Одно имя

Вопреки здравому смыслу, Рицка так и не побежал; шел, думал, не сомневаясь, а рыща в лабиринте из вызовов и ответов; стены, покрытые угасающими страхами, сосредоточение боли и вожделения. Он сам стал воплощением боли, ее руками и ногами, глазами и звуком, он источал ее в жестах, сливаясь с ней в единое существо, обретая долгожданную простоту, свободу. Не хватало только сердцевины, того драгоценного, блестящего камня, что послужит призмой, что отточит работу механизма до совершенства. Усилить, доводя испытание до абсурда, внимая беспощадной пытке, деталям мучения, лучам перламутрово-черного света, и мареву, красному, зачеркнутому красным. Нарисовать портрет синим по бесцветному, по чистому, по темному, разбавляя насыщенность воздушной рябью голубого, теплотой пшеничного шелка, бархатом услужливого желания, сладкой лжи и чего-то еще, что уже давно живет своей жизнью, что сейчас напевает замысловатые мелодии, сплетаясь в ниспадающих аккордах с движением ветра и осатанело пляшущих теней на серой сухой дороге. Шептать... Повторяя, проверяя, вверяя себя в радушность доброжелательного окружающего морока. - Соби, - звать, восторгаясь смелостью своей нужды, напором тихой слабости. - Соби, - закричать во весь голос, так, что сердце застучало раскатами грома, вспышками молнии, подпрыгивая к горлу, пульсируя на языке, проникая в безупречно желанное имя, в иллюзию, в чудо, которое превращает растопленное олово крови в животворящий эликсир. Нить связи натягивается, дрожит, подобно плачущей струне на скрипке, когда она исторгает свою усталость под натиском умелого смычка. Рицка требует, Рицка заставляет услышать его голос, увидеть его влюбленное одиночество. - Соби, ты мне нужен, - спокойно, прогоняя призраки закрадывающейся неуверенности, растаптывая, сметая ее свежие следы. - Соби, пожалуйста, прости меня, - и ночь, и улица, и фонари – чужие свидетели, высокомерно смеются над Рицкой, разглядывая его босые ноги, сжатые кулаки, охапку смятой одежды, перекинутую через плечо, его дрожащие губы, стиснутые в полуулыбке, блестящие глаза, румянец на бледных щеках, растрепанные волосы. Они хохотали над ним, оплакивая скорый рассвет, свою близкую вынужденную бесполезность. Тишина, раздробленная на части, на говор нежных листьев и диалоги ночных бабочек, чьи крылья драматично шуршат, уподобляя их отражению в кривом зеркале красоты, выцветшие акварельные краски их хрупких тел больше подходят пологой, хрустящей осени, чем сочной весне, чем живому лету, в сочетании с которыми они были существами другого измерения, они были подобны Рицке, его открывшемуся внутреннему миру, его имени, его однородных желаний. Им так же не хватало пары, так же не хватало утонченности, красоты, изящества, грации настоящих существ, истинных бабочек. В них не хватало Соби. Мучительное ожидание ответа, тягостное предвкушение жестокости возможного ответа, горечь незаслуженного прощения, удовлетворяющая раскаяние боль, пощелкивание фонарной лампы над головой. Рицка не спешил, не торопил, не повторял, уже ощущая, что его услышали, уже ощущая дрожь от колебаний на другом конце окрашенной золотым нити. Секунды тлели в гаснущих звездах, в разводах розового, невнятно-желтого, в штрихах просыпающегося утра. Он надеялся, на свой шанс, на свою любовь, на невысказанное, на то, что не имеет ни формы, ни звука, он хотел сказать, он хотел просить, он хотел отдать себя, свою душу, ее раны, ее целостность с исцеляющим потоком боли, он хотел излечить и молить о прощении. Рицка нуждался в прощении за свои попытки к ненависти. За свою ведомую правду. Кулаки сжимались, белея на костяшках пальцев, поджатые губы дрожали, заражаясь обидной прохладой улицы, город уже раскрывал свои сонные глаза, зевая, лениво. На тротуаре показался ветхий старик в длинном, льняном балахоне, он деловито возился с прохудившейся метлой на пороге одного из маленьких кафе, которых в этом переулке было множество. Печаль, успокоившая рвение, остудившая пыл, уравняла чашу весов. Круг, закономерность, так должно было быть. Витиеватая спираль замкнулась в восьмерке, растягивая свои ветки на две округлые, одинаковые формы. Рицка опять ошибся, Рицка снова проиграл, потому что Соби не шел, Соби до сих пор не было рядом. Ведь он знает, что Рицка его зовет, он знает, что Рицка его просит. Сухое повиновение, инертное движение. Он стал натягивать футболку прямо посреди улицы, путаясь в белой ткани локтями, упираясь, капризничая ее несносной тесноте, чертыхаясь вслух. Справился, накинул на плечи тонкую спортивную курточку, которую тоже успел прихватить, посмотрел на босые ступни и ссадины на пальцах от того, что не слишком аккуратно шел. Было обидно, чертовски обидно, так, что хотелось закричать, хотелось выплеснуть, вырвать это из себя, вместе с мясом и гниющими рубцами вокруг одной, большой, кровоточащей раны, хотелось захлебнуться, остыть, хотелось не верить, что он сам этого заслуживал, что он сам виноват, что больше нельзя ничего исправить… - Соби... Прости меня, Соби, - прилипшее прощание, данность, уважение к тому выбору, что сделала его великолепная химера, что сотворила еще одно «я», что, не будучи его началом, стала продолжением. Грустно, увядше-обреченно и так высоко, нелепо высоко, там, где ночь вечная и птицы уже не летают, но уже слышно, как шуршат перья на крыльях хищных ангелов, слышно как они кружат в радушном хороводе, томятся в своем бездельном веселье. Руки в карманах, и неожиданно найденная купюра в тысячу йен, случайно забытое ныне спасение, все та же отчаянная размеренность в движениях, без стеснения, шагать босым. Рицке некуда было идти, незачем было куда-то идти. Одиночество и боль - единственные друзья, чья верность больше поражает, чем унижает. Иногда ему казалось, что именно так должна выглядеть преданность, так, как у него с ними, бескорыстно, брезгливо-заботливо, с полной отдачей, с всецелым поглощением друг друга. Он и есть они, они и есть он, и это более чем естественно. Рицка брел вдоль витрин, вдоль потушенных вывесок, редких ночных баров и каждый раз из дымчатого стекла на него смотрел изможденный подросток, с темными кругами под глазами, с бледной кожей, впалыми скулами, с серьезностью, присущей тому, у кого время отбирает молодость. Был ли он собой? Сожалел ли, что ушел от Сеймея? От его теплоты, от… Хотел ли он что-либо изменить? Он опомнился, стоя напротив одного из круглосуточных кафе. Окна от потолка до пола, а в них приют сбалансированного аромата благоухающего спокойствия. Низкие столики и круглые кремовые кресла с батистовой обивкой, подушки с мохнатыми синими помпонами и миниатюрные сахарницы в форме нежно-молочных бутонов роз. Это место манило, привлекало, приглашая войти, и он вошел, не задумываясь, что будет там делать. Зал пустой, узкий и длинный, витриной распростертый перед стеклом, перед улицей, перед утром и крахом уже сгоревших надежд. Рицка осматривался, выбирая место для проводов в бесконечные скитания; ему приглянулся тот самый стол, который заставил его войти. Он сел, пальцы сами потянулись потрогать резную фарфоровую ложечку, темно-коричневая, точёная миниатюра, на которой был изображен сад с одной стороны, и ветка распускающейся сакуры с другой, впалой. Только спустя четверть часа к нему подошла девушка и с брезгливым недовольством поинтересовалась, что он желает заказать. Поскольку Рицка совершенно не подумал о том, что стоит заглянуть в меню, лежащее по правую от него руку, то коротко выпалил: «Черный кофе». Уже через три минуты большая чашка благоухающего напитка стояла перед ним, отрезвляя своими горячими парами, обволакивая воспаленные нервы, теребя их сбивчивую депрессию. Он понуро уставился на мягкую жидкость, безвольно, бесстрастно. Больше не имея веры, больше упиваясь остатками надежды. Утро было столь близким, столь нежеланным, утро – символ конца. Точка, после которой не будет продолжения, утро, которое решало, не спрашивая ничего у Рицки. Пустой взгляд в окно, и не дышать, очевидно испуганно, как перед казнью, как уже на алтаре, и трепет, и дрожь, глубже омута, дальше неба, потому что в мгновение зябкая серость стала заклеена золотыми крыльями мертвых бабочек. Из-за просвета на той стороне улицы вот-вот выпорхнет солнце, уже отпуская первые резвые лучи, уже почти загасив белый шар пылающей луны. Там, напротив, в отражениях редко идущих людей, среди сонного воздуха и ровно лежащих теней стоял тот, кого Рицка так долго ждал. Еще размытый, не видный силуэт, еще далеко, еще… Страх срастается с сердцем, устраивая между ребрами свою просторную берлогу, укрывая неуклюжими лапами свежие ростки надежды. Мертвые бабочки оживают, по одной открывая розово-голубое небо, рассыпаются мерцающим пеплом. Он идет. Ближе, так, что образ расчерчивается знакомыми линиями. Осталась дорога и тротуар. Рицка не шевелится, застыл, прикованный к месту временем, к месту прихотью, близостью, предвкушением, агонией из слишком нереального, из запаха остывающего кофе прямо перед ним. Он ловит каждое движение, каждый жест, - и то, что он еще ни разу не поднял опущенной головы, и то, что плечи сутулые, что волосы немного небрежно спутаны, что плащ не застегнут. Он так близко, так чертовски близко и далеко, слишком далеко. Горло болело, драло, как и мелкие судороги из-за того, что он забыл, как дышать. Голова кружится, в глазах почти темнеет, ослепляя его миражом, тенью, которая может испариться через секунду в восставшем новом свете. Бабочки летают, парят в слепом забвении угасших темных звезд. Непростительно близко. Соби не останавливается, не спешит, его шаг обычно размеренный, до немочи знакомый. И сердце стучит, стучит, стучит… Напротив. Замер. Скорее, наконец. Неловкость в сакральном уединении, в невозможности прямо сейчас протянуть руку, чтобы к нему прикоснуться. Ладонь наткнулась на стекло, невидная преграда орошила своей холодностью, плотной непроницаемостью. - Соби, - просто воплощение, бесшумное воплощение вопиюще-отчаявшегося сердца, его немая просьба, потому что Боец не поднимает глаза, не хочет смотреть на того, с кем сковал себя обещанием. Рицка бессильно опустил голову, так и не убирая плотно прижатой к холодному стеклу ладони. Не знать - радоваться или сокрушаться, не знать ничего, не находя присутствия уверенности в себе, не чувствуя, что она хоть когда-то существовала. Тепло застало его врасплох, холод стал горячим, невыносимо острым, близким. Он резко вскинул голову. Рука Рицки лежала на такой же раскрытой ладони Соби. Испуганные глаза встретились с необузданной печалью божественно синего, совершенно синего. Признание через взгляд, мольба между взмахами ресниц, между щелями нескладной покорности. Не разобрать, о чем он думает, что таится в его молчаливом повиновении, в танце пшеницы и ветра, борьбе моря и неба. Мысленно попросить, чтобы он не был просто призраком, просто фантазией отчаяния. Вдохнуть, прикованный внимательностью идеального совершенства, почти снова повторить его имя, почти сказать, почти пошевелиться, испуганно. Рискнуть. Медленно-медленно поднести вторую руку к стеклу, плавно раскрыть пальцы, без слов прося его ответить. Он не улыбается, и кажется, будто это вовсе не он, а просто сон или воплощение сказки. Слишком красивый, тонкий, нежный, отчаянно реальный. Воздух не слушается, отказывается выходить со вздохом, полу-разрывая легкие в своем упорном упрямстве. Словно горит, не то окончание, не то вспышки солнечного света, отраженного зеркальными крыльями золотых бабочек… Ярко. Соби ответил, так же затаенно, скомкано и с маской из глины на лице. Ладонь к ладони, так, чтобы пропалить стекло, чтобы выжечь своей не-верой алчный ядовитый страх, взорвать порох сытых сомнений, чтобы избавиться, хоть раз прогнать эти прозрачные преграды. Наклониться ближе, так, чтобы лоб приник к холоду между пылающих ладоней, сразу почувствовать взаимность, сдержать слезы, отпустить переутомленные плечи, набрать запах нетронутого кофе через нос. Губы сами потянулись к поцелую, к признанию, к правде. Больше ада, ближе рая, и не хватало только свежесорваных цветов жасмина. Невинность. И расбросанные осколки забытых обид, следы растекшейся краски от неважного недопонимания. Красота в том, что они не признавали преград, возвышаясь над ними, осмеивая их, сжигая, интимно проникая сквозь. Поцелуй через стекло. Их собственный ясный мир, их близость, которую не останавливает гладкая твердость расплавленного песка, которая скользит в глубину, сочится, расталкивая молекулярные соединения вещества, вносит собственный разлад несносной гармонии. Как хаос из криков, из вопля, прощения и забытья, и глаза так и не закрыть, так же смотреть на того, кто ответил, кто подобно тебе прижимается к слишком далеким губам, раскрытым для кроткой нежности, для огромной любви. Можно тонуть, можно парить, расточая фиам желанной легкой свободы, можно отрастить себе крылья всего за секунду, можно все, только если Соби не отвернется, если больше не опустит голову, не отведет взгляд; если Рицка больше не отвернется, не отступит, не прогонит, не станет отводить глаза… Поцелуй через стекло. Это и есть признание. Уже несравнимо с любовью, она не настолько яркая. Слезы бесшумные, по-детски счастливые, слезы, которые падают не только на пол, но и в самое сердце, наполняя его соленым жжением, растягивая, разрывая от желания, от боли их смахнуть, выпить, почувствовать их горькую усладу, их реальность. Потребовалось мгновение, чтобы и Рицка и Соби сорвались с места, встречаясь в дверях. Слова все никак не находились, и может, потому, что они были лишними. Страх от того, что прикосновение может разрушить блестящую тонкую грань, что может спалить или сдуть образ, скрыть его в утренней неге, отдать сиянию солнца возникшие миражи. Нити реальности, полотно, сотканное светом и ожиданием, и ни у кого не находится смелости быть первым, быть сильнее, перестать бояться. Девушка-официантка, которую очевидно раздражала это утренняя пьеса, как бы невзначай толкнула Рицку в спину локтем, когда проходила мимо, невнятно извинилась и попросила оплатить счет, так как заведение закрывается для утренней уборки. Рицка густо покраснел, а руки Соби уже вились вокруг его талии, и он чувствовал его тепло, то, как упираются в его плечо удары сумасшедше бьющегося сердца. Соби молча достал из кармана купюру и протянул ее официантке. - Я сейчас принесу сдачу. - Не нужно, - голос сиплый, севший. Соби не хотел отрывать руки от Рицки, не хотел даже на мгновение отдаляться, все еще не веря, не доверяя себе и своим чувствам. Он прижимал его, силясь унять дикое желание вмять его в себя, поглотить, срастись с ним не только душой – телом. Он фактически вынес Рицку на руках, немного отрывая его босые ступни от пыльного пола, и, оказавшись снаружи, так и не поставил обратно, замечая отсутствие обуви. Вопросы, напор несказанного ураганом бушевал в каждом, в каждом страхе. Повисла неловкость, не тяготя, а возрождая ласковое смущение. Соби, казалось, даже не дышал, но руки заметно тряслись, и дрожь усиливалась. Уткнувшись носом в макушку Рицки, пряча лицо в его волосах, нежась в бархате спокойно лежащих ушек, так же продолжал стоять на пороге. - Я хочу остаться с тобой только вдвоем, - Рицка выдохнул это в ямку под горлом, вызывая вздыбленные на затылке волосы не только у Бойца, но и у себя от собственной наглости. - Я хочу, чтобы нас никто не смог найти. Не нужен был приказ, не нужно объяснений, Соби только удобнее устроил Рицку в своих объятиях, чтобы быстрее переместиться, чтобы убежать и укрыться в чистоте рассвета, чтобы не оставлять после себя даже теней, сжигающихся манипуляциями ветра. Следующее, что увидел Рицка, это - глухой лес. Или старый сад, деревья высокие, пестро-зеленые, с широкими кривыми ветвями, колючие кусты, перемешанные с желтыми и синими цветами сотворяли неровный ковер. Воздух невероятно ароматный, пахнущий травами и не сошедшей росой, упоительным свежим солнцем и очевидной первозданностью. А может, Рицке это только казалось, и на самом деле все было из-за объятий Соби, которые тот не разжимал. - Где мы? – не то чтобы Рицка волновался по поводу места, которое выбрал Соби, любопытства было больше. - Это… - Боец помедлил, тело напряглось и Рицка почувствовал, что для Соби это место имеет особое значение. Их взгляды встретились. – Это дом мой бабушки, - еле слышно выдохнул, – я здесь очень давно не был. Рицка непроизвольно прижался теснее. В некоторой степени это напоминало сказку, и Соби был больше принцем, который спасал, чем злым чудовищем, который уволок «принцессу» в свое потаенное логово. От такого сравнения Рицке стало неловко. - Поставь меня, Соби, - в подтверждение Рицка покачал босыми ногами. - Ты можешь пораниться. Сам по себе Аояги выглядел весьма впечатляюще: пижамные штаны, мятая футболка и спортивная куртка грязно-фиолетового цвета, без обуви, волосы взъерошены, так как Рицке не пришло в голову их пригладить, глаза красные от того, что не спал и плакал. Ему оставалось только гадать, что об этом думает Соби. Стало стыдно. - Я буду внимательным. Соби совсем не хотелось отпускать Рицку, ему не хотелось, чтобы тот шел сам, не хотелось разлучаться с ним, потому что само его присутствие здесь было волшебством, проделками нечаянной благосклонности какой-то феи, и Соби никак не покидало чувство, что стоит ему только разжать пальцы, отлучить желанное сокровище от себя, и он в мгновение растает, растворится в яркой зелени, в золотых лучах теплеющего света, опять отдаст Соби на растерзания беспощадного одиночества. - Это приказ? - Нет, но… - Разреши мне позаботиться о тебе, - эта была та просьба, в которой нельзя отказать. Вкрадчивый тихий голос, то ли музыкой, то ли проникновенностью, обосновавшейся в нем настойчивости, то ли завораживающим взглядом, с томным беспокойством, с пышным, почти больным напоминанием о том, каким Соби был, когда они только познакомились. - Хорошо, - Рицка совсем засмущался, щеки зарделись нежно-розовым. Боец не торопился. Медленно пробираясь по невидимой тропе, он вскоре вышел на небольшую лужайку с крошечным озером, полностью заросшем ярко-белыми лилиями. Это было великолепно, безумно красиво, совершенно. На краю поляны перед опять поднимающимися деревьями, полуобвитый изумрудными листьями прятался дом. Его светлое сосновое крыльцо казалось идеально ровным, хотя и нельзя было отрицать, что здесь действительно давно никого не было, особенно из-за толстого паласа старой жухлой листвы и серого мха, который словно кисточкой разрисовал опорные балки. - Мы ведь не в Токио? – просто чтобы убедиться. - Да. Это Нагано. Рицка улыбнулся. Бывает ли так, когда единовременно стираются все, абсолютно все тревоги? И этому нет никакого здравого объяснения, только руки, только нежность и единение щемящего трепета сердец. Этой непринужденной легкости не хватало. Не доставало простоты его присутствия. Нет масок. - Ты никогда не рассказывал об этом месте. - Потому что не о чем было. - Но… - Ты хочешь знать? – Соби действительно удивился. Все, что творилось внутри него, те непрекращающиеся конфликты между ракурсами собственной души, между болью и верностью, между долгом и чувством, между запечатленно-сладким вкусом на губах от остывших поцелуев и холодностью красноречивых жестов, которые не желали забыть его глаза. Он растерялся. И страх, и жалость, и удушье от горечи, желчи внутри, и призраки в елейно-белых простынях, которые неустанно нашептывают, вверяют сомнения. Бояться, как в детстве боялся темноты. Теперь и сам Соби не мог сказать, кто он такой, кем был, кем стал, и что будет дальше. - Конечно, хочу, - так естественно, даже с укором. Соби вздохнул. - Если ты сам хочешь рассказать, - исправился, увидел, захотел. Нежность, забота… Соби не просто порождал такие качества одним свои присутствием, для Рицки в некой степени он стал их отражением, будто он был сплетен из них, из кружева прекрасных неземных чувств. Соби делал Рицку лучше. - Я почти не помню то время, когда я здесь бывал, тогда я был совсем маленьким, - Соби поморщился, как от глотка лимонного сока. - Я забыл о том, что это место существует, но несколько лет назад я нашел старый снимок, где я вместе с... - запнулся, - с бабушкой сидел вот там, - он кивком указал на левую часть крыльца. Рицке показалось, что Соби что-то недосказал, но не стал давить. - Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы отыскать это место. - У тебя здесь плохие воспоминания? – Рицка неосознанно поднял руку, и мягко откинул упавшую на лоб Соби прядь, легонько касаясь запястьем щеки. - Нет, напротив, - он уже почти подошел к самому дому, и, к удивлению Рицки, строение было значительно больше и крепче, чем показалось ему на первый взгляд. – Хорошие воспоминания. Неопределённость витала вокруг, у Соби накопилось чрезмерно много вопросов, ответы на которые он как хотел, так и не желал знать. Он не мог спросить, не мог молчать, а от близости душа томилась счастьем. Будто игра в то, насколько все хорошо, иллюзия вечности, обман в заточении ветвистых деревьев, узде места, лишенного времени. - Подожди, - Соби нехотя поставил Рицку на край деревянного порога, предварительно смахнув ногой ворох сухих листьев, сам же быстро оказался почти у самых дверей. Обернулся. - Это ничего, что я здесь? – глаза спрятаны за полуопущенными ресницами, за челкой от наклоненной головы. Рицка не до конца понимал, почему чувствует себя настолько виноватым, находясь в этом месте. Он, конечно, ощущал, насколько оно покрыто сакральной бережностью для Соби, как оно драгоценно для него и создавалось впечатление, что он вторгся туда, где ему не место. То, что он отмел раньше, восстало, как из пепла, сомнение и неуверенность, те покрытые коркой мольбы о прощении, та не родившаяся ненависть, не нашедшая звук любовь, а еще предательство, обоюдное, похожее по внутренней боли, по рукам, которые оставляли от него шрамы. - Я сам тебя сюда привел, - Соби не двигался, не подходил и не уходил, не отводил воспаленно-синих глаз. - Ты единственный, кто знает об этом месте. Я хотел тебе его показать. – «Потому что я люблю тебя», - он не сказал этого, не смог себя пересилить. Сотни раз он ставил себя на место Рицки, тысячи раз представлял, как больно ему сделал, миллион раз ненавидел себя за это. Он просто не имеет права больше произносить подобное, даже если Рицка сам его позвал, даже если сам попросил его спрятать. Каковы же на это причины? Он не может спросить, почему, он не станет этого делать. - Тогда хорошо, - Рицка так же не сделал ни единого движения, задумчивый. Странная неловкость. Соби завозился с непослушными дверьми, которые даже спустя пять минут никак не собирались поддаваться его усердию. - Тебе холодно? – он в очередной раз проверил, на месте ли Рицка, и заметил, как тот дрожит. - Нет. Соби стянул с плеч плащ и тут же укутал в него Рицку, бережливо приподнимая его под колени и ставя на длинную полу одежды. Даже несмотря на солнечную погоду, было достаточно ветрено. - Не нужно, ты можешь заболеть. Соби только улыбнулся. Рицка не верил. Он не верил ничему, что происходило. Пенять на волшебство, поддаваться проведению нереальности. Хотелось закричать в голос. Он еле сдерживался, чтобы не кричать в голос. Притворство. Было оно или нет. Он сам притворяется потому, что так легче, а Соби поддерживает игру, просто разрешает играть. Кому из них больнее и как оказаться честным? Как сарказм, и облака пустым туманом омрачают приторное солнце. - Соби, - сглотнул, замолк. И Соби будто знает, что Рицка не в силах вымолвить, что его пугает, что царапает внутри, разламывая ребра, он и сам-то боится, сам умалчивает. Злой рок, веселье хитрого шута, беса, что мечет искры тонким длинным хвостом, стегает им, щелкает о землю, словно кнутом, полосует прямо по живому, по телу, внутри тела. - Соби, - не может молчать, но язык не слушается, оседает безвольно и тяжело во рту, пухнет… - Соби, я… Кто первым не выдержит, кто задохнется? Шире раскрытых крыльев за спиной и омут, жесткий, тугой накал, и неразумно, опрометчиво рискнуть, сжав между пальцами подбородок, тронуть губы, зажмурить глаза, не замечая изумления и благодарного вздоха. Не сказать – отдать поцелуем то, что любишь. И вот уже руки путаются в волосах, танцуют на изгибах тела, впиваясь, фактически сжигая ткань слепотой, искренностью касаний. Взаимность так ослепляет, будоражит, заставляет парить. Соби дрожит от того, что Рицка льнет к нему, просит объятий, кусается в ответ страсти, в ответ отчаянию. Это только забирает ясность, только запыливает кровь синим и густым пламенем. - Рицка… - что бы Соби ни собирался сказать, а получился только стон. Нельзя отстраниться, нельзя вздохнуть. Рицке неудобно, Соби сошел с порога ниже. Наслаждение болью, истязание несдержанностью. Истома предвкушения, смелых заигрываний полупрозрачного, грядущего праздника. Сумасшествие. Но рядом с ним можно быть сумасшедшим. Слов нет, только шепот, только вздохи, только он, они, вдвоем. Стеснения будто и не было, неловкость вместе с соскользнувшим плащом лежит где-то у ног. Одно сплошное опаляющее вожделение и голодное, остервенелое желание, которое подталкивает, вселяясь, завладевая телом. Только оно двигается, заполняя собой все вокруг. Дикое, сметающее желание обладать, покоряться, остановить. Не бежать. Слишком нагие, с распахнутой душой. И поцелуи, чей цвет и сила поражали ажурным амплуа, сдавленной, почти скупой мягкостью, но… - Я хочу… - он не досказал, сам увлекаясь игрой языков, сам увязая в запретно темном бархате, в их сплетенном единении. Интимно, беспомощно, сокрушающе… Возбуждение, сломавшее границы. Напрячься, чтобы сильнее дернуть за волосы, чтобы еще отчетливее упиваться ненасытным, осязаемым беспамятством. Губы в губы, и стон один на двоих, общий, полого хриплый. Рицка мелко затрясся, выгнулся, ровной грудью приникая к телу Соби, руками тесно плетясь вокруг шеи, бедра непроизвольно упираются в бедра, улавливая твердую взаимность, и то, что Соби стоит ниже самого Рицки только делает положение более удобным. И снова поволока в глазах, и мутный разум, и… Они слишком долго ждали, чтобы хоть один смог остановиться. Рицка испытывал удовлетворение, сродни контрастному душу. Преследовало ощущение, что Соби стирает на нем те смолянисто-масляные пятна, которые оставил неправильный - другой. Будто очищает его, заставляя стать новым, честным, как те бабочки, что у него внизу живота, как те, что орошают воздух своей золотой пыльцой, снуясь вокруг них, пряча весь мир от темно-синей страсти, пряча его за стеной сверкающего дождя. А страсть, как бездомная кошка, бродит, любопытно заглядывая везде, где ей вздумается, без усилия пленяя своей утонченной грацией, своей обворожительно уверенной легкостью. Страсть, такая же свободная от предрассудков и чужих мнений. Они стали ее продолжением. Возложить собственную печаль на гранитный алтарь, захоронить ее под алчными камнями неуверенности. Они оба уже стали другими. Еще раз выдохнуть, шепнуть ему невнятное «Хочу», не просьба, не приказ, больше, чем белый воздух, стягивающий их не то цепью, не то огнем. Все заиграло, лишь на мгновение всколыхнулось расплывчатым скупым движением. Перемещение. И свет сменился бумажным полумраком. Высокая пыль от неугомонности, от быстрых, смазанных касаний. Все тот же поцелуй, длиною в бесконечность, длиною в прощение. И галоп, нет вихрь из бешено стучащего сердца, ожившего сердца, которое в своем забвении делилось на две ровные части. Соби стал увереннее, наглее, руки под футболкой и Рицка всхлипывает от чересчур холодных пальцев, от того, что они жгут по коже. Напрячься, выгнуться почти дугой, вытягиваясь на носочках, цепляться, падая, проваливаясь в забытую расплавленную смесь из высоты и пропасти, из головокружащей глубины сумрака, из забавляющихся, веселых желаний. Губы кочуют к шее, руки с хрустом освобождают плечо, буквально разрывая тонкое полотно футболки. Еще немного... Мыслей давно нет, а в голове только одно ало красное и пульсирующее, почти святое предвкушение. - Прости, - Соби отпрянул, отошел, так тяжело дыша, словно задыхаясь. - Прости, - попятился, голова опущена. - Пожалуйста, прости меня, - осипший, низкий голос, будто чужой. Он замер у окна, отвернулся. Тишина. Неудобная, липкая, твердая. Рицка был настолько ошеломлен непоследовательностью, что и так не желавшие держать его ноги подкосились. Он сел. Хорошо, что рядом оказалась кушетка. Пыль. Она теперь мутно серой стеной скрашивала неоправданные надежды. Неловкость. Как все поменялось в одно мгновение? В одну пыльную секунду. Аояги пытался перевести дух, собраться, заставить голову работать, но в груди невыносимо щемило. Что-то снова исчезло, выскальзывало из сжатых кулаков, та нить, тонкое, словно паутина, понимание опять разорвалось. Грустно. Когда до Рицки медленно стало доходить, что именно произошло, он еле сдержался, чтобы не заплакать, сухие частые всхлипы, судороги в горле, ноздри невольно раскрываются в глубоких вдохах. Обида. Ненависть. Злость. Разочарование. Он чувствовал, словно получил хлесткую пощечину, и в тот момент, когда никак не мог предположить. Он открыл рот, хотел что-то сказать, но увидел сжатые белые кулаки Соби. Тот словно натянутая струна, весь ровный, подобранный, безупречно красивый. Почему Рицка раньше не думал, он не знал, как сильно скучал по нему, по запаху, по близости, по поцелуям?.. Можно ли забыть, что любишь жить? И вот сметающие раздумья, юркие сомнения, которые уже вскрыли могильный камень, весь груз, вся тяжесть реальности единовременно водружается на плечи, обтягивая, жаля своими скользкими змеями, мир преображается в привычно серые тона, в знакомый однотонный градиент из тесно-черного и светло-черного. «Почему так должно быть? Какого черта должно быть именно так?» Рицка и сам отвернулся, одолеваемый отчаянием. Пустота, зияющая дыра в груди и эфемерные бабочки мертвыми трофеями разбросаны на пыльном полу. Было больно. Зверски, ошалело больно, той самой широкой, осязаемой болью, и она не просто в крови или воздухе, не просто в Рицке, нестерпимо воет, она как бы заполонила собой все, абсолютно все, ее раскрашенная самодовольная гримаса, улыбка, которая выедает поверхность, то пробежит тенью от пролетающей птицы, то оскалится из угла, поползет по стене, спрыгнет на пол, ластится, обнимая ноги Соби. Взгляд невольно возвращался к нему, заставляя поворачивать голову. «Я не хочу так!» Непокорность, непреклонность воли. Воля - это единственное, что есть, что связывало их. В памяти тускло вспыхнули образ Юйко и причинная обида на Сеймея. «Все это - чтобы он снова извинился? Что ничего не изменить?» Сердце забилось чаще, умирая и оживая при каждом ударе. Он уже давно решил, давно берег свое сакральное таинство. Даже если Соби его никогда не простит, даже если не примет, а Рицка внутренне был убежден в его верности Сеймею, он обязан выпустить, он должен попытаться. Сглотнул. Во рту все пересохло, а от зажмуренных глаз, в импровизированной темноте поплыли разноцветные пятна. Руки тряслись, по спине покатились мелкие капли напряженного пота. - Я люблю тебя, Соби, - выдохнул, и показалось, что сердце остановилось, только оглушительные удары до сих пор звенели, резали пыльную тишину. Не смотреть. Молчание. Спина к спине, и мерное тиканье невидимых часов. Раз… Два… Три… Это невозможно снести. Внутри все рвется, горит. Ошметки, куски и вздыблены бурлящие пузыри, кровавые подтеки. Вот еще немного, и Рицка разорвется, безвольно свалится и перестанет быть здесь. В висках несносно давило, он не мог дышать, а Соби все молчал, так же неподвижно упершись стеклянным взглядом в бумажный свет испыленных окон. Пытка и вечность. Четыре… Пять… Больше не мог ждать, больше не смел. Не думая, простым рывком, вскочил и подбежал к нему, споткнувшись, врезался в спину. Обнял, пряча лицо где-то между лопатками, крепко сжимая поперек живота. - Я люблю тебя, Соби! - сбивчиво, почти зарычать, чтобы он точно услышал, чтобы он понял, как Рицке больно, как невыносимо все еще оставаться в этом безликом, пустом одиночестве. А потом повторять, как в бреду, как в лихорадке… - Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя… Многим ближе понимания, гуще вязкости, прочнее рассыпанной залежавшейся пыли, слова – только оболочка, в ней не уместить глубины, не спрятать отчаяния, потому что, если бы только кто смог посмотреть на Рицку, посмотреть в самую середину его души, то нашел бы огонь, яркий и высокий, чистый, настоящий. Огонь, который давно его спасал, терзая и мучая, раня, но такие дерзкие напоминания и давали ему жизнь. Рицка давно любил Соби, может, и с самой первой встречи, а может, со второй, а может, тогда, когда Соби самодовольно украл его поцелуй, или когда украдкой наблюдал за его окном по ночам, а может… Может, это случилось тогда, когда Рицка только появился на свет, или тогда, когда появился Соби, а может, еще раньше. И что же такое судьба? Есть она или нет, существует ли справедливость, или все только хаос, только лоскутки остывших надежд? И что теперь делать? Дрожь пронимает тело, стучит на кончиках пальцев, безуспешно торопит молчаливый ответ. Рицка все так же жмурится, вминаясь в напряженную спину, трется об нее щекой, бубнит, уже невнятно, неузнаваемо. Чувства обнажены, пульс отбивает барабанную дробь, будто процессия, хвост дергается, тревожа слой залежавшейся пыли. Возможно, быть таким сильным для Рицки слишком опасно, но повернуть назад уже поздно, даже жалеть бессмысленно. - Соби, - позвать его по имени, умолять его имя. - Я люблю тебя, Соби, - так горячо, так больно, до исступления, до тошноты. Он не обернулся, не посмотрел, не обнял. Он не сделал не единого движения. Рицка оторвался от него, отошел. Восемь, девять… Не с чем сравнить, нет подобия. Хотя… Боль бывает разная. Она многолика, изощренна, груба в своей игре. Она может преследовать, может ударить, не снимая с губ ласковой ухмылки, не пряча острый белоснежный оскал, она бывает заботлива и внимательна, она… «Ты не хочешь!» Страдание не роняет слез, только глаза разъедает скопившаяся сухая соль. Рицка пятится. Он и знал, но верить его это не обязывало. Надежда. Безропотные возгласы, ликующий гомон треклятой судьбы. «Ты…» Он беззвучно засмеялся. Так уже было. Истерика. Он не мог смириться. «Смириться?» «Сдаться?» Остановился. «Отдать?» - Соби! – закричать так, что эхо заливисто завторило, утопая в мягких бумажных стенах. Еще рывок, забывая, что время еще не перешло на минуты. – Почему, Соби? – Оказаться прямо перед ним и... Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Мягкая полуулыбка, большие прозрачные капли шатко висят на подбородке, губы дрожат. Он смотрит так, словно… Больше не осталось ничего, кроме его глаз, кроме ярких слез, кроме безумной нежности. Только двое. Одни во всем мире и синее, и свет сквозь бумажные пыльные окна. - Я люблю тебя, Соби, - прошептать губами, забывая звук, но он поймет, поверит. Вера, воля, непреклонная нужда, необходимость и теплота, что разгорается пламенем. Рицка, Соби, глаза в глаза, дыханье в унисон, чувство, одно на двоих. Соби упал на колени, пряча лицо в ладонях. Капли скользили между пальцами, падали на пол. Рицка обнял его, накрывая сверху, гладя по содрогающейся спине, осыпая волосы кроткими поцелуями. - Теперь все будет хорошо, - странно, но Рицка успокаивал Соби. Может, это и значит быть Жертвой? Быть увереннее, быть сильнее, тогда, когда нет сил, когда нет ничего, кроме сомнений и смазанных границ правды, когда вера меркнет в святом доверии, в ясном родстве бесконечно чужого, когда среди грязи и сора есть что-то драгоценнее совершенно дорогого. Убить, простить, забыть... Только он, только ради него стать тем, кто ты есть, быть таким, быть лучше. Соби потянулся к нему, руки опоясали крепким кольцом. - Прости. Я люблю тебя, Рицка, - тихо, в плечо. Правда. Нет одиночества, нет пустоты, нет имени ни на чьем теле, свобода - это всего лишь иллюзия, как и путы, что сковывали дух. Где-то уже начался новый день, и солнце лениво ползет по прозрачному небу, птицы поют, кто-то умирает, кто-то рождается, и суета никуда не торопится в своем привычно-размеренном ходе. И Рицка, и Соби обязательно еще поговорят, еще сделают много шагов навстречу к взаимному пониманию, к уверенности и доверию, они обязательно станут честными, смелыми настолько, что сомнения просто уйдут, но это будет потом, а сейчас: губы ищут губы, находят, забываясь изысканной страстью, томясь в жадности, ненасытности. И выдох вздрагивает, все так же продолжая исповедовать старое, важное слово… «люблю»… Оно теряется в еле уловимом стоне, утопает в темной обители танцующего языка, в сплетении нетерпения, в порывах и руках, и растопленном сердце, в спокойной душе. Вот Рицка уже на руках, жар томится в теле, задорно потрескивая, прокатываясь под кожей, по ней… - Я тебя больше не отпущу, - тихо-тихо, почти устало. Рицка цепляется за тонкие плечи, не отрывает покрасневших губ. - Я не уйду. Не смогу. Никогда... _________________________________________________________________________________________________________________________ Моя Мипуро, ты привычно обожаемая мной))) _________________________________________________________________________________________________________________________ Мои милые читатели, простите, что обновляю не так часто *кается*, надеюсь смогу со следующей главой быть быстрее))) Очень жду ваших отзывов, особенно по этой главе))) Всегда ваш автор)