Одно имя

«Еще тогда, на рассвете, три месяца назад я отпустил Соби. Я не говорил ему уходить, но не удержал его рядом. Смотря на то, как он исчезает в лучах приходящего серого света, как он тает дымкой умирающего сна. Тогда я смирился. Мир снова перевернулся. Больше нет грусти. Больше нет сожалений, больше нет ничего. Сеймей повторяет, что всё наладится, но я больше не вижу в этом смысла. В общем-то, смысла нет больше ни в чём. Я не хочу бороться, не желаю ни к чему стремиться. Наверное, я стал взрослым. Грубо. Смешно. Нет притворства, нет ничего, что бы меня беспокоило. Жить. Что это значит? Это значит – иметь что-то ценное? Иметь то, что нужно защищать, чем стоить дорожить? Любить. Я знаю, что такое любить, я знаю, что это значит. Но я слишком поздно это понял, и теперь это только бремя для меня, только груз, то, что ни выкинуть, ни унести. Любовь спалила меня, выжгла, предавая пустоте. Теперь я в ней живу, теперь я не могу больше ничего другого чувствовать. Предательство. Разве Соби это сделал? Он? Или я? Я его предал? Кто? Слишком понятно, до тошноты очевидно. Я точно знаю значение своего имени, я видел, как оно сыто улыбалось во мне. Довольная, полная улыбка, до омерзения знакомая, до притворства моя. Нелюбимый, и цена имени мне знакома». Идти в школу, дышать или говорить, всё это естественно. Без смысла, без умысла, лишь чтобы не причинять новую боль. Ложь, что ему все равно. Ложь, что Рицка больше не чувствует. Смог смириться, заставил себя. Невольно увидев все то в глазах Соби. Сон ли был тогда? Больше не искал, больше ничего не делал, даже не ждал. Отпустил для него, отпустил ради него. Единственное, что осталось – клеймо на шее. Тогда, когда руки рассоединились, тогда, когда пальцы рассыпались в своем сплетении, появилось то, что хотелось отрицать. Рицка так до конца и не понял почему, так и не увидел это, но едкое острое пламя им завладело. Шепот, стон, неумолкающий и просящий, теперь сопровождал его повсюду. Знать о связи, о ее крепости, не уметь ее разорвать. Напоминание, повод, чтобы пустота болела еще больше. Лицемерие. Ненависть – предлог, вуаль для настоящего лица, для искажения, для того, чтобы скрыть правду. Борьба, где выигрываешь смерть. Противостояние собственной любви и невозможности эту самую любовь простить, невозможности ее спасти. Наказание. Отчаяние. Следствие – безразличие. Оградиться и не подпускать больше никого, ничто, что способно теребить или будоражить. Предел, но без края, потому что уже за чертой, за разделяющей линией. Закрыть глаза – чтобы вспомнить, открыть – чтобы помнить. Ни стереть, ни освободить. Постоянные муки. Много, непосильно, невыносимо. Обыденно поправить легкий шарф, укутаться в него еще глубже, натягивая почти до глаз. Скрыть лицо, спрятать следы своего преступления. Рицка больше не смотрит в зеркало, даже мельком, Рицка больше не дотрагивается до своего затылка, Рицка больше не хочет помнить то, что произошло тогда, в то утро, когда он принял свое имя. *** Стоять здесь, стоять сейчас, укрытый услужливой ночью. Колебаться в сомнениях, проверить, заперта ли дверь. Как привычно – балкон. Соби знает, что Рицка внутри, чувствует звенящую близость. Не думать, просто толкнуть, удивиться, что дверь открыта, сдержать воспаленный восторг и вязкое предвкушение. Что он делает? Чего добивается? Бесшумный, словно тень, прообраз тени. Беззвучно, аккуратно скользнуть и замереть, уловив блаженное спящее спокойствие. Забыть прикрыть дверь, почувствовать спиной врывающийся холод. Ощетиниться, наощупь притворить источник колебаний тепла. Как мало нужно, чтобы почувствовать себя счастливым. Протянуть руку, одернуть, напоминая, что он не в праве, что ему нельзя. Велик соблазн, не менее огромны последствия. «Но Рицка же звал...» Союзник – ночь; покровитель – поздний час; искуситель – броское желание; икона – комочек, свернувшийся под одеялом. Сглотнуть, переминаясь с ноги на ногу. Втянуть воздух через нос, стараясь подавить шум вырывающегося стука из груди. Забвение, срез, скол воли и жадность, ненасытность. Теперь еще дороже, еще острее ощущение ценности, важности. Так не было раньше ни с кем. Ничего подобного или похожего, ничего, что смогло бы сравниться с нынешним ощущением, с приливом драгоценной дрожи, слабости от необузданного умиротворения. Рицка. Так спокойно, кротко, в мерном дыхании и пустой темноте, которая неповторимым образом их соединяет, обнимает своими руками, тешит, ласкает... Сделать шаг, ещё и ещё, забывая, поддаваясь, остановиться у самой постели. Склониться немного, следя, чтобы волосы не коснулись спящего лица. Улыбнуться сну или своему проклятью, своей всеобъятной нужде оставаться в тени, таиться от дорогого взора. - Рицка, – шепотом, губами, сминая шелест шорохом воздуха. Нежно, с печалью, с благоговением, в забвении. Часто, так часто раньше, что сейчас даёт повод жалеть, что не всё время, что не постоянно, что не полностью он погрузился в жизнь своего господина. Теперь ему нельзя, теперь он не изменит. Сказать судьба? Верить в это? Нет, не верить, но принимать, потому что другого не остается. Отойти. Тяжело сдерживаться. А власть контроля над собой слабеет с каждым вдохом, с каждым уловимым запахом тела, ароматом, который непритязаемо теребит и разум в том числе. Пятиться, уберегая его, а потом себя. Наткнуться на книжный шкаф, прижаться к жестким полкам спиной, давая им давить в напряженные, сжатые мышцы сильнее, больнее. Это отрезвляет, но не так сильно, как хотелось бы. Рука самовольно тянется к шее, желая ослабить раздражающие бинты. Это способ освободиться? Способ ли? Чуть потянуть, чтобы не задохнуться вовсе. Рассеянно запустить руку в карман, вторую - в попытке деть их хоть куда-нибудь. Невозможно не желать, невозможно не испытывать жалость, невозможно уйти, пусть даже так было бы разумнее. Стоять, смотреть. Удел? Страх? Отдых. Кроткая, бессловесная свобода. Внезапная, но долгожданная, брызжущая искрами преданности. «Рицка...» Скудность мысли. А больше-то ничего и не нужно, его вполне достаточно, его имени, его слишком поразительного присутствия. Тепло. Теперь отчаяние не так угнетающе, оно ненадолго заснуло, как и время, и все, что окружало раньше. Покой. Расслабиться хоть на минуту, хоть на секунду успокоить свое одержимое безумие, хоть немного быть безрассудным. Сощуриться и улыбнуться. Широко, искренне, по-настоящему. Так хорошо, почти до слез, и, если бы Соби только мог, он обязательно бы заплакал. Вспомнить. Такая глупость, совершенно неправильный и непростительный поступок, но так хотелось это сделать, так хотелось хоть что-то оставить, успеть оставить. Потянуться, скоро расстегивая две гладкие средние пуговицы на плаще, полезть во внутренний карман, достать небольшую серебристую вещицу, повертеть в темноте, ловя чуть заметные лунные блики идеально ровной поверхностью. Обернуться в попытке изучить содержимое книжных полок. Внимание остановила одна из толстых книг в темном переплете. Массивная, широкая, с немного истрепанным корешком. Видно, что Рицка читал ее не один раз. Не колеблясь, Соби слегка выдвинул, образовывая пространство между глухой задней стенкой шкафа и многостраничным изысканием Ницше, пряча предмет в образовавшемся потайном месте. Это был его секрет, его маленькая дерзость. Это было проказничество, самонадеянное, но так хотелось, чтобы его обнаружили. Понять, что делает, увидеть настоящий мотив. Немного растерян, немного удивлен, немного разочарован в себе. Так и не решаясь. Забрать? Нет, не может, не хочет. Странность удовлетворенного эгоизма, его умиление, его оплетающая надежда. Чтобы было сладко, чтобы было больно, чтобы каяться потом. Уместно луна выплыла из-за облаков. Стройная, обворожительно ровная, белая, яркая. Понимающе смотрела прямо на Соби, на то, как он присел на пол, как повернул голову набок, как ласкал шелковистыми волосами прозрачный белый свет, как давал ему новые, почти незаметные грани свечения. Легко. Хорошо. Снег невесомыми лохматыми хлопьями парил в звонком ночном воздухе, подражая всеобъемлющей тишине. Бесшумный, мягкий, хрупкий, так похож на наступивший момент, такое искусное его воплощение. Завораживающий своей красотой, остужающий своей непостоянностью, но от этого не менее прекрасен, пропитанный чувственностью и покоем. Обрести. Вот зачем Соби здесь. Теперь он это знает наверняка. Встал, пошатнулся в своем сомнении. Снял очки, мельком взглянул на дверь, опасаясь постороннего вмешательства, прислушался, убедился, что пока уединение не будет нарушено. Привычный широкий вкрадчивый шаг, изящество, гибкость животного, и небесно-голубая топь, в полупечальных глазах. Он живой, Соби это чувствует, слышит, как бьется сердце, как просят пальцы прикосновения, как изнывают губы в воспоминании о горячем пыле, как нестерпимо он слаб. Перед Рицкой. Непростительно близко. Так, что все внутри сжимается до дрожащей пульсирующей судороги, до взлетающего сумасшествия, до пьяности, до блаженства. Наклониться, садясь на пол рядом с кроватью. Рицка сам повернулся, немного высвобождая свое лицо из-под одеяла. Рицка повернулся к Соби, улыбаясь во сне. Или показалось, или Соби на мгновение онемел в приливе очарования. Слишком нежно, слишком соблазнительно, так доступно. Положить голову на подушку, касаясь щекой шероховатого материала, внять дыханию, подарить ему свое, посвятить его Рицке. Преданность, любовь, сплетение, слияние, необходимость. Чувствовать, быть рядом. Непреднамеренно, почти случайно оказаться счастливым. Утонуть в неге, умереть в невозможности того, что происходит. Все равно, что будет потом, неважно, что было раньше, остались только они двое, под страхом, под тяжестью непреодолимости реалий, они укрыты всем этим, а еще близостью и ночью, и мягкой темнотой. Скрыть лицо, стереть его, чтобы стать никем, чтобы быть одним-единственным. Соби слишком любит Рицку, настолько, что уже захлебнулся в этом, уже растворился, беспомощный. Придвинуться ближе, забывая об осторожности, почти соприкасаясь, лаская его кончиками непослушно изогнувшихся прядей волос. Так приятно, что забываешь моргать, отказываешься лишний раз его не видеть, не наслаждаться его близостью. Рицка лакомо приоткрыл губы. Так привлекательно, так одуряюще невовремя, или наоборот... Подтолкнул, лишил Соби всего, наполнил его до самых краев собой, сладким собственным сном, окутал, обманул, заставил больше не быть тем, кем он был раньше. Притяжение, незримая связь. Связанны, как бы ни было, они слишком близко. Стремление, в изогнутом кривом отражении, в петлях расходящихся дорог, путей. Встреча, к встрече. Что это? Почему так? Зачем? Как так случилось, что обиженный ребенок и невольная марионетка нашли друг друга, стали друг другу больше, чем воздухом, больше, чем светом, больше, чем... Разменяли свои стеклянные ограниченные миры на один маленький и хрупкий, ничем не защищенный, противоречащий всем правилам и мнениям. Они не пара, они не должны были. Только упрямая воля, только непокорное желание. Против правильности, против здравого смысла, против всех. Вдвоем, отрицая, что они так нужны друг другу. Пожалуй, даже Соби не мог постигнуть, насколько глубоко он пустил Рицку в себя. Стать кем-то, перестав быть никем, в готовности бесконечно метаться в чертах арены жизни, в борьбе охраняя родное счастье, в поиске своего собственного, оттачивая, заучивая, шлифуя. «Смотреть на тебя...» Задыхаться. Все так просто. Нет изощренной сложности. «Только ты, только я...» Забыть. Потянуться к губам. Прикоснуться. Опасно наслаждение. Сильное, сметающее, покоряющее. Ответ. Робкий, несмелый, волнительный. Губы раскрываются, впуская Соби, разрешая ему быть опрометчиво настойчивым. Этого не могло быть на самом деле. Может, это только сон? Это только сказка? Руки тянутся, шурша, выпутываются из-под одеяла, тонкие пальцы застывают в прикосновении к гладкой прохладной коже. Рицка открыл глаза. Моргнул и снова их закрыл, не обрывая поцелуя, продляя мгновения в наслаждении, в соединении, в танце изворотливых языков. Частый пульс, отсутствие страха, блаженное забытье. Оторваться, уже задыхаясь, жадно хватая воздух, жадно поглощая знакомый запах. В тумане неясности, в слепом плену неотступившей сонливости. Хрипло: - Соби, ты мне снишься? - Да, – покорно, не отводя взгляда. Улыбка ответа. Рицка был очевидно рад тому, что происходит. Обтекаемое спокойствие, местами содрогнувшееся страстью. - Тогда обними меня. Не думать, поддаваясь, отрываясь, выбираясь за рамки или грани. Стереть тревоги, переступить через обиды, через ненависть, через все, что могло омрачить или очернить этот мираж. - Соби, - вкрадчиво, проверяя свое нетерпение. – Быстрее, - развеять сомнения, вскружить голову, потянув за рукав. - Как пожелаешь, Рицка. Исступление. Забраться поверх мягкого одеяла, прижаться тесно. В такт, парно, сговорившись, сердца стучат громче, быстрее, настойчивее. Рицка жмется, ерзает, стараясь оказаться еще ближе, как можно ближе. - Соби, под одеяло, - тихо, приказывая. Именно приказ, этого хотел Рицка. - Уверен? - Да, - не стесняясь своего желания. Голос бодрый, голос с жилами оценивающего восторга, без цвета раскаянья, без смущения. Кто верит в то, что это сон? Теперь непростительно рядом, теперь губы опаляют своей влагой край бинтов на шее, играют дыханием, мучают, истязают. Запретно. Недопустимо. Только игра. Предвкушение. Поцелуй, застенчивый, а потом властно язычком и до самого подбородка, так, что перехватило дыхание, так, что остался изнывающий след. - Рицка, что ты делаешь? – в надрывном, сдержанном стоне, так тихо, вовсе неслышно. - Мой сон. Это мой сон, - не остановился, руки, передающие блаженство, руки, ищущие нагую кожу, проникнуть под ткань. Смело, нежно раскрытой ладонью по животу, вверх. Заставить Соби задрожать, заставить почти до крови прикусить губы. Кружится голова. Так не по-настоящему, что не помнишь ничего другого. *** Спустя три дня. Грохот рождает тишину. Стук механизма, скрежет содрогающегося льда, его прикосновение, слияние, разрушение. Спазм в сердце. Навязчивое сосредоточение молчания. Свет, напитанный слезами. Соль жидкая. Она в ветре, она в мутном воздухе, она сквозь опущенные ресницы, сквозь щели, сквозь свистящие дыры в теле. Она как все, как решение, как излияние, свидетельство. Прятаться здесь, вне шума, вне забот, за пределами жизни. Царство уравновешенного спокойствия, обманчивого притона снега и льда, усыпальница застывшей природы. Место как раз для Рицки. Смахнуть белый налет с деревянной лавочки, сесть, подышать на озябшие руки. Знакомый вид, утомленный воспоминаниями, обремененный неизгладимой памятью. Почему Рицка сюда приходит? Парк большой, не беден на уединенные местечки, но Аояги все равно приходит именно в это место. Это мазохизм? Может, и так. Школа. Сложно. Давит. Люди, необходимость разговаривать. Больше не хочется скрывать, бессмысленно быть тем, кто ты не есть. Натянутая на плотно сжатые губы улыбка больше напоминает оскал, больше напоминает загнанного зверя, затравленное животное. Заставить обходить стороной, предотвращать надменно-дружелюбное вмешательство. Сбежать. Шаг вниз и кубарем с крутого склона, так, чтобы испачкаться, вываляться в сырой земле и сочной редкой траве, удариться о выпирающие камни. Убегать. Идти. Не оборачиваться. В ажурной свирепости заплесневелого мышления. Тоска, тоскливо. Скопление отстраненности. Пусто. Тихо, от этого сложнее прятать заостренные спицы самобичевания. Середина между совсем плохо и совершенно плохо. Пламя. Имя. Четко расчерченные пределы буйства. Внутри одно, снаружи его отражение. Бледные губы, бледное лицо. - Почему ты не идешь домой? – тяжелая ладошка опустила вздрогнувшее плечо. - Зачем идти? – без эмоций. - Потому что я тебя там жду. - Ждешь, – как-то обреченно. - Ты этому не рад? - Наверное, рад. - Так в чем дело? - Какое это теперь имеет значение. - Ты дерзишь, Рицка, - тон Сеймея стал грубее, несдержаннее. – Ты все еще переживаешь из-за мамы? – преднамеренно обходил царапающее угли, нарочно упускал имя своего бывшего Бойца. - Да, - видно, что Рицка не пылал энтузиазмом для разговора. - Ты стал похож на себя, - выражение на лице показало самодовольство. - А был не похож? - Просто теперь ты показываешь свои настоящие чувства. Я рад тому, что могу их видеть, мне нравится, что ты мне настолько доверяешь, – сделал паузу, специально, чтобы Рицка обратил на него свое внимание, чтобы услышал то, что Сей хочет озвучить. – Мне тоже хотелось, чтобы ты узнал меня настоящего, чтобы ты любил меня такого, какой я есть. - А ты притворяешься? - Я тебя защищаю. - От кого? От Соби? Может, от твоего Бойца? Или... – ирония, сарказм. Рицка насмехался с них обоих, хотя Сеймей был ни при чем, он просто невовремя завел этот разговор. - От того, что может причинить тебе боль. - Тогда закрой меня в комнате и не выпускай. - Если ты так хочешь, то я могу это сделать, а еще я составлю тебе компанию. Так ты будешь счастлив. Мы будем счастливы. - Какой ты, Сеймей? Какой ты настоящий? - Я не могу тебе рассказать, зато могу показать. Ты будешь любить меня, если я стану другим? Молчит, поправляя сползший коричневый шарф, затягивая его, крепко впиваясь в огрубевшие краешки. Если обернуть камень в красный шелк, то получится его сердце. Будто красивое, но уже не способное чувствовать что-то теплое. - Наверное, да, - знать, что ты сломал себя своими же собственными руками. И радоваться саднящим перепачканным кровью и желчью пальцам. Больной – это не диагноз, это стиль предстоящей жизни. - Ты сомневаешься? - Я не знаю, как будет. *** - Соби, - повторять это, как в бреду. – Соби, - часто. Исповедь. Излияние настоящего себя. Открыть и вывернуть наизнанку. Рицка перед Соби, Соби перед Рицкой. Обнажены возбужденные нервы, их накал, их пережитая, отупляющая боль. Она плавится сейчас, она тает и капает, стекает и испаряется. Рядом. Крепкие объятия, сладкие, сахарные, голодные. - Рицка, - отклик, ответ, согласие. Немое – «я люблю тебя», еще не сказанное, еще не нашедшее сил, чтобы обрести озвученность. Сейчас между ними намного больше. Опять губы нашли друг друга, и каждый верил, что это только сон. Это удобное оправдание. Смять сомнения и просто поддаться, не задумываясь над отгадками, над доводами или слишком острыми ощущениями того, что происходит. Примять мягкий бархат, распробовать его вкус, разжечь свой аппетит. Можно быть несдержанным, можно не бояться. Рицка почти претил себе, противореча врожденной застенчивости. Настойчиво, глубоко, ненасытно. Поцелуй длиной в вечность блаженства, в обоюдное слиянье душ. Долговязая совесть-отступница, широкоплечая память-предательница, все уходит, это не нужно, только не сейчас. Убрать помеху, провалиться больше. - Я не отпущу тебя, Соби, я не хочу, чтобы ты уходил, - и не мольба, но пробирает насквозь, эта несокрушимость, обманчивая уверенность. И непослушные руки, которые не задерживаются подолгу нигде. Такие жадные, такие коварные. Ласкают беспрестанно, бескорыстно, порождая трепет, заставляя преклоняться. - Это только сон, – горькие слова, вымученные, тягучие, сокрушающие, необходимые. – Но во сне я всегда могу быть рядом, – обречен отчаянно прижимать к себе в попытке впитать его. - Тогда я не хочу, чтобы он заканчивался. Я так скучал по тебе, мне так тебя не хватает. Сокровенное таинство, слишком голое, уязвимое. Это был Рицка, самый настоящий, чистый и раскрытый. Молчание в ответ, потому что звуком, даже самым тихим, можно было разрушить это неповторимое откровение. Можно быть еще счастливее? Можно ли вымаливать прощение, чтобы навсегда остаться рядом? Трогательно, правдиво. - Я люблю тебя, Рицка, - услышать эти слова, найти их запах, искуситься вкусу. Это слаще, чем мед, это ароматнее, чем фиам цветов. - Я... - запнуться, почувствовать напряжение в спине, на которой лежат руки. – Я... - тихо, глотая приторный звук. - Я л... - уже неслышно, только движение губ, только вибрация воздуха, - ...люблю тебя. – Услышал ли Соби, или почувствовал то, как оробело двигались губы, выводя своим трепетом запретное для них слово? Тайна, оставшаяся в сокровенной темноте, в застывшем дыхании, в перламутровых слезах, полно скользнувших по щекам. Тихо, только удары, только быстрый, неоспоримый бег сумасбродного стука. Эхо, отголоски, обрывки движений. И поцелуи бесконечно-невозможные, пронятые распустившей яркие перья страстью. Вне времени, вне себя. Больше не Боец, уже не Жертва. Одно сплетение на двоих, одно мгновение напополам, может, час, а может, ночь уже на рассвете своего завершения. Соединиться, разделяя силу, отдавая и отбирая. - Ты будешь моим, Соби? – в надломе, в восприявшей тревоге, как будто вспомнил, как будто вернулся, сюда, в эту комнату, оттуда, где был заперт в своем блаженстве. Соби немного растерялся, удивленный двойственностью смысла заданного вопроса. Он не заставил ждать ответ. - Я всегда твой. - Правда? – наивность, беззащитная доверчивость. - Почти. - Спасибо. - За что? - За то, что ты честный, хотя бы в моих снах. - Я хотел бы всегда говорить тебе правду. - Тогда скажи... - задумался, примолк, лишая громкости и так еле слышный шепот. Он колебался. Метания, привычные за последние дни, тягость опустошающей, знакомой боли, ее безбрежность, ее сокрушающая всеобъятность. - Что ты хочешь знать? – игра в сон, притворство с самого начала. Знать, но все равно игнорировать явную ложь. Сон намного удобнее. - Ничего, - откинуть так же быстро, как и принять, не рушить, а строить, остаться в сокровенности узкого мира, личного мира, их мира. Еще немного, пусть все будет хорошо, хотя бы ночью, этой темной и нежной ночью, в этом легком и несбыточном сне, пусть все будет так, как на самом деле хотелось, чтобы было. И в теплых объятиях, и в прикосновениях, и в чувственности, во всем этом несносном блаженстве, в прихоти жестокого случая. - Рицка, ты ненавидишь меня? – неуместно. Выдал себя, раскрыл свой страх, ища в нем поддержки. Соби ждал ответа «да», тогда бы он смог уйти, тогда бы тяжесть, выгруженная на сутулые плечи, раздавила бы его окончательно, и он бы смог существовать дальше. Оболочка с его лицом и голосом. Кукла, марионетка в умелых руках... - Нет, – и Рицка знал, о чем говорит, его выдало спокойствие и беззаботность голоса. - Я не могу ненавидеть тебя. Даже если бы и хотел, то все равно не смог бы. Ты слишком дорог мне, – констатация несокрушимости факта. Обыденно, с закономерной печалью, но сейчас не такой убогой, как он привык. – Я же знаю, что сам виноват, - это с укором себе, обвинение без опровержения. - Что... - пытался возмутиться. - Ты такой теплый, - оборвал, прижался к груди, обернулся в его длинные руки, лукаво провел пальцем по предплечью. – Я не хочу об этом говорить. - Но... - Замолчи. Это мой сон, и я приказываю тебе больше не вспоминать этого. Хотя бы во сне слушайся меня. Ладно? - Да. - Я бы хотел, чтобы утро не наступило, – мечтательно, прижимаясь все сильнее, ближе. Пряный запах оголенной кожи, казалось, крови на бинтах, сдавливающих шею, в темноте не рассмотреть, но это не мешало, только еще больше кружило голову, добавляя какой-то отчаянно-животный аппетит, ало-броское желание попробовать нездоровую плоть на вкус. Потянул руку, тронул пальцами изгиб тонкой шеи, наощупь находя пропитанную бордовую материю, бесцеремонно начал поиски злополучной мелкой застежки, скрепляющей мешающий материал. - Не нужно. - Я хочу, - тон, не терпящий противоречий. Уже обнаружил, уже сорвал, уже ослабил объявшую окову цепким мановением. Аккуратно тянуть, стягивать, не разматывать, а просто облегчить тугость соприкосновения, дать место для своих губ. Дотронулся поцелуем до уродливых испачканных шрамов. Что это? Стремление понять? Приручить необузданность, недосягаемость Бойца? Или человека? Или стать ближе для того, кто дороже других? Укротить, переступая через себя, через принципы, через внушения, через нормы? Безразличны все, кроме него. Это болезнь, он болен Соби, он одержим им, и у этого есть не менее сильная взаимность. Ласкать увечья, успокаивать разорванную кожу, беречь, залечивать своей выпущенной заботой, своей любовью. Соби так и не верил в это. Не страсть, потому что она померкла перед нежностью, она увяла, в словах тонкого утомленного голоса. Страсть – это слишком мало. Не мог надышаться, не мог почувствовать достаточно близко, достаточно плотно, глубоко, тесно, просто достаточно. Мало. Не хватает. Алчность корыстного желания, неправильной похоти. Слишком счастлив, до невозможности, до того, что сам принимал это как сон, как вступление перед сочной пыткой. Чересчур хорошо, чтобы претендовать на явь. Пусть только мираж, ну и ладно, ну и пусть. - Соби, я много думал. - О чем? - О нас. Рицка услышал улыбку. - Почему ты пришел ко мне? - Ты знаешь. - А потом? - Что? - Почему не ушел сам? Мы ведь... - сглотнул проступившее волнение. - Я... *** Спустя один месяц и пятнадцать с половиной дней. - Аояги-кун, ты выглядишь бледным. Ты плохо себя чувствуешь? Ты устал? – это навязчивая обеспокоенность, никчемная забота. - Все в порядке, – даже намека на ложь нет. Честен в бесстрастности, лишенный улыбки или запала в глазах. Равнодушие. Все равно, что подумают, неважно, что скажут. - Может, тебе стоит пойти домой? – непропорционально-худая женщина, с длинными каштановыми волосами, собранными в низкий упругий хвост. Ее добрые глаза, морщинка на лбу, оповещавшая об уходящей юности. Она казалась понимающей. - Вы жалеете меня, сенсей? – не вызов, не грубость, просто констатация. Циничная, в подобающей вежливой оправе. Рицка не отталкивал людей, он просто не разрешал подойти ближе, чем смог бы остановить вторжение в свой разрушенный мир. - Я... - заставил чувствовать неловкость. - Не нужно, – коротко, холодно, будто зачеркнутая фраза. – Простите за беспокойство, – учтивый поклон, косой осуждающий взгляд, разворот и ровный, размеренный шаг. - Аояги-кун, подожди, - рука на тонком запястье заставляет вздрогнуть. Не приятное прикосновение. Вполоборота, скинуть чужое тепло, высокомерный вопрос во взгляде. - Фестиваль. Скоро весенний фестиваль. - Да. - Ты примешь участие? Сегодня после занятий класс будет выбирать, что они собираются делать. - Как скажете. - Уверен, что ты справишься? Я бы не хотела добавлять тебе хлопот, особенно в свете последних событий, – закончить предложение пониженным тоном, выказать свои негласные соболезнования. - Я же говорил, что не нужно меня жалеть. Мне это не нравится, – предупреждающее шипение. - Как твой сенсей я чувствую за тебя ответственность, - доброта стала еще более официальной. Рицка это видел и раньше, просто уже не мог пресечь. Не хватало энтузиазма или отпечатков желания себя защитить. – Я думаю, что лучше для тебя будет участвовать. - Я уже согласился, – ненужная провокация. Как раздражало, как невероятно злило. Липкое вторжение в закрытую опустошенность, в раненую, привязанную совесть, в бдительную боль. «Оставьте меня в покое! Какого черта вам нужно?!» - Тогда я на тебя рассчитываю, – нельзя понять его, такого Рицку. Это почти невозможно, почти неосуществимо. Постоянно теребить, непрестанно расходовать запас его истощенной, усыхающей доброты. В кого он превращается? Кем станет, если все так продолжится? Утерянный смысл, угасшая цель. Кивнул без улыбки. Уйти, игнорируя требовательность смотрящих глаз, их наблюдательность к мелким деталям. Так мешает, так сердит, поднимая ленивый гнев, запаливая злобную искру в глазах. Двери в пустоту постепенно раскрываются, боль - в белый, страх - красный, сам – тенью с лазурными прожилками. Существовать, претить врезанным идеалам. Он, Рицка, обязан. Обязан ходить в школу, обязан разговаривать, обязан откликаться на «Аояги Рицка». Он обязан быть шестнадцатилетним, грустным подростком, который переживает о том, что остался сиротой. Он обязан радоваться тому, что его брат фактически воскрес, он обязан его любить. Обязан! И не думать о Соби, и не винить себя, и не путаться в высоких, глухих углах лабиринта, который держит его с того самого момента, как он потерял память. Рицка так и не может понять, что такое правда, он так и не нашел путь, по которому можно ее найти. *** - Нет, не отвечай, я не хочу знать, – лучше так. Лучше пребывать в неведении. Цена обмана, его блаженство, его липкая притягательность. - С тобой я узнал, что значит быть счастливым. Рицка, ты – воплощение моего счастья. Даже то, что это только сон, не сможет этого изменить. Ты открыл для меня жизнь, ты научил меня. - Тебе не нравилось быть с Сеймеем? – осекся, как полоснуло, как вонзилось, как разрушило. Имя, осевшее на языке, оглушающее уши. Чужое – знакомое. Не принадлежащее месту, ситуации, мешавшее обоим. И не страх, и не замешательство, просто отягощающее утро близилось в своем начале, в своем крушении ночи. - Я люблю только Рицку. Беспощадное, неумолимое солнце. Не остановить. Вопреки желаниям, наперекор прихотям. Поцелуй перед рассветом. Еще в тишине, еще в обрамлении нежности, неоспоримое, притягательное в своем забвении. Это в последний раз. Это еще не закончилось, еще не свершилось, еще не нашло начала или продолжения. Квинтэссенция очарования, сосредоточенность безысходности. Не прощание, не прощение. Только они, не больше, не меньше, и влажность соприкосновения, и неповторимость, и не низменность чарующего обмана. Прелюдия экстракта обрекающей печали. А снег все кружил, разбивая темноту в осколки, раскрашивая ее, и жаль, что не в синий, и жаль, что не масляной, густой краской, жаль, что ничего так и не сложилось изменить, жаль, что они не смогли поверить, что это не было сном, что это не тень их несбыточных мечтаний. Особенно жестокая правда... Пронизывающая нить, оплетающая, связывающая. Незримое, крепнущее слияние. Как бы то ни было, а они давно уже стали парой. Пусть не до конца, пусть не совсем правильной, но неизменно. Рицка – Жертва, Соби – Боец. Осталось только разделить общее имя. Аккуратность многозвучных шагов за дверью. Крадущаяся поступь, угрожающая. Рицка еще не услышал, Соби уже спохватился. Внезапное прозрение, пробуждение. - Мне пора, - с лучами восставшего света, с сереющим небом. Грустно, так, что нет слов, чтобы описать. Спешно, вытягиваясь в обнимающих руках, совсем не желая уходить, но избегая возможных неприятностей, которые могут тронуть его драгоценного Рицку. - Я не хочу. Останься, Соби, - неправомерно громко, осудительно-оглушающе, так, что мог услышать не только Агацума. - Не могу. Это только сон, – пленительная, передающаяся печаль связала воздух. Ее можно трогать, ей можно дышать, ее нельзя разбить. Уходит. Встает спиной, загораживая еще сонный свет, еще блеклый, еще и не свет вовсе. Набрасывает на плечи сброшенное раньше пальто. Не оборачивается, делая одолжение обоим. Рицка видит его непосильно тяжелый вздох, его усталость, его боль в необходимости расстаться. Даже со спины, даже с закрытыми глазами, знать его чувства. Боль одна на двоих, наказание за глупость, за недоверие. Привстал на локтях, не отрывая взгляда от спины, от опущенной головы, от спутанных светлых волос, от его оттененного силуэта. Он правда похож на тень, на призрак. - Ты вернешься? – в полу-отчаянье, в тающей забывчивости. К нему. Попытка протянуть руку, сам остановился, сжал в кулак, спрятал. Больно. - Нет, – тихо. Оба понимают. Только сон, только оправдание. - А если я позову, ты услышишь? – бегло. - Да. - И все равно... - Если будешь звать, то я буду рядом, - обернулся, улыбнулся. Тепло. Спокойно. Ему хочется верить. Погладил по голове. Взял его руку с колен, притянул к губам, непроизвольно склоняясь в изящном движении. Губы, подкупающие правду, губы, продающие ложь, губы, оставляющие хрупкие следы. Согретый поцелуй на продрогшем запястье. – Спи спокойно, Рицка, а я буду дарить тебе сны. Не нужно было смотреть ему в глаза. Беззаветная, упоительная синева, без краев или пределов, изъянов. Совершенное отражение души, запятнанной шрамами. Безупречный приют печали, обитель испытанных страданий. Рицка понял его, Рицка поверил ему, его глазам, впечатанному выражению на лице. Соби уходил, уже открыл балконную дверь, уже переступил порог, уже почти растаял в сватающем воздухе. - Я люблю тебя, Соби, - закричал. Не заметил за закрывающейся дверью другую, открывающуюся, не заметил изумленного брата. Принять то, что больше не будет рядом с ним. Отпустить его, отдавая ему себя. «Нелюбимый», «Не знающий любви», «Лишенный любви». Пересохшее горло, сцепленные зубы. Все внутри горело, кишки вязались тугим узлом, кровь вспарывала вены своей вязкой, плотной неудовлетворенностью. Слезы – предатели. Больше ничего не имело смысла. «Нелюбимый». Вспухшее, понимающее клеймо, метка. Голос в голове, он сам, Рицка, он повторял это снова и снова, пока не стал молчаливо захлебываться истерическим приступом, пронзающей агонией. Истинное имя – отражение себя самого. Недоверчивый, чужой, грязный, слабый, недостойный. Сеймей молча смотрел на Рицку, не желая ронять слов. Злость. Явная, очевидная. Такой холодный без маски. Упоительные мучения и безликая опустошенность. Принять и осознать, как оно на самом деле. Отбросить сон, сокрыть правду. Эликсир соленой влаги, жидкого терзания. Если нужно было проститься, если стоило уничтожить, то Рицка это сделал. Посмотреть на руки, буквально сопоставляя внутри и снаружи. Слишком ясное осознание, больное отторжение. Сумасшествие. Закрыть лицо руками, все еще полусидя. Всхлипывать, топя жар, топя память. Воспаленное, навязчивое «Нелюбимый» клином вбивалось в нутро. Пламенеющее, холодное «нелюбимый» орало, звало, взывало принять его. Отбойным молотком в такт остывающему сердцу. «Нелюбимый, нелюбимый, нелюбимый...» Больше ничего не слышать. Тело в истоме, в заклании, в истязании. Раскаленный, страждущий, искушенный мнимым освобождением. Принять, раскрыться, остаться огню, своему проклятью, своей ненависти. Музыка трескающихся камней неживой души, крошащихся судорог. Просьба в прощении. Это стало концом начала, это было неизбежно. «Нелюбимый» на затылке, ровными синими буквами, по шее вниз, искрясь, купаясь в беленом плохо выкрашенном свете. Тонкое очертание ровного печатного почерка. Один. Одинокий. Незнающий любви. *** Три месяца спустя. «Слишком много свободного времени, отчаянно много возможностей увидеть свое отражение. Диалоги, где ты сам себе собеседник, споры, в которых один и тот же победитель, безумие, которое делится ровно на половину. Ты и пустота. Можно выйти из комнаты, или из дома, можно пойти погулять, можно одному, можно с братом, можно... но я не хочу даже вставать с кровати. Утро в день, быстро – вечер, тягостно - ночь. Одно пятно, аляпистое, размазанное. Будто мимо, будто порознь. Хочется закрыть глаза, но от этого ничего не меняется, то же безразличие, то же силящееся принуждение дышать». Все же закрыть глаза, расслабиться под давлением мнимости, ведомости собственного вакуума. Обман, обманывать, быть обманутым – кредо. Почва для того, чтобы хотя бы еще на чем-то стоять. Приобретенное спокойствие стоимостью в одного огрубевшего подростка, ценой в созданный твердый панцирь, весом в жалость, расстоянием в дорожку от слезы. Рицка не думал об утерянном смысле, не искал оправданий, не делал попыток что-либо исправить. Рицка больше ни разу не позвал Соби. Он заставил себя не хотеть этого делать. Давно он видел, давно помнил, давно забыл. Закрыть и требовать от своей памяти, чтобы она снова дала сбой. Замкнутый, словленный... «Три месяца, три чертовых месяца!» Не видел Соби. «Сеймей... Он странный». Постоянно близко, надоедливо близко. Он стал еще надменнее. «Я не замечал раньше? Или не хотел этого видеть? Кто он? Кто я рядом с ним?». Называет братом. Так ли это? «Зачем тогда он всегда придвигается ближе, чем просто близко, обнимает крепче, чем просто крепко, касается нежнее, чем должен касаться брат?». Об этом можно волноваться, когда ты не притворяешься, что тебе все равно, когда не запечатываешь любые движения души, когда ты ее не связываешь, не заточаешь в темнице своих пухово-лилейных амбиций. «Абсурд!». Перевернуться набок, устраивая ладошки под щекой, прижимая согнутые колени к груди. «Мысли! Я не хочу думать...» Не один, гонка, преследование. Можно ли убежать от себя? Рицка бежит изо всех сил, но это ни к чему не ведет. Имя бликующим ожогом откликается на заблудившийся образ Соби в бессмысленной темноте закрытых глаз. Вынудить себя, убедить, захотеть отвлечься. Лениво поворочаться, посмотреть в окно. День в зените. «Скоро ночь. Придет Сеймей». Теперь Рицка каждую ночь спит с ним в одной кровати, в одной постели, делит с ним одеяло и свое замалчиваемое опустошение. С того самого раза, с того самого сна каждое его уединение в беспамятстве предполагает теплые братские объятия. «Мне хорошо от этого? Мне нравится чувствовать его поддержку? Я дорог ему? Он говорит, что да. Но...» Прощение, прощание, предательство и обязанности, несоизмеримая куча трепыхающихся внутренностей, спутанных, связанных, змеями оплетающих эфемерно-пустой кокон, в котором Рицка нашел себе временное убежище. Встал, как будто испугавшись, резко вскочил на ноги, как-то спешно отпрянул от крови. Еще одна иллюзия, еще преследующий незабываемый запах и неутихающий голос в ушах, леденящий, зовущий, смешанный с тем, который слышал раньше. Не узнавать, симулировать то, что не знаешь, кому он на самом деле принадлежит. Слова, произнесенные им, до сих пор стонут в утихающем крике. «Нелюбимый, нелюбимый...» Только теперь уже звуком, который повторяет тишину. Отвлечь себя. Шкаф. Книги. «Книги». Скользнуть пальцем по выставленным вряд переплетам фолиантов, воспроизводя написанные там строки. Цитировать их заученные абзацы, не разлепляя губ. Здорово, когда голова полна еще и кучей всякой бесполезности. «Ницше...» Почти улыбнулся. Навеянные ощущения, привкус написанного в этой книге. Отныне Рицка решил, что считает это хорошим воспоминанием. Провести пальцем по истасканному переплету, коснуться кожей плотно сжатых страниц, потянуть, не прикладывая к этому много усилий. Что-то стукнуло. Глухо упало. Там, сзади, там, между, там, куда Аояги не смог заглянуть. Пришлось подняться на цыпочки. Вдохнуть. Моргнуть. Еще раз моргнуть. Услышать, как гулко заходился пульс, прикрыть рот дрожащей ладошкой. - Не может быть, – выпустить удивление. Стало страшно, от того, что до оцепенения приятно. Протянуть руку, схватить серебристый предмет, прижать его к ложбинке между ключицами. Дышит часто. «Я потерял его. Я точно его потерял, еще тогда, в парке забыл на лавочке. Значит, Соби! Соби положил его сюда, больше некому. Никто бы другой не стал. Он приходил? Он приходил! Сон?!» Не вопрос, не осуждение, смятение в неожиданном и таком долгожданном волнении. Будто снова ожил или наконец-то проснулся. Вереница догадок, череда не готовых, но смелых надежд. Колебаться и не видеть ни прошлого, ни другого. Аккуратно-крепко жмется к своему обретенному сокровищу. Еще не понял, хорошо это или плохо. - Что ты делаешь? - Сеймей был буднично бесцеремонным. - Ничего, - Рицка выглядел немного испуганным. - Что у тебя в руках? – Аояги внимательно пялился на зажатый между пальцами телефон, который Рицка в свою очередь старался скрыть, потихоньку опуская руку с ним к карману. - Сеймей, нужно стучаться, когда входишь в комнату. Ну или хотя бы спрашивать разрешения. - Разве у тебя есть от меня тайны? – он стал приближаться, и намерение узнать, что же прячет брат, было выгравировано прямо в выражении лица. - Не в этом дело. - В чем тогда? Рицка показал свою злость. Она нашлась в несдержанном взгляде, упершемся в такую же лиловую заинтересованность, как и его собственная. Сеймей остановился. Перемены отрезвляюще явные. Рицка изменился, чуть ли не в момент. Столько времени он не видел ничего, кроме безграничного равнодушия, но сейчас... Эмоция, которая не только выказывала перемену, она была настолько живая, что почти вселялась в другого человека. Заразительная злость. - Просто иногда я хочу побыть один, - он щурился, сузив глаза до узкой щели. Взгляд стал еще более колюч. - Прости, я не знал, что сейчас наступил именно такой момент, - Сеймей вернулся в театр одного актера. - Теперь знаешь, - откровенное желание избавиться от компании демонстрировалось с излишком, совершенно игнорируя такт или подобающую братской любви вежливость. Сеймей почти вслух рассмеялся, немного отворачивая голову. - Ты меня выгоняешь? – гнев сквозь улыбку. И если бы второй Аояги не был так взволнован, то обязательно почуял бы подвох. Рицка замялся с ответом, взывая, чтобы брат не провоцировал его утвердительно кивнуть. - Все равно я не уйду, - уже оказался рядом, уже протянул руки, уже скользнул пальцами по животу, задирая хлопковою серую футболку. – Рицка, мне же интересно, - Сеймей прижался к нему со спины, уперся подбородком в плечо, ласково дыша в покрасневшее ушко. – Ты мне расскажешь? – хитро, наигранно жалобно. - Не расскажу, - уперто. На чуть-чуть стал ребенком, обиженно надул губы. Живое подтверждение, что он нужен Соби, сделало все проще. - Ну, - Сеймей обнажал свое хитрое коварство, свою непреклонность в достижении целей. - Может, ты хочешь награду? – он поддерживал эмоциональность Рицки. Не сказать, что все эти три месяца он не переживал. Теперь и ему стало спокойнее, осталось только ввыяснить логическую причину этого всего. – Что мне сделать, чтобы ты мне рассказал? Я хочу знать о тебе все, - он лизнул открывшийся от шарфа голый кусочек шеи. Наверное, распробовав, прикусил и снова провел шершавым мокрым язычком. - Отстань, - Рицка пытался высвободиться, но его одной свободной руки оказалось мало. Сеймей смеялся. - Рицка, расскажи братику, - нежный игривый голос. Почти соблазнительно, почти сексуально. Где правда, в чем обман? Руки уже блуждали по голой коже, вызывая по меньшей мере странные ощущения у Рицки и очевидный восторг у Сеймея. Гладить, ладошкой, изгибать ее, оставляя только теплые пальцы, мягко влипшие в напряженный живот. Игра в игру. Истязание и размытая цель мотива. Что нравилось Сеймею? То, что Рицка так смущался, то, что его возмущенный пыл вбирал в себя приятно краснеющий опал на щеках? Сеймею нравилась власть над Рицкой? Ему нравилось это демонстрировать? Или было что-то еще? Что-то такое запретное, о чем Рицка не мог думать, не мог себе представить? То, о чем даже Сеймей не мог сказать. - Нет, отстань! – будоражащая близость. За все проведенное время Рицка не обращал на это внимание, но сейчас... - Да отпусти ты меня! – с силой отпихнул. Весь раскрасневшийся, сердитый, взволнованный. – Тебе что, заняться нечем? Сеймей не отпускал изысканную усмешку с губ. Он был похож на обворожительно довольного кота. Свел руки за спиной, не сходя с места, наклонился немного вперед, так чтобы достать щекой до щеки Рицки и совершенно по-кошачьи потереться об нее. - Я хочу тебя побаловать. Поэтому будь хорошим и послушным мальчиком, - слова обнимали, слова с переизбытком дружелюбного настойчивого превосходства. Сеймей сделал шаг вперед и опять лишил Рицку возможности двигаться свободно, связав его своими крепкими объятиями. – Так что ты от меня прячешь? – тон стал серьезный, а шутливость испарилась еще на первой букве. - Если бы я хотел тебе сказать, то уже сказал бы, – а может, и на самом деле Рицка вырос. Он смотрел прямо, не отводя взгляда. Румянец сменился привычной холодной бледностью. Он не уступал брату. Разве что был ниже ростом. Отстаивать пусть не буквально Соби, но хотя бы свои собственные испытываемые чувства к нему, хотя бы право на то, что между ними было. ________________________________________________________________________________________________________________________ Беспощадная, жестокая Мипуро...... Мало того, что писать заставляет, так еще и лентяйкой обзывает.... *недовольно морщит нос* Я тебе все припомню.... *показывает язык* _________________________________________________________________________________________________________________________ Милые читатели, потешите самолюбие автора))) *Хочу комментариев* )))))))