Одно имя

Наверное, это только воспоминания. Дрожащий голос, сорванный в умолкающий фальцет. Надрыв. И он уходит. И боль. Только боль. Так невыносимо, так безжалостно. Он уходит. А Рицка смотрит, даже не моргает, от чего глаза начинает жечь, а может, это от слез? Или он не плачет? Спина Соби, удаляющаяся фигура, то ли растворяется, то ли все это не по-настоящему. Голова кружится, в ушах шумит, гул не прекращается, и удары. Четкие, ровные, оглушающие. Раз – пульсация движенья, два – грохот одинокого стука, три – кругами в размытом взгляде, четыре... Сон ли это? Соби, страх окликнуть, руки безвольно висят, и нет мочи ими шевелить. Желание верить отсутствует полностью, но теперь вера – яд, теперь она злая и жестокая, теперь она доламывает и так растрескавшиеся руины. Пульс взбудоражен, взбешен. Так врезается в память все, каждая мелочь, неброская деталь. Например, царапина на безымянном пальце, она небольшая, неглубокая, багрово-коричневая, шириной с две спички по узкой стороне, тянется с самого кончика до середины и прячется в полусогнутой ладони; или светлое пятно на плече темного плаща, наверное, отерся о стену; или волосы, та серебряная прядь, которая отделилась от общей массы и укромным вихрем зацепилась, выгибаясь спутанной дугой. Так важно, так значимо. Это его Соби. Больно. «Соби!» Течет, плывет, сквозь растопыренные пальцы, по раскрытым ладоням протянутых рук, по жилам и венам, по коже, по внутренней стороне бедра, вниз, до пяток, и от затылка по спине, липко и холодно, от жидкого впитавшегося сожаления, от раскаяния, от признания того, насколько Рицка жалок, насколько все это несправедливо, как это обидно. Почему он верит? Какого черта он сейчас это делает? Где пресловутые сомнения, которые всегда и повсюду его преследовали? Молча. Без звуков, без слов. Откидывается на подушку, заводя руки за голову, прикрывает глаза, вздыхает, снова и снова ощущая голодный жар потери. То, как Соби ушел, его собственные слова, которые заставили уйти самого дорогого человека, все это было остро, тело отторгало, не принимало, болело в отместку, взамен словам, взамен бездействию, слабости. Понять или разобраться, постигнуть, докопаться до истины, до сути – невозможно, непреодолимо, немыслимо. Затылок жжет. Нелюбимый. Кто чей? Кто с кем, кому? Кто кому нелюбимый? Простить? Возможно ли это? А может, лучше не верить? Закрыть глаза и притвориться, что ничего не произошло, сделать вид, что не слышал, создать иллюзию, что его там не было, будет ли все в порядке тогда? Не простить. Такое нельзя простить, никогда и не за что. Тогда кто виноват? Неужели Соби? Неужели он? Может, сам Рицка? Именно Рицка. Все это только из-за Рицки. Из-за глупого-глупого эгоистичного Рицки, который сам не знает, чего хочет, который не ведает, что делает, который так слаб, что не способен держать ответ за свои собственные проступки. И вот он осознанно плачет, омывает, смывает, горюет, просит прощения за то, что он есть, за то, что он был таким. Вина и груз ответственности, когда берешь больше, чем способен нести, рано или поздно оно раздавит, да так, что может совсем ничего не остаться. Знал ли Рицка это? Знал, когда заполнял брешь вспухшей ненавистью к себе. Так гулко упивается Нелюбимый, невовремя и так по-настоящему, Рицка почти видит это имя, оно восстает перед закрытыми глазами, оно – клеймо, оно – судьба, оно – отражение. Что сам к себе, что он ко всем, только злость в пустоту, в свою пустоту, в сокрытую, в вездесущую, в поглощающую. Заходит Сеймей, тихо. Садится на кровать, потом ложится. Он обнимает. Крепко, нежно. Раздражает, потому что его руки совсем другие, совсем не холодные, совсем не такие. Это – отчаянное бессилие что-либо изменить, невозможность исправить то, что уже в прошедшем времени. Нельзя забыть, нельзя смириться. Верить, не верить – знать, догадываться, лучше не жить вовсе. А это – почти выход. Мысль взлетает светлым лучом, надеждой. Уйти, чтобы облегчить, чтобы упростить. Тогда все встанет на свои места, потому что тут ничего не держит, потому что Рицка сам отпустил все то, за что цеплялся. Без Соби слишком пусто, без Соби нет Рицки. Убаюкивающий шепот, сладкий, липкий, почти отвратительный. Он о любви, он о важности, он о радости. Это Рицку не касается, не может это быть про него. - Я всегда буду с тобой... – голос брата, голос, который подчиняет, Рицка ему не верит. Не может больше верить, ни ему, никому. До сих пор все кажется лишь сном, фантазией, кошмаром. Слишком много и быстро, чересчур кардинально полярности действительности менялись местами. Такой сумбурный скоп событий, разочарований. Терпкость «хорошего» потеряла любой вкус, ценность. Жить для брата? Выход? Нет. Бессмысленно. Не хочет притворяться, что для него это важно, потому что ему все равно. Без разницы, без колебаний в порочном ходе в будущее. Теперь он один, он единственный, чье имя – Нелюбимый. Как правильно, как больно, как легко теперь это понять. Ведь не зря он сразу не признал, с первого момента хотел отречься, хотел противостоять. «Уходи, Соби... Не возвращайся. - Я сделал это. Прости. Я не лгу...» Это гложет волю, заполняет мысли, оно как будто везде. И постоянно повторяется. Опять, и опять, и опять. Звук голоса, тембр... «- Я люблю тебя, Рицка». Слишком жестокая игра, в которой нет правил. Не жить, не существовать, так навязчиво, так приятно об этом мечтать. Сеймей. Зачем он здесь? Почему рядом? Он пытается утешить. Отвлекает. Бесполезно. Не забыть, не зачеркнуть. Горит алеющим огнем, выгорает от танца голодного пламени, от сплетения остроконечных языков, от остервенелых стонов рваных искр, эти слова неразрывны, и его губы, бледные, холодные. Рицка еще помнит поцелуи, прикосновения пальцев к коже, их ласку, их заботу, их пыл. Больно. Не может не злиться. «Я люблю тебя, Рицка». Пытка в замкнутом пространстве, в комнате, в Нелюбимом. «...люблю...» - Все будет хорошо... - Сеймей здесь, он никуда не делся, отягощающе близко, небезопасно. Рицка на грани. Уже готов поставить точку в ясной неразберихе. Подвести итог, без разницы, после чего, только бы не было так невыносимо. «Я люблю тебя, Соби». Не сказать, не донести, сокрыть. Теперь это не имеет значения. Глупый Рицка, безнадежно глупый. Утро или ночь, или вечер. Прошел день или неделя. Может, год, а может, не больше часа. Рицка все лежал и смотрел в потолок. Раздавленный. Разбитый. Треснутый. Как невыносимо осознавать что-то тогда, когда уже ничего не исправить. Он все думал и думал, что есть правильно, что правда, что ложь, кто на самом деле он такой. Понимать. Задыхаться от понимания. «...Люблю, Соби». Утяжелить свой груз, до кровавых подтеков, до красных слез. Опустевшая в мгновение жизнь. Потерянная уверенность в отчаянии. Крик немого, безмолвного. Быть виновным. Вереница попыток, способов, свернуть поле раздора, место начала и конца. Между пламенем и ненавистью, в нежелании, в нелепости, в крохотном трепете последнего взгляда, касания. Соби, его Соби... Ненавидеть невозможно. Быть без него... Тяжело. Больно. Кто причина? Зачем опора? Остановиться. Вплести нравственное сострадание. Рицка не имеет выбора, не обладает правом. Слишком поздно теперь. Рицка – причина. Он крайний, он заставлял, он лишил свободы. Тускло. Хриплый всхлип кровати под тяжестью невесомого тела. Отстраненный, без жалости к себе. Жестоко. Туго в полночном объятии совести. Узким пороком прижимать изящество побледневшего чувства, сжавшегося, обезумевшего смешения, сосредоточения белого и черного цветов, свежих, но мертвых, ярких, броских, пульсирующих на крайности, контрасте. Точка. Страх от нежелания больше бояться, потому что это уже не имеет смысла. Безликое оберегающее проклятие, не быть любимым, не пробовать любовь, не знать, что это. Вердикт, приговор, теперь все так понятно, так очевидно. Рицка все сделал сам. Он не может быть не один, не может просить о том, чтобы быть нужным. Он – порождение жесткой нелепости, он – ошибка, он слишком примитивен, глуп. Повинен в страданиях слишком важных для него, близких, бесценных. Он только и умеет, что причинять боль. Долго еще он будет так продолжать? Мать, брат, Соби... Может, был еще кто-то, может, он не замечал. Рицка – недоразумение, ошибка. Зачем он появился, зачем? Это было лишним. Нужно заплатить долг. Попробовать вкус тугого соленого трюизма, перестать манкировать лепетом внутренней правды. Он встал. Еще темно. Ночь. - Сеймей? – позвал, бросаясь со всех ног на поиски брата. Зачем только он понял? Зачем? Почему он, Рицка, вообще появился на свет? Должен выговориться, должен освободить. Обязан оправдать Соби. – Сеймей?! Сумрак спальни матери, только ночная лампа бросает вытянутые блики на плоскую пустоту стен. Он сидел на краешке кровати, опустив голову на сложенные руки, которые плотно упирались локтями в колени. - Сеймей, – запыхался, не может надышаться. - Да, Рицка? – посмотрел и улыбнулся. Так нежно, так чудовищно, душераздирающе, так, как улыбался когда-то в прошлом, слишком давно, чтобы помнить. – Что ты хотел? – теплый и преисполненный заботы голос. От этого становилось еще больнее. Невыносимо. - Прости меня, Сеймей, – и не крик, и не шепот, не стон, но и не просто слова. Это излияние, это прощение, это освобождение его, Соби. - За что ты извиняешься? «Почему ты не злишься? Почему не ненавидишь меня? Ведь это я! Только я! Я – причина, из-за меня все произошло!» - Я виноват. - Тебе, наверное, приснился плохой сон? - Нет! Ты не понимаешь! Это все я! Соби... он... из-за меня. Нельзя его винить, потому что он хотел защитить меня. Он поступил плохо, но... - не запнулся, а задохнулся, проглатывая сухой всхлип. - Если бы я вел себя не так эгоистично, если бы только хоть немного думал о ком-то, кроме себя, то ничего бы не случилось. Ты можешь ненавидеть меня, но только не Соби. Я провоцировал его. Только я, - Рицка стоял в дверях, выпаливая сгустки боли, обрывки понимания. Тяжело дышал, сжимая кулаки. – Это я, не он. – Так чертовски больно. Мерзко, противно. - Ты что такое говоришь?! Прекрати! – Сей быстро оказался рядом. Прижал тонкое, дрожащее тело к себе, запутал пальцы в звенящем черном шелке волос. – Перестань, Рицка. - Это я... - Пожалуйста. Мне больно от того, что ты говоришь такое, - что менялось в них обоих? Почему голос Сея дрогнул? Где в нем Рицка увидел растерянность? Всегда уверенный... Что-то не так. - Это так! Так! – он с силой толкнулся ладонями в грудь. Так яростно отрицая. – Я не хочу делать тебе больно, я не хочу никому больше причинять неприятности. Но я не способен по-другому. Одним своим существованием я мешаю. Я не должен был появляться на свет! - Замолчи! – Сеймей повысил голос. Ярость перекинулась и на него. Глаза заблестели, губы сжались в напряженной злости. Он с усилием прижал вырывающегося Рицку к себе, прижимая его плотно к своему телу, настолько близко, что можно было почувствовать, как истерически дергается сердце, как отбивается в пульс, как в унисон легкие наполняются остужающим воздухом, как они свистят и опадают, когда становятся в очередной раз пустыми. Нельзя быть настолько рядом. Не сейчас. Еще рано. – Я запрещаю тебе так говорить! Я запрещаю тебе так думать! Почему в твоих мыслях Соби? Ты забыл, что он сделал? Рицка, глупо винить себя в чужих грехах! Он недостоин этого, ты недостоин этого, потому что ты мой! Я не разрешаю тебе, слышишь, больше никогда не разрешаю вспоминать о нем. Ты понял, Рицка? Он все дергался, толкался и отпихивался, сопротивлялся. Он вообще слышал, что говорит брат? Переполненный собой. Переполненный и расплесканный, обуреваемый, покоренный, поглощенный тем ядом, который вскормил и вырастил. Агония. Нарастающая, убивающая. Больше нет смысла все это держать, больше нет сил держать. - Нет! Это я! Я! – взахлеб, криком. Больше не видеть, только сжимать ткань джемпера, царапать его волокно, впиваться в кожу под ним, делать больно себе преднамеренно. Дрожь. Стон. – Нет! – так забито, отчаянно. Не верить себе. Не верить Соби, не верить в Сеймея. Отсутствовать здесь и сейчас, заблудиться в том, что уже сломалось, чего уже, кажется, не вернуть, не восстановить и не отстроить. Утопия, упоительная, самозабвенная, страждущая, требующая. И слезы не выступают на глазах, потому что нет сожалений, нет жалости, к себе – точно. Смелость, не в меру, не к месту. Теперь смотреть только вперед, только перед собой, чтобы ничего не видеть. Вот она, настоящая суть, сущность, ядро понимания. Рицка и есть его боль. Он – все, он – начало, он – конец, это только в нем. И никто не сможет, не сумеет понять или принять. Вот почему он так долго пытался прояснить, кто для него Соби, вот почему он не мог осознать, кто для него Сеймей. Разбушевавшаяся совесть, злорадствующая, свирепая желчь самолюбия. Почему только сейчас? Почему не раньше? Рицка действительно сломался, по-настоящему сломался. Потому что он не может принять тот факт, что Соби можно ненавидеть. - Рицка, ну пожалуйста! – Сеймей просил. Сеймей испугался. Не ждал, не ожидал. Слишком дико, совсем неожиданно. Он ясно видел, что происходит, и поэтому чувствовал страх. Страх, чуть ли не впервые в жизни такой. Еще раз просить. – Прекрати, - до хруста сжать руки, еще крепче обнять, еще приблизиться. Быть одним, хотеть быть одним целым. Хотеть спасти. Только ради него. Вот так просто забывая про себя, про свою гордость, про идеалы, про пыл и нрав, про то, кем он был, кем есть и будет. Это, наверное, значит любить, это то, что Сеймей не понимал, и неизвестно, примет ли, если поймет. Оторвать одну руку от талии. Вцепиться в подбородок, заставить поднять голову, заставить, чтобы посмотреть в глаза, чтобы выпить боль, чтобы разорвать круг. – Рицка, смотри на меня! – настаивать, не отпускать, бороться. – Смотри, Рицка. Я здесь. Я твой! Я не виню тебя. И ты не вини себя. Я бы простил тебе все, если нужно. Пока ты принадлежишь мне, я... - сбился, содрогнулся от близкой лиловой глубины, от омута, от дурмана. От пьяного сарказма, от вызова, от равнодушия. Рицка, может, и смотрел, но оба знали, что не видел. Он не здесь, он не с ним. Он сам отдает себя другому, он ждет другого, он хочет другого. - Рицка, - приблизиться, чтобы чувствовать дыхание на своих губах, ловить его, хватать. – Рицка, я ведь так люблю тебя, – не реагирует, он будто умер. Сеймей тронул своими губами его губы. Не быстро, не грубо, не нежно. Скорее с отчаянной надеждой, скорее боязливо, скорее, с сожалением. Глаза расширились. Изумление. Оба перестали дышать. Лишь сердце Сеймея билось быстро и звонко, гулко, так, что оба это слышали, оба чувствовали этот галоп. - Рицка, - снова произнести его имя, ошеломленно, с намеком на вопрос. – Я... Ты успокоился? - Что? – он все еще не моргал, не до конца осознавал, что произошло, что сделал Сей. Кто знает, что именно было вложено в поцелуй, какой истинный подтекст события. Что вообще это значило? Желание обладать? Вернуть? Защитить или... Или что? Как расценивать такое событие между братьями? Ладони вспотели. Сглотнул и отрицательно покачал головой. Отодвинулся на шаг назад, шаркая по полу несгибаемой ступней. Сеймей больше не держал, он выскользнул из цепкой хватки, странно, что не упал, что ноги еще держали. Потрясение становилось все глобальнее. Теперь горечь на губах. Так действительно было? Правда? Он схватился за голову, дергая за прядки рядом с поникшими ушками. Теперь очевидно, так ясно. - Зачем ты это сделал? – неестественный тихий шепот. Ненастоящий, кукольный голос. - Чтобы ты успокоился, – лед. Спокойный, твердый, холодный. Нет страсти, нет даже заботы. Пусто. Как разочарование. - Почему?.. - Ты ведь не слышал, что я тебе говорил. Ты не оставил мне выбора, – возможно, это обида? Если предположить, что это обида? Способен ли Сеймей на такое вообще? - Зачем именно так? – какой контраст. Губы горели, там появился след, чужая метка. Настолько чужая, что даже общая кровь не имеет смысла. Как предал Соби. Поцелуй не принадлежит Соби. - А как по-другому? Что я должен был сделать? Я волновался за тебя, я хотел помочь, – обходительность. Он стал сам собой. Привычный, немного лукавый, в меру загадочный, но достаточно понятный. Он добрый и настойчивый, это его брат. Брат, который только что его поцеловал. Почему это так важно? Так значимо для Рицки? - ...по-другому? – коснутся похолодевшими, испуганными пальцами губ, немножко прижать, еще раз вздрогнуть, сглотнуть, обрушить взгляд в пол и опустить голову, чтобы подумать, чтобы понять. Так и не меняя положения правой руки, так и держа ее, так и проверяя, и пробуя, водя, как бы стирая что-то, что там было, что там осталось. - Ты ненавидишь меня за это? – Сеймей сощурил глаза. Он будто знал, что Рицка ответит, он уже умилялся этому неозвученному ответу. Рицка молчал. Он не знал, что ответить. Он не хотел об этом думать. Он просто не мог думать еще и об этом, слишком болела голова. Несносно болела, как распухла, как пульсировала, как кричала. Так много всего, а теперь еще больше. Соби, Рицка хотел к Соби. Он в этом нуждался прямо сейчас. Несмотря ни на что, не обращая внимания, кто и что сделал. Все равно. «Соби» – позвал его мысленно. Содрогнулся сам. Испугался слабости в себе. Резко вскинул голову, виновато посмотрел на брата, а потом развернулся и бросился бежать. Быстро. Жадно. Босиком. Даже не обулся у дверей, просто схватил ботинки в руки, сорвал курточку с вешалки, не закрыл дверь. Ногам было холодно, а лед, тот, что камнями примерз к асфальту, рьяно пробирал и царапал ступни. Странно. Стало ли легче? Нет. Бежать, задыхаться, не разбирая дороги, отдаться порыву, забыться, находя утешение в скорости, в боли, в том, что он делал. Там не было смысла, там не было здравости, только прихоть, только правда. Перестать врать себе. Открыться, чтобы покончить со всем. Он остановился уже в парке. Босой и растрепанный, замерзший, странно-нетерпеливый. Сел на лавочку, наконец, всунул онемевшие ноги в холодные ботинки, накинул на плечи курточку. Рицка весь дрожал, зубы стучали. Это край. Это предел. Больше у него ничего не осталось. Снова встал, теперь пошел, медленно цепляясь нога об ногу, теребя в руках край металлической змейки, которую не получалось застегнуть. Куда он шел? Что искал? Так стыдно, что он позвал Соби. Так обидно, что ему не ответили. Связь была, он знал, он чувствовал, что его слышали, что Соби слышал. Зачем? Ну почему он такой жалкий? Рицка такой ничтожный. Противно, так отвратительно. Какой же эгоист! Больной и зацикленный. Его единственный индикатор любви – Соби. В нем крутится смысл, он есть суть. Что бы ни случилось, даже не так важно, мог ли сам Рицка простить, он все равно останется предан. Как данность, как независимое отчуждение. Прятаться под его тенью, даже когда не остается шанса снова встретиться с ним глазами. Ветра нет, снега тоже. Тихо. Ни людей, ни машин. Он уже не в парке, он бредет по дороге, мимо тусклых фонарных столбов, мимо закрытых магазинов, мимо домов, где кто-то мирно спит, где кто-то счастлив, где кто-то не так одинок. Его жизнь, его смысл утерян. Что дальше? Что делать? И зачем что-то делать? Остановился, хотелось упасть, но напрягся, чтобы это не случилось. Он, наверное, обидел Сеймея. Почему Соби молчит? Так нужно заплакать. Не получается? Может, у печали есть свой лимит? Может, и слезы могут закончиться? У Рицки закончились. Только безропотная пустота, и такое вселенское равнодушие. Улыбнуться. Это – последняя грань отчаяния. Теперь он кожей чувствует иронию. Несправедливость. Так плохо от этого, так... Сжал кулаки, так сжал, что они захрустели, что короткие ногти вонзились в кожу, пробили ее до крови, закусил губу, сдерживая свое несогласное рычание, свой возглас, свою просьбу, препирание. - К черту! – некуда себя деть, нет места для утешения, нет цели. Это был конец. Теперь знать, уяснить. Нет выхода. Взглянуть в небо, в серое, беззвездное, скупое, а потом заметить, куда привел его случай, или он сам пришел. Он был напротив дома Соби, на маленькой дорожке, рядом с тем деревом, куда часто сам смотрел из окна. Его широкие ветки, голые, грузные, его толстый черный ствол. Было в нем что-то, Рицка никогда не мог объяснить, почему это дерево всегда привлекало его внимание. Теперь, наконец, он нашел это. Оно выглядело одиноким, оно смешивало восхищение и жалость. Вот что нашел Рицка. Хотя, возможно, ему только кажется. Свет в окне загорелся. На втором этаже, за балконными дверями, за шторами, появился свет. Рицка испугался. Не в состоянии сдвинуться с места, он, не дыша, смотрел на эту кроящую темноту надежду на встречу, на эту эфемерную возможность. Растерянный и зачарованный, он ждал того, что сейчас откроется дверь, что выйдет Соби. Ничего. Свет не тухнет, и прошло уже, наверное, больше десяти минут. Или Рицка наконец-то пришел в себя, или окончательно лишился рассудка, он сорвался с места и помчался по лестнице, к входной двери. Что он скажет? Зачем пришел? Что он вообще делает? Зачем? Чего хочет? Неважно. Нужно просто его увидеть, нужно посмотреть на него, дотронуться, а дальше... без разницы. Он не задержался возле двери, он не дал своим сомнениям ни шанса, он откинул любой здравый смысл. Громко, настойчиво постучал, сразу же дернул за ручку. Тихо. Даже шагов не слышно. Еще раз, громче, сильнее, приложиться кулаком о дверь. Нет реакции. Занести руку, вспомнить про ключ, судорожно пошарить по карманам, достать, дрожащими пальцами пытаться попасть в узкий проем замка, провернуть, уже на пределе своих возможностей, уже оглушенный стуком своего сердца. Бурлящее предвкушение чего-то, встречи. Слабая истина с поглощающими возможностями. Вот что значит быть привязанным. Легонько толкнул дверь. Скоро переступил порог. Помедлил в своей нерешительности, но совсем недолго, всего несколько секунд. Чувствуется, как берется мурашками кожа, как на затылке дыбом поднимаются маленькие волосинки, как кровь отливает от губ, от щек, забирая с собой цвет. Он шел медленно, очень аккуратно переставляя ступни. Прикрыл глаза и сделал последний шаг, что бы оказаться в комнате и встретится лицом к лицу со своим страхом, необходимостью, и печальной любовью. Рицка пару раз моргнул, прежде чем окончательно убедился, что комната абсолютно пустая. То есть мебель, вещи, и даже мольберт на месте, а Соби нет. Его пачка сигарет на столе, футляр от очков, которым пользовались очень редко, который всегда лежал в нижнем левом ящике, в самой глубине под голубой папкой с незаконченными эскизами. Рицка оперся спиной о стену, потом сполз на пол. Сел. Прижал колени к груди. И стал ждать. «Наверное, ты в ванной». Трепет. Ожесточенное упование на лучшее. Он больше не думал о том, что сделал Соби, он вообще ни о чем не думал, только предвкушал встречу, он надеялся на то, что будет иллюзия того, как раньше. Он хотел получить их прошлый мир, без Сеймея, без нынешнего ужаса. Он хотел только их двоих, и плевать, во что самому Рицке это обойдется. Это была последняя инстанция отчаянья. Скрип открывшейся ванной, звук шагов, звук того, что кто-то стоит перед ним. Осталось только открыть плотно зажмуренные глаза, осталось только вдохнуть и посмотреть. Так и сделал. - Ты? – лязг снова разбившегося сердца. Шум возмущения. Перед ним стоял не его Соби. - Ты? – ответ, не менее изумленный. Нисей, который был почти в неглиже, растерянно хлопал ресницами. Длинные, еще совсем мокрые волосы, прилипали к бледной гладкой коже. Подтянутое ровное тело напоминало по сложению Агацуму, таким же хрупким казалось. Нежные руки, изящная шея, тонкий стан. Рицка не смог бы оценить эту красоту, даже если бы и хотел это сделать. Ярость, вот что потихоньку накатывало. Это уже тенденция, вымещать подобные чувства на Бойце Любимого. - Что ты тут делаешь?! Что ты сделал с Соби?! – Рицка вскочил на ноги и необдуманно стал наступать в сторону, как он решил, обидчика. - С кем? С Агацумой, что ли? – насмешливо вскинул одну бровь, имитируя театральное удивление и откровенно ерничая в тон вопроса, который задал Рицка. – Нужен он мне, что бы с ним еще что-то делать. Рицка тяжело дышал. Такой разъяренный, такой неистовый. Рассержен. Он не боялся Акаме. Зря он его совсем не боялся. - Как ты посмел зайти сюда? Кто тебе разрешил? Где мой Соби?! – все приближался. Уверенно, решительно, угрожающе. Ухмыльнулся. - Сеймей мне разрешил здесь жить, – будто бросал вызов. Что-то доказывал, и, возможно, в первую очередь себе. Может, утешал? - Лжешь! - Нет. Я его боец. Забыл? - Мне все равно. Соби. Где он? - Откуда мне знать, – он показывал свою ложь. – А если бы и знал, с чего мне говорить? А, Рицка? Зачем мне тебе что-либо говорить? Кто ты такой? – Нисей схватил Рицку за руку и поднял ее вверх. Он возвышался над ним, нависал, устрашающе нависал. Милое лицо теряло свою привлекательность, превращаясь в гримасу, преисполненную неприязнью и ненавистью. – Зачем ты сюда пришел? На что ты надеешься? – он сжимал руку все крепче, все больнее. – Ты что, думаешь, ты нужен Агацуме? Нет. Не обманывай себя, – смех показался зловещим, угнетающим. – Рицка, ты больше его не увидишь. Ты его прогнал, и он ушел навсегда, – голос, который интонацией слишком напоминает Сеймея, будто Нисей ее перенял. Так же плавно, так же завораживающе, так же слова впитывались в кожу, проникая до костей, а потом и в них, так же заполняя, и не давая ни шанса, чтобы в это не верить. Вот теперь стало страшно. Теперь действительно страшно, так, что колени подгибаются. И не так из-за Акаме, который вплотную навис, скалясь, а скорее от того, что он говорит. Ведь все это правда. - Я все равно хочу его видеть! - Какое это имеет значение? Какая разница, чего ты хочешь?! Кому до этого есть дело? – обреченно, примеряя на себя, понимая смысл. - Почему же ты не понимаешь, что всем все равно. Ты не нужен никому. Совсем никому. Твое существование – ошибка. Рицка, ты только мешаешь, и Соби в том числе, – выплевывал слова прямо в лицо. Так неприятно, так больно. Почему он это говорил? Почему подтверждал все мысли, почему Нисей, ненавистный Нисей, был гласом собственной неугомонной совести? Так чертовски больно. Рицка сдался. Он повис на той руке, которую держал Акаме. Он отчаялся. Знать – одно, слышать со стороны – другое. Слышать от врага – третье. И, пожалуй, Нисей – единственный, кого нельзя было уличить во лжи. Ирония. Насмешка. - Я люблю Соби, – признаться, тихо, спокойно, шепотом. Впервые произнести это вслух. Говорить тому, кто точно не должен это слышать. Зачем? Просто для того, чтобы знал еще кто-то. - И что с того? – так холодно, так жестоко, с осуждением. Брезгливо отбросить руку, дать Рицке упасть. Он не жалеет его. Он не может жалеть, потому что не понимает или наоборот слишком понимает. Отошел, сел на краешек кровати Соби, потер лоб, убирая прилипшие пряди. - За что ты меня ненавидишь? – Рицка посмотрел прямо в темную синеву глаз Нисея. Они поразительно напоминали мутную проницательность, манящую загадочность истошно-фиолетовых глаз брата. У Нисея они были значительно темнее, они казались почти черными, но при этом чистыми. В обрамлении густых черных ресниц они выглядели обворожительно, даже пленяюще-обольстительно. А еще такая чистая и прямая вражда. Казалось, ее можно было достать оттуда, протянуть руку и вынуть, потрогать, рассмотреть, даже попробовать, и почему-то Рицке казалось, что вкус ее должен напоминать грейпфрут. И горький и кислый, немного щиплющий, и слишком сочный. - За то, что Сеймей рядом с тобой. - Он мой брат. - Он моя Жертва. Нет смысла спорить. - Я его не держу. - Ошибаешься. - Нет. Я не держу. - Он все равно выбирает тебя. - Тебе больно? – возможно, Рицка понял Нисея. Он пытался его понять? - Ты же его любишь. Так? Он тебя – нет? - Тебя это не касается, – Акаме сконфузился, даже смутился. Тяжелый вздох, он что-то решал для себя, что-то, что Рицка не понял. - Почему он тебя не любит? Разве так бывает, когда Боец и Жертва с одним именем могут не любить? Я думал, это невозможно. Нисей сглотнул, сжал зубы. Злость проступала пульсирующей веной на виске. Рицка продолжал: - Он тоже любит Соби? Да? Он расстроился, – вздохнул. Обреченно. – Почему он его отпустил? Почему не заставил остаться рядом с ним? Почему он меня не ненавидит? Почему? – выкрикнул, просяще смотря. Все в той же кривой, разбитой, полулежащей позе на полу. Момент откровения. Диалог, которого не должно быть. Который противоречит всем правилам, всем нормам, порядкам, да вообще здравому смыслу. Честность между теми, кто открыто и яростно ненавидит друг друга. Нет. Не было понимания, не было никакой близости, совершенно ни в чем. Они были настолько разные, насколько вообще это возможно, насколько это бывает. Это абсурдно, это неправильно. Это жалко. Они бы еще додумались друг друга жалеть, тогда бы это стало апогеем нелепости. Почему Рицка не ушел до сих пор? Какого черта он здесь делает? Почему больше не испытывает слепого наваждения, желания убить, уничтожить? Почему Нисей его до сих пор не прогнал? Или хотя бы не избил? Откуда эта издержанная снисходительность? Почему все так честно? Почему она пробирает, почему ломает и так сломанного Рицку, почему трогает израненную душу Нисея? Слишком неправильно. Абсолютно точно невозможно. - Уходи, Рицка, – Нисей был спокоен, слишком хладнокровен. - Ты... - Я сказал тебе – уходи! – он приблизился, схватил за локоть и поставил на ноги. Развернул, несильно толкнул в спину, заставляя двигаться. - Ты... - Пошел вон! Иди отсюда! Я не буду тебя жалеть, понял? Ты не стоишь такого!.. Может, Нисей ошибся и хотел сказать, что не нужно жалеть его? Может, для него это было настолько унизительно, видеть ту сторону Рицки, за которую им можно восхищаться? Может, ему стало страшно от того, что ярая ненависть может вылиться во что-то другое, во что-то, что не позволить больше винить его и быть с ним жестоким? Акаме хотел избавиться. Он просто обязан был прогнать Рицку. - Ты так же несчастен, как и Соби, – Рицка сказал это в дверях, он произнес свое сожаление. Он все-таки испытал сострадание, даже на фоне внутреннего ада, жесткой боли от постоянного сожжения, он все равно нашел в себе такое, что удивило. Нисей выпихнул его, толкнул через порог и звонко хлопнул дверью, яростно, жадно дыша. Не желал он понимать, не хотел прониматься этой тонкой струей пародии на заботу. Теперь Рицка стоял в коридоре, в слишком знакомом, с чрезмерным количеством воспоминаний. Это было, когда ему исполнилось четырнадцать, точнее, на следующий день после события. Соби пригласил его в гости и нехитрым обманом заставил прийти. Рицка тогда стоял под этими дверями, маялся, размышляя, стоит ли стучать. Спустя три минуты дверь открылась сама. На пороге стоял очень довольный Соби. Он так улыбался, он почти светился. Такой красивый, такой безупречный, такой... Тогда он был Рицкин, ну или хотелось так думать. Он протянул руку, обнял за талию и легонько поцеловал. Прямо тут, в коридоре. Это было так приятно, так опьяняюще. Этот поцелуй повторился, еще, а потом снова, пока не нашел ответ, пока Рицка не ответил. Они целовались, уже забывая, кто они, и где находятся, в самих дверях, так и не заходя, так и не двигаясь с места. А потом Соби оторвался и спросил, так нежно, так издевательски заботливо: - Теперь ты хочешь войти? От такого воспоминания задрожали стены. Так остро, так кровоточаще было чувство. Несносно. Жажда забыть причины, по которым им никогда не быть вместе. Оторвать руку от гладкой холодности стены, качнуться, удерживая равновесие. Уйти, чтобы уйти. Так же разбит, так же потерян, так же лишен смысла. Рицка просто шел. Та же дорога, что и сюда, но теперь без сломленного энтузиазма, опять высокие здания, там, где-то в небе, бледное напоминание о рассвете. Он остановился у одной из зеркальных витрин. Проделка совести – правда, которая известна, но, даже озвученная, она слишком поддельна. И вот он борется, там, внутри себя, доказывает, оправдывает, а потом смотрит в серость зеркального стекла и понимает, насколько жалок, насколько бесполезен. И все это тоже в ответ смотрит на него, и тоже дрожит, и так же сомневается, так же грязнет в муках больного осуждения, так же беспомощно плачет. Боится, и кажется, что этот страх вечный. Отражение – оно не Рицка. И пусть у них одинаковый цвет глаз, пусть оно одето так же, имеет такое же лицо. Единственное действительное различие в том, что отражение себя не обманывает, оно врет только Рицке. Идти и не оборачиваться, оставляя стук своего сердца там, с ним, за дверями, за порогом, в той комнате, где остался его Рицка. Вытирать рукавами жидкое сожаление, растирать его так, чтобы от мороза щипало щеки, чтобы они горели, чтобы... Слишком больно. Соби все продолжал идти, слабо передвигая ногами, не реагируя ни на что. Вот он столкнулся с каким-то прохожим, на голову ниже, вот он возмущается. Соби все равно, он бредет дальше. Дойти до дома. Остановиться, посмотреть на свои окна, развернуться и пойти прочь. Дальше, еще дальше, туда, где нет напоминаний, но он сам – это память. Тоскливо. Довершено. Уныло, бессмысленно, разбито. Сжаться, сутулясь, с опущенной головой, не позволить себе даже обернуться для прощания с той жизнью, которая была. В тумане бремени стремлений, когда затихают слова и иссякают мысли, когда, кроме пустоты, больше ничего не остается, и становишься сам себе противен, потому что это все – только его рук дело, приходит последний этап мерзости. Ненависть – свирепое олицетворение глупого внутреннего мира, его отражение, его порождение, которое уродует милые черты яростью, искажает, сгущая черные краски, стирая все остальные. Глупо ждать, а теперь еще и пытаться что-то исправить, изменить. Нет сил, нет желаний, нет ничего, что способствует продолжению существования. Наверное, это точка. Конец, или начало конца, в любом случае, исход очевиден, дело только во времени. Долго дышать и хотеть задохнуться, хотеть умереть, но не просить о помощи, потому что достоин именно этого, именно пытки. Быть себе палачом, держать в руках холодный топор, приставлять к собственной шее острое лезвие, давить и останавливаться, потому что ты трус. Постыдный, подлый, слабый трус, который будет вечно сидеть и мерзнуть в темной пустоте, который останется один, наедине со своей вспухшей и голодной совестью. Приказы и Боец. Он всегда это знал, понимал, запомнил, раньше он не хотел ничего другого, а сейчас просто не имеет права хотеть. Идти, как самоцель, стремление, которое держится лишь на голосе, на ненавистных словах Сеймея. Почему они звенят, почему горят, выжигают? Клейменный. Лишенный возможности сожаления. Сон или дымка, фантазия, чье течение почти уничтожающе. Так плохо, что нет этому описания, нет способа, чтобы выразить. Это сплошной черный, это сплошной красный, это чисто белый, так абсолютна, так совершенна боль. Вот какая у нее сила. Если бы он знал раньше, что способен ощущать нечто подобное, если бы он знал, что, когда придется уйти от Рицки - обернется таким, он бы все равно ничего не менял, разве что, был бы еще нежнее, еще заботливее, еще внимательнее, а, может, просто бы не отходил от него ни на шаг, чтобы ничего не упустить. Может, он бы закрылся с ним в комнате, и провел бы так все то время, что им было отведено. Не жалко платить такую цену за то, что было. Закрыть глаза и перенестись в другое место. Ворота. Высокие, мощные, железные. Они открывают иной мир. Они таят в себе более далекое прошлое, они – это то, что было до Рицки, то, о чем не хочется помнить, то, из-за чего теперь он здесь и один. Винить? Нет. Скорее говорить спасибо. Ведь если бы Соби не был тем, кто он есть, он бы не встретил того, кому действительно отдал себя. Каменная крошка под ногами. Вокруг все так знакомо. Будто он и не уходил, не покидал это место. Как же хотелось вырваться, как же хотелось освободиться, как же хотелось уметь это сделать. Что такое сломаться? Кто знает? Тот, кто уже это испытал? А можно ли с этим жить? Может, удобнее существовать? Быть инертным, не думать, не задумываться, остаться машиной, неодушевленным объектом? Но все равно стремиться к ощущению боли, к напоминанию о том, что умеешь чувствовать, что есть повод для этого самого изнурительного стремления. Кто он, Соби, теперь? Чей он? Смотреть в пустоту или смотреть из ее недр? Какая разница. Теперь – никакой. Коридор, ведущий туда, куда Соби заслуживает прийти. Это один из тех кошмаров, одно из тех сухих и диких, с сочной, смакующей жестокостью мест, которых он избегал. Сейчас ему здесь в некотором роде хорошо. Он идет почти с удовольствием, с предвкушением усугубления и так воспаленной картины мира. Соби ищет боль. Соби хочет наказания. Он просто не сможет, если это будет не так. Он просто не может сам этого сделать. Все предрешено, для него уже выбрали путь. Он идет. Нет сопротивления. Прерогатива Бойца – подчиняться. Это – возможность запечатать в себе Рицку, воспоминания о нем. Потому что теперь он испытывает только ненависть, только отвращение. Теперь он никогда больше не посмотрит на него так, больше не будет ничего, не будет нежности, нет ее. Нет взгляда, нет робкого, стеснительного ответа на поцелуй, нет шелка волос, запаха персиков и молока, румянца на щеках, нет пыла страсти, нет заботливых касаний, нет мнительной, детской обиды. Все кончено. Больше не будет ничего из этого. Соби остался один. Без защиты, лишенный любви. Без сердца, с мертвой душой. Упасть на колени перед этой проклятой дверью и рыдать? Этого, в самом деле, хочется. Так хочется. Но он не может, не может не быть Бойцом. Он не может быть слабым, он не может показывать свою слабость, этот чертов инстинкт в крови, его не выковырять, от него не избавиться. Диктует, двигает, зовет. Голос в голове, тот, другой, что принадлежит не ему. Что намного сильнее его. Он отдал Рицку, он не разрешил обернуться, он не дает сожалеть, он не дает умереть. Он – проклятие, он – крест, он – тяжесть, которую суждено нести Соби. Не видеть край, на котором уже стоишь, с которого уже падаешь. А потом постучаться в дверь. Тихо и бережно, с совершенно отрешенным и невозмутимым лицом. Будто совсем ничего не произошло, будто не так больно, будто ничего не менялось. - Входите, – монотонно, в обычной манере. Голос, который Соби хорошо знает, и в этой холодности без труда различает удовольствие. Потянуться, дотронуться до металлической ручки, заставить надавить, открыть дверь, а потом войти. Без интереса, с неизлечимой надеждой получить то, что хочется. Рицу. Все так. Неизменно. За столько лет он ничуть не изменился. До тошноты такой же. Взгляд, жест, манера, улыбка, если это выражение на лице можно так назвать, тон, отстраненность. - Ну, здравствуй, Соби-кун. Я ждал тебя. Выправка и ровная спина, и расслабленно опущенные плечи, и гордо вздернутый подбородок. Все идеально, он, как и полагается, идеальный, только пальцы слишком белые и немного дрожат, и взгляд мутный, стеклянный, отсутствующий, скулы напряжены больше, чем нужно. Значит, все же не безупречный из него Боец, значит, человек в нем вырос. - Я не буду говорить, что рад вас видеть, – ровный тон, лишенный любых эмоций. Голос того, кто не умеет чувствовать вовсе. - Соби-кун, это невежливо – так говорить со своим сенсеем, – немного усмехнулся, склонил голову набок, с любопытством разглядывая гостя. Ритцу очень внимательно на него смотрел, толи любуясь, толи желая найти отличия от того Соби, которого знал. Кабинет не был мрачным, хоть в нем царила полутьма. Более точно - он был жутковатым. Слишком аккуратно разложено: папки, бумаги, вещи, мензурки и всякая прочая ерунда. Так чисто, так на своих местах. Стены высокие, сейчас они выглядели даже выше, чем раньше, такие же гладкие, пустые и ровные, без изъянов, одного плоского светло-зеленого цвета, даже, наверное, бирюзового. Светлая бирюза. От этого захотелось рассмеяться. Соби еще сильнее сжал зубы, дабы не выпустить этот полуистерический, полусаркастический смешок. Нелепое воспоминание об этом месте. Воспоминание, которое вмещает в себя сожаление. Когда-то Соби так искренне страдал, что сенсей его предал, что сенсей отдал его Сеймею. Когда-то Соби считал это важным. Это было так давно. - Простите, сенсей. - Ты все такой же хорошенький. - Не думаю, что это слово можно отнести ко мне. Я уже давно не ребенок. - Для меня ты не меняешься. Соби не ответил. Он не смотрел на Минами, смотрел сквозь него, смотрел через плечо, за спиной, мимо глухих и толстых стен. Смотрел на свободу, в нее. - Разве что для вас. - Почему ты так враждебно настроен? Я же не желаю тебе ничего плохого. Наоборот. Я хочу тебе помочь. Загнанный в угол зверь. Именно зверь. Внешне один, внутри совсем другой. Он беспомощный сейчас, настолько, что даже не хватает на препирания, на колкую завуалированную агрессию. - Вы не сможете. - Так пессимистично. Соби-кун, если бы ты только попросил, я смог бы сделать для тебя очень многое. Агацума выпустил измученную усмешку, хотя нет, это больше походило на пародию усмешки. - Я не буду просить. - Тогда я сам предложу тебе помощь. Хочешь, я сделаю так, чтобы ты больше не зависел от Сеймея? Хочешь, я сниму его психологические блоки? И тогда ты сможешь отказаться от имени, тогда ты сможешь выбрать себе другую Жертву. Пугливо вздрогнуло, качнулось, а потом покатилось, растерянно, сконфуженно, тугим комком по горлу, а потом осело тяжестью внизу живота. Заныло. Верить? Возможно ли это? Бывает так? Получится? - Соби, – он хотел быть ближе, он разрешил себе такое обращение. - Я могу тебе помочь. - Но у вас ведь есть условия. Так? Чего вы, Минами-сенсей, хотите взамен? – искра в глазах его выдавала. Любопытство, замешанное с трепетом, с алой удачей, с жухлостью притора сомнений. Жидкая соль на губах. - Я? Мне нужна мелочь. - Что именно? – твердо, с нетерпением. - Я сам выберу тебе жертву. - Нет, – не колебался ни секунды. - Потому что ты хочешь быть Нелюбимым? – Полоснуло имя. Родное, знакомое, сейчас более чем актуальное. - А если и так? - Сеймей его ни за что не отпустит. Тебе скорее придется его убить, чем... - Это неважно. - Но сам Рицка тебя не простит, – опять знакомая боль. Безвыходность, бездыханность упертого тупика. Замкнутый, чтоб его не стало, круг. – Ты разве к этому готов? Молчание. - Я бы предпочел отложить этот разговор на то время, когда ты немного придешь в себя, но, Соби-кун, ты же страдаешь. Тебе больно? – начал игру. - Это не имеет значения, – нет выбора, чтобы не вдохнуть ломкий азарт преступления принятия правил. - Как же. Это тебя закаляет. Ты помнишь, как я учил тебя? - Если бы и хотел, то у меня бы не получилось забыть. - Соби-кун, ты идеальный Боец. Ты обладаешь мощнейшей силой, таким потенциалом, что вызывает зависть. Это расточительство, прозябать в компании... - Не вам решать, - оборвал, перебил. - Ну, с какой стороны посмотреть. - Я пленник. - Ты утрируешь. - Вы купили меня. Не так ли? Рицу поправил очки, махнул головой, как бы умиляясь сказанному, как бы показывая глупость того, что было очевидным. - Зачем, Рицу-сенсей? К чему такие хлопоты? - Ты не знаешь себе цену. - А вы знаете? - В какой-то мере да. Ты дорог мне по-своему. - Неужели? – издевка была острой. Тот тон, то бесконтрольное рвение задеть, становилось все заметнее. - Разреши помочь тебе, Соби. - Нет, – язвительно. – Я не впущу вас в свою голову. - Но у тебя мог бы быть шанс... - Ритцу-сенсей, - сделал паузу. Двойственность предложенного взывала об объективности, о том, чтобы не поддаваться мнимому искушению. Слишком хорошо Соби знал Рицу, настолько хорошо, чтобы не верить в его благие помыслы. - Если вы уберете блоки Сеймея, то уж точно на их место поставите свои. И, выбирая между вами и им, уж пусть лучше он, – не сказать, что эти слова дались без тщательных усилий, без скрипа и визга, в очередной раз сломанных остатков гордости. - Ты так плохо обо мне думаешь. Или дело в другом? Почему ты выбираешь его? - Потому что так я никогда не смогу навредить Рицке. Сеймей не отдаст такой приказ. А вот вы можете. Вы или та Жертва, которую вы выберете. - Как предусмотрительно. Ты ошибаешься, мне нет дела до этого милого ребенка. Я не буду скрывать, что одно время он вызывал у меня заинтересованность, но это было давно и причины, которые подвигли меня на это любопытство, больше не актуальны. Соби-кун, я могу пообещать, что никак не направлю тебя против Аояги Рицки. Так ты разрешишь мне? - Нет. Рицу вздохнул. Его выводила рьяная упертость, то, что Соби не желал слышать его слова. - Ну с чего бы мне вредить этому парню? - Чтобы отомстить Сеймею. Минами развел руками. Соби же был непоколебим. Он продолжил: - Вам ведь есть за что. Есть за что его не любить, есть, за что его ненавидеть... - Так может, ты печешься вовсе не о младшем брате, а о старшем? – жестокость, манипуляция. Вот напряжение катится, по рукам, вверх, выше, отбивается в пульсе, проступает в венах, раздувающихся ноздрях. Его так хорошо видно. Его не спутать. - Нет, – Соби уже чувствовал влияние сенсея, он видел, как тот делает попытки проникнуть в его сознание, как ищет способ, чтобы управлять им. Оно ползет, тянется, морщится. Не царапает – гладит. - Зачем сопротивляться, Соби-кун? Доверься мне, и я о тебе позабочусь. Так, как тогда. Ты вновь станешь идеальным, ты станешь сильнее. - Нет, – отрицание, сопротивление. Откуда только возможности для этого? Внутри. Так ясно вспыхнуло. Отвлекся. Его голос. Соби услышал. Он точно это слышал - голос Рицки. Он звал. Он произнес. Впечатывается и тянет. Расплывается. Разворачивается, пытаясь дотянуться до ручки, он поднимает руку, ловит ей воздух, как-то обреченно цепляясь за пустоту. Как в замедленной съемке, пульсация. Затянуто, перетянуто. Рицка больше не повторяет, только единожды, только один раз. Почему гудит так голова? Почему Соби не может уйти? Почему он застыл? Марево? Неправда? Слышал он это на самом деле? Ноги подгибаются. Все равно стоит убедиться, проверить. Возможно, Соби нужен Рицке, возможно, что-то случилось. Уйти. Глаза закрывались. Веки слишком тяжелые. Не слушается тело. Тяжело. Несносно. Так больно, так болит. Невыносимо. Мысли спутались. Где правда? Что правда? Туман. А щека чувствует холодность пола. Пальцы еще сжимаются, рефлекторно, беспомощно стремясь. - Соби-кун, пожалуйста, будь послушным, – голос издали, голос, что побуждает к страху, голос, который склоняется над ним, который покоряет. «Рицка...» Произнес это? Или уже кажется? На вдохе или на выдохе? - Ну что же ты заладил, Рицка, Рицка?.. Хочешь, Соби, я познакомлю тебя с его природным Бойцом? Он давно уже здесь, он давно ждет «твоего» Рицку. Как ни крути, а вы не можете быть вместе. Соби уже не слышал. Он уже потерялся в дебрях своего мертвого мира. Наверное, он потерял сознание или его просто отключили. Минами Ритцу отключил. Сделал так, чтобы Соби был послушным, чтобы Соби никуда не ушел. ________________________________________________________________________________________________________________________ Моя Мипуро, ты просто кладезь вдохновения, и я тя ну оч и оч и оч..... *стеснятся говорить при всех* )))))) ________________________________________________________________________________________________________________________ автор сидит и неотрывно смотрит в монитор, к слову: ну очень, очень ждет комментариев!!!!!! Было бы здорово, если бы дождался, тогда бы и читатели всегда вовремя получали проду))))))))))))))) *действительно милый автор*, *нервно дергается глаз*. ________________________________________________________________________________________________________________________