Don't give up, Donnie. End of story.

И уже не искалечит Смех лощенных дураков, Ведь запрыгнул ей на плечи Мокрый ангел с облаков. © Пикник

*Placebo & Chris Corner — Heaven Is Inside You*

      Если б кому-нибудь было интересно спросить её, она рассказала бы о том, как сильно изматывает бессонница. О том, какого это быть в уставшем и измученном теле, которое все равно не может отключить себя ради необходимого отдыха. Рассказала бы о том, как от усталости спотыкаются и путаются увязнув в головной боли мысли, все до единой, кроме тех, что подло нападают, когда от них не защититься.       Это началось давно. Ей было лет пять, когда умерла бабушка, и значение слова смерть открылось вдруг с пугающей ясностью. Ночью того же дня она безутешно плакала в своей кроватке, потому что новое знание о неизбежном для всех и каждого пугало слишком сильно, чтобы храбриться. И какой бы дикой не казалась мысль о собственной конечности, она поняла: ей тоже рано или поздно придётся быть зарытой в землю в тесном гробу. В ту ночь сон впервые не пришел на помощь, он же помешал остальным утешить первое маленькое горе.       Лет с двенадцати такие ночи стали не редкостью, а печальные знания лишь приумножались. Боязнь смерти давно потеснилась, уступая место кошмарам более насущным. А сон просто не приходил, пока она не впадала в истерику от злости на саму себя, на ноющую боль, что скапливалась внизу живота и запястьях и на мир в целом, а после, измученная, все-таки отключалась под утро, без сил на заедающие мысли и страх перед будущим.       Первой вещью, что принесла ей облегчение, стала лишняя бутылка какого-то приторного коктейля на вечеринке. После него она впервые уснула так просто и спала так же сладко.       Конечно же, она была умной девочкой и понимала, что на этот способ нельзя полагаться вечно, однако, в выпускном классе субботы после школы означали возможность почувствовать себя лучше, чем обычно. Нужно было только сохранять лицо перед друзьями и не спалиться перед родителями.       На момент переезда в Нью-Йорк Бруклин всерьез робела перед новой жизнью, перед ошибками, которые она могла наделать и всё еще нуждалась в средствах, которыми могла это побороть.       Но после отчисления привычное чувство постепенно притупилось, сменяясь апатией. Она словно бы всю свою жизнь только и делала, что неслась куда-то с огромными от страха глазами, пытаясь оторваться от кошмаров, которые кусали её за пятки. Теперь она остановилась, позволив им обвить лодыжки, сгрудиться вокруг неё тряской желейной кучей, в которой она сгинет как в болоте… оказывается она так устала от этой гонки, что едва ли ощущала желание продолжать.       Возможно, она всю жизнь выбирала не того близнеца, и Танатос был куда более простым и понятным выбором. Радушный, он распахнул перед ней руки, распахнул гигантские крылья, которыми способен был заслонить весь холодный и постылый мир. Однако, она пока что лишь щекотала кончики пальцев, робко касаясь шелковистых перьев.       Все это заигрывание с алкоголем и лёгкими наркотиками, да, дела несомненно плохи, когда отдых — это просто перестать быть собой. Но было теперь и кое-что ещё. Нечто, что заставляло мозг, сокрытый в кромешной внутренней темноте, унять свою бесноватую истерику, и тогда она могла просто быть. Быть собой, а не опьяненным, искаженным и искорёженным отражением самой себя или того человека, что она так некстати полюбила. И тогда жизнь просто происходила, все так же лишенная внятного смысла, она лишалась возможности отражаться в чувствах, а Бруклин видела в подобном состоянии высшую меру блаженства. Пусть она не заслуживала наслаждения. Может, так и лучше. Страдание и наслаждение невозможны друг без друга, так что лучше уж совсем отказаться от затеи вступать в этот круг, так она рассудила.       Возможно, люди вокруг все, как один, были несчастны по каким-то своим причинам. Бруклин знала лишь, что нужные вещества меняют внутри нее то, что всегда работало как-то неправильно.       Таблетки от бессонницы, давным-давно выписанные школьным врачом, не могли изменить ничего, даже после того, как она проглотила однажды всю пачку. Рецептурные препараты, которыми делился с ней Кайл, в нужном сочетании срабатывали как пуля в голову, хлоп — и темнота на долгие двенадцать часов. А по отдельности дарили то самое ясное, но ко всему безразличное сознание. Ей даже не хотелось знать, кому могли выписывать рецепт на подобные средства, главное, что с помощью Джерри, они всегда были доступны.       Были.       Досада, зародившаяся в мыслях, повела рассуждения дальше, тропой более узкой и извилистой.       Кажется, в этот раз она перегнула. Те самые спасительные пилюли кончились.       Должно быть, она перебрала какого-то другого дрянного снотворного. Даже представлять не хотелось, как долго и мучительно она будет от этого отходить.       Сухой и как будто бы распухший язык шевельнулся во рту, неприятно задевая нёбо. Может, если она попробует не шевелиться и ни о чем не думать, удастся поспать еще немного?       Но мысль о закончившихся таблетках продолжала мигать в центре пустой головы белым курсором, он гас, но тут же вспыхивал, каждый раз показывая новую грань общей картины.       Одну за одной она извлекала белые таблетки из блистера и смывала их с языка джином. Ей хотелось, чтобы они дали ей спасительный сон, а лучше просто прикончили так, чтобы она и не почувствовала, как тихо остановится сердце.       Она считала, что хуже быть уже не может. Все, от чего она убегала, обязательно её догоняло. И вместо того, чтобы продолжить себя мучить, Бруклин примирилась с одной очень простой мыслью: она — не больше и не меньше — тело, которое отболит и умрет, как все до неё и после. Впервые эти мысли не огорчали и не пугали, но давали утешение.       Однако, словно прочего было мало, жизнь не только её не покинула, но отняла последнюю твердую опору. Такой ручной уже страх смерти — нелепой, насильственной и вероломной — решил напомнить о себе. Клацнул зубами у самого уха, разразился истерическим смехом в спину.       Она видела всех мёртвыми.       И сердце до сих пор бухало о ребра так сильно, сбиваясь в ударах от усталости.       Эти кошмары, они окружили её, прокрались за ней из детства и снов.       Бруклин различила тихий шорох.       Может, сработает и сейчас? Она откроет глаза, и все окажется не тем, чем показалось.       Кайл будет, как и всегда, сидеть сгорбившись перед компьютером, а вечером все мертвецы окажутся живыми там, где и всегда.       Она даже различила звук его дыхания рядом.       Черточка курсора замерла, споткнувшись. Нет, Кайл ушёл. Именно поэтому нет больше таблеток, которые он принимал.       — Эй? — хрипло позвала она, молясь про себя, чтобы ей просто показалось, но в ответ получила тихое и настороженное «Хэй».       — Кто здесь? — не голос, а треск сухой ветки, Бруклин рывком оторвала тело от кровати, но тут же невольно охнула, так как боль, дурнота и дезориентация мигом сплющили её, словно картонный пакет из-под сока.       Цветовые пятна смазались и дополненные яркими вспышками поплыли влево, а все её нутро сжалось не иначе как для того, чтобы исторгнуть из себя что-то лишнее. Например, пустой желудок. Словно склеившись изнутри, он несколько раз судорожно дернулся, причиняя сильную боль, но так и не выжал из себя ни капли.       Незваный гость приблизился, опустил руку, что она инстинктивно выставила вперед защищаясь, участливо тронул плечо.       — Хочешь воды? — ласково, словно любящий родитель спросил он, слегка надавливая, чтобы уложить её обратно, — Пожалуйста, не вставай пока так резко.       Несмотря на то, что голос был хорошо ей знаком, Бруклин опустилась на подушку как деревянная и мотнула головой, отказываясь от всего, что он предлагал.       — Один глоток, нужно смочить горло. Ну же.       К губам поднесли стакан, а голову заботливо поддержали. Не было ни сил, ни времени обдумывать происходящее, однако подсознательно она расценила его действия, слова и касания как сигнал: он её не обидит. В этом просто не было бы смысла.       — Прости, не хотел тебя напугать, — сказал он, когда она закончила и отстранилась от воды, которая и правда принесла немалое облегчение, — это я, Майки.       Майки. Вот оно что.       — Зачем ты здесь? — спросила она, потому что ни его забота, ни доброта, с которой он произносил каждое слово в её адрес, не давали объяснений, а они были очень ей нужны.       Несколько секунд он молчал, словно бы вопрос сильно его удивил, но затем все же ответил:       — Эмм… ты, вроде как, не оставила мне выбора…       Рассчитывала ли она, что он придет, всерьёз? Заторможенный и пьяный от смеси страха, таблеток и джина мозг мог нарисовать всякое, но сейчас он отказывался включаться, объяснять и вспоминать о чём вообще она тогда думала.       — Я не очень хорошо помню, что было до того, как я… — Бруклин почти что физически ощутила, как напрягается память в попытках восстановить события, — как я…       — Заснула, — подсказал Майки.       Это было явно не то слово.       — Заснула, — согласилась Бруклин.       Он помолчал, а у нее наконец-то нашлось время осмыслить тот факт, что размытая картинка никак не желает обретать четкость и ясность. Она попросту ничего не видела. Ничего кроме цвета, что громоздился размытыми кляксами.       — Плохо, — сказал он с выдохом, — понимаю, что просить о таком странно, но мне нужно, чтобы ты вспомнила как можно больше.       — Мне кажется, я все придумала, точнее… не могу понять, что действительно случилось, а что, может быть, приснилось, — она поднесла ослабевшие руки к лицу и попыталась украдкой потереть глаза, как делала это после сна.       — Я немного знаю о том, что произошло, если хочешь, могу подтвердить реальность некоторых твоих воспоминаний.       Бруклин досадливо зажмурилась, невозможность осмотреться нервировала её все больше.       — Все-таки, зачем ты тут?       — Я хочу помочь, — торопливо ответил Майки, и он мягко отстранил её руки от глаз, к которым она проявляла все больше внимания, — Если есть что-то, что я могу для тебя сделать, я с радостью помогу.       Это сильно её рассердило.       — Хорошие слова. Если есть что-то, что ты можешь сделать. Откуда мне знать, что ты можешь?       Вся суть… Вся суть человеческих взаимоотношений, сводившаяся к вежливой отстраненности, была ей сейчас омерзительна.       Никто. Ни для кого. Ничего. Не может. Сделать.       — И вот он шанс выяснить, — ответил он с мягким нажимом в голосе, но Бруклин предпочла отмахнуться от пустого.       — Кажется… Что-то с глазами, — сказала она, невольно теряя интерес ко всему, кроме этого.       Майки вздохнул. И этот вздох ей не понравился.       — Они в полном порядке, обещаю, ещё сутки, и ты сможешь видеть, как раньше.       — Откуда тебе знать? — Бруклин вырвала свои руки, которые он все ещё придерживал, злость помогла ей в этом.       Майки помолчал, он больше не мешал ей прикасаться к лицу.       — Здесь был мой брат, это он помог тебе, оказал медицинскую помощь и все такое. А твоё зрение, умоляю прости за это, всего лишь временный паралич аккомодации. Он объяснил бы лучше, но, если коротко, твои зрачки не могут пока сужаться из-за специальных капель. О дозировке и побочных эффектах не волнуйся, он все учёл. Знаю, тебе должно быть не комфортно видеть всё, как калейдоскоп в расфокусе, но это скоро пройдет.       — Для чего он сделал это? — пяти минут не прошло, как сознание вернуло её в реальность, но все это время она будто бы пушечным ядром несется вниз в кромешной темноте и в ожидании момента столкновения, момента, что разобьет её вдребезги.       — Ты не должна меня видеть.       — Почему?       — Не могу сказать, но так будет лучше.              Два незнакомца могли сделать с ней вещи куда хуже, но к вискам всё равно потекли слезы. Бруклин не всхлипывала и не задыхалась, плакала тихо и обреченно, потому что смертельно устала от сомкнувшейся вокруг неизвестности и чувства животного ужаса, что она внушала, его просто нельзя было испытывать вечно.       Майки ничего не говорил и не пытался унять её слёз, благоразумно позволяя им иссякнуть самостоятельно.       Она заговорила лишь тогда, когда жалость к самой себе получила достаточно внимания и не имея более ничего, что можно предъявить для оплакивания, уступила место подобию твёрдости.       — Ты что-то сделаешь со мной?       Майки, притаившийся большим темным пятном в ногах у её кровати, не смог удержаться от того, чтобы хмыкнуть:       — Да. Я удостоверюсь, что ты в порядке.       Это было похоже на него. Отвечать на выпады, что она частенько делала в его сторону, вот таким вот образом, прячась за щитом иронии. Уже изрядно померкшие воспоминания о долгих телефонных разговорах слегка её успокоили. Все происходящее было таким странным, но ведь какие-то объяснения он в состоянии ей дать.       — Тебе нужно знать обо мне только две вещи. Первая — ты не должна меня бояться. Вторая — я здесь только, чтобы помочь.       — Ты сказал, я должна вспомнить все что было, о чем конкретно ты говорил? — определенно ведь не о том, как она едва не прикончила себя в припадке.       Майки — то темное пятно, каким он был сейчас в её глазах — качнулся, как тень от костра.       — Расскажи, что произошло в клубе.       Бруклин не стала утруждать себя вопросами о том, как он узнал о клубе и какое ему до всего этого дело, он уж точно не из полиции, скорее это она умудрилась связаться с кем-то, на фоне кого Кайл окажется просто шпаной.       — Ты скрываешь своё лицо, потому что ты… преступник?       — Нет! — запротестовал он так яростно, что она опешила от напора, — Я хочу поймать тех, кто убил людей в клубе!       — Значит не сон, — вырвалось у неё вопреки желанию промолчать.       — Мне жаль, — сказал он, мгновенно смерив пыл, и погладил накрытую одеялом стопу, как в утешительном жесте обычно поглаживают руки, и Бруклин, собрав остатки хладнокровия, заговорила:       — Один из убитых был наркодилером его звали Джерри, еще один владельцем клуба, и они работали заодно, клуб был одной из точек сбыта. Парень охранник, я не помню его имени, и еще Бритни, моя… моя коллега, — Бруклин чувствовала, как каменеет внутри необходимая для сохранения собственного разума мера — решимость убедить саму себя, что всё это уже не важно, насколько вообще могут быть не важны смерти людей, которых она самое мягкое недолюбливала. А Бритни, что ж дружба с Бритни была дана ей случайными обстоятельствами, ими же и отобрана. Вся эта ублюдская работа — одно сплошное обстоятельство, которое заставляло её стыдиться саму себя.       — У нас была назначена репетиция перед вечерним шоу, Бритни приехала раньше, минут на десять, потому что её вторая подработка совсем рядом. Я пришла ко времени и нашла их всех… уже мёртвыми. Это все, что я помню.              Майки молчал, но его шумные выдохи не нуждались в толковании. Ладонь, что совсем недавно слегка касалась стопы, теперь сжимала её с силой, которую стало сложно вынести. Бруклин зашипела, и он, опомнившись, разжал пальцы.       — Прости, я не хотел, — к искреннему сожалению примешивалось что-то такое, чего она не смогла разгадать.       — Ничего, — ответила она, на всякий случай подтянув обе ноги к себе и это, разумеется, не осталось им не замечено.       — Мне просто невыносима мысль, что ты не пострадала по чистой случайности… Я… — он встал и большим темным силуэтом заметался по комнате, не находя себе места.       Бруклин нечего было ответить. С одной, привычной уже, стороны циничного отношения к собственной жизни и жизни вообще, ей было не понять его терзаний. Разве есть у него причины так убиваться от того, что с ней могло случиться дурное? Они ведь словом не обмолвились за последние полгода по инициативе, что принадлежала только ей. Разве это не ранило его гордость, обращая всё в обиду, а то и ненависть?       Но была и другая сторона, та, что жадно втягивала ноздрями дым жертвенных в её честь костров. Это забытое чувство какой-то не оправданной важности в чужих глазах пьянило.       Он наконец замер, на сколько она могла видеть, в двух шагах от её постели, неистовство, крывшееся в его движениях, обернулось смирением. Силуэт опустился ниже.       — Прости, я хотел только, чтобы ты была счастлива и в безопасности.       А она все еще валялась немощной развалиной, ей все еще было очень плохо и противно от всего своего существа, но один из пустых проводов уже пропустил через себя новый разряд, заставив грудь подниматься и опускаться чаще.       — Я не в силах обещать такое. Никто не в силах…       — Я! Я был в силах обеспечить тебе хотя бы второе!       Как парень, что был голосом в трубке, мог обернуться могущественной силой, которая способна её защитить? Она, уверовав в его искренность, не могла пока поверить в его возможности. Если быть точнее, с её удачей, собрать выигрышную комбинацию представлялось практически невозможно.       Ему потребовалось время, чтобы совладать с эмоциями.       — Можешь вспомнить, что было дальше?       — Я убежала.       Ей было слишком страшно и плохо, чтобы запоминать подробности, но Майки, как оказалось, говорил не о них.       — Думаешь, Кайл может быть причастен?       Бруклин вздрогнула, услышать его имя было слишком неожиданно. Это как идти по ровной дороге и, зазевавшись на облака, вдруг провалиться ногой в яму.       — Что там произошло? — спросил Майки.       Похоже, её разум застыл как желе, с тех пор как…       Майки знает… он действительно знает.       — Была какая-то стычка в самом начале лета, но ничего такого не случилось, они быстро всё уладили. Джерри потом продавал ему кое-что, иногда давал работу. Он почти ничего не рассказывал о своих делах и просто ушёл, бросил меня.       Кайл не мог быть убийцей или, по крайней мере, тем, кто в упор расстреляет сразу четверых, двое из которых едва ли в чём-то перед ним провинились. Он оказался тем, кто способен бросить в самые трудные минуты, человеком, что отключил телефон, когда она едва не умерла от горя и паники.       Она вспомнила Мел. Нога заброшенная на ногу, нервное подергивание стопы. Он с такой жадностью слушал все, что она говорила… говорила о Кайле, он с такой жадностью отнял его.       — Может, что-то еще? Пожалуйста, постарайся… — подбодрил Майки.       Никогда прежде ей не доводилось видеть такой вероломной тяги между людьми.       Нет. Мел ничего не отнимал. Скорее наоборот, это у него чуть было не отняли кое-что дорогое.       Каковы шансы, что Кайл, весь мозг положивший на поиски, несколько лет искал и не мог найти самого обычного парня? Она была крайне далека от понимания целей и природы его занятий. Был ли он самым настоящим хакером или, правильнее сказать, просто хорошим нетсталкером, что иногда писал какие-то там коды и усердно рылся в недрах сети.       Кем мог быть Мел, она не хотела теперь и думать.       Мысль уже приходила на ум, но развить её было очень страшно. Она предпочла бы верить, что Джерри убил кто-нибудь из его боссов, или кто угодно ещё, с кем у него могли быть счеты, и кто никак не связан с Кайлом, а следовательно, пусть и косвенно, с ней самой.       — Примерно неделю назад нашёлся его давний друг. В тот день Кайл подвёз меня на работу, а вечером его здесь уже не было.       Майки немного поразмыслил и спросил:       — Помнишь, как звали друга?       — Мел… Точнее Мишель.       — Что-то еще?       Бруклин засомневалась, стоило ли отметить, что он вел себя как чертов Драко Малфой. А Майки принялся увещевать, будто она маленькая, капризная девочка.       — БиДжей, пожалуйста. Всё, что ты вспомнишь, очень важно, чем больше я узнаю, тем проще мне будет защитить тебя!       — Я в опасности?!       — Именно это я и пытаюсь выяснить, — выстонал он в нетерпении от её слишком заторможенных умозаключений, — прошу тебя, скажи, что ещё ты знаешь об этом друге.       Его взвинченность, которую он никак не мог скрыть полностью, спешка, с которой он хотел заполучить все ответы, всё это снова растревожило её, и она заплакала.       — Нет, пожалуйста, не плачь! Прости, я не хотел давить.       От слёз она стала видеть ещё хуже, но кажется, он положил руки на край одеяла, под которым она лежала.       — Ничего не бойся, слышишь? Я не позволю причинить тебе вред.       Её сердце билось, захлёбывалось в крови. Маленькое, холодное, одинокое сердце.       В средней школе она подхватила ветрянку прямо во время летних каникул. Её тогда безостановочно температурило и рвало, а всё тело и даже лицо покрыли чудовищно зудящие оспинки. Её руки перевязали в специально сшитые матерью варежки из мягкой фланели. Кажется, она боялась, что Бруклин может ненароком расчесать ранки и навсегда оставить себе шрамы. Либерти срочно отправили к родне, чтобы та не заразилась. Мать старалась меняться сменами в больнице, а отец… Отец не отходил от неё ни на шаг. В разгар сезона работ на ферме, он кормил её с ложки — из-за дурацких варежек — и, если желудок не принимал пищу, спешил вовремя подставить пластиковый таз, что был припрятан под кроватью. Он же вытирал запачканный рвотой подбородок приговаривая: «Ничего-ничего, принцесса».       Вот на что было похоже это странное и давно позабытое чувство. Она больна, слаба и дурно пахнет, но кто-то рядом продолжает твердить, что всё в порядке.       Отцу никогда не нравились парни, которыми она себя окружала, но, к счастью, он был далек от образа авторитарного американского папаши, что выходил встречать её ухажеров с винтовкой. Он вообще никак не влиял на жизнь дочери вне дома. Её независимый характер не позволял этого.       Однако, ему стоило хотя бы попытаться хоть раз побыть сильнее. Может тогда бы ничего не случилось. Он дал ей лишь её приукрашенное отражение в любящих глазах. Дал дурацкое домашнее прозвище, что стало, похоже, её сутью.       Она никогда не считала себя хорошим человеком, никогда не видела в себе чего-то особенного и снисходительно жалела отца за его преданное, но совершенно слепое обожание. А потом еще сильнее ненавидела себя за то, что не способна соответствовать образу дочери, которая заслуживала столько любви. К тому же любовь, подобную родительской, нельзя заслужить у чужих людей, даже если обернёшься верхом совершенств. Она и не стремилась. А в её понимании все другие мужчины были чем-то вроде ресурса. Источником быстрых благ, как энергия от простых углеводов в шоколадных батончиках и в какой-то мере декоративным элементом. И все же где-то глубоко внутри ей хотелось наказать себя, вцепиться в какого-нибудь мудака, что поставит её на место, а потом смачно вытрет ноги и плюнет в лицо вместо прощания.       Кайл справился идеально. Только вот ей вовсе не хочется его поблагодарить.       — Кайл вырос с тем парнем в приюте, он не говорил, что у них случилось, когда мы познакомились он разыскивал его как одержимый. Это всё, что я знаю.       — Ты помнишь, что это был за приют? — спросил Майки.       Бруклин напрягла память, Кайл не говорил названия, но как-то раз, когда они колесили на его мустанге по окраинам Бронкса, он брякнул что-то о детских воспоминаниях.       — Я знаю только, что он может быть где-то в районе Джером авеню.       Майки отнял руки от покрывала и резко встал, возвысившись над ней темной громадой.       — Я оставлю тебя на минуту, — при таких габаритах его шаги могли быть тяжелыми, как конский топот, но он удалился беззвучно, словно парящий в воздухе призрак, и уже скрывшись в дверном проеме, вдруг выглянул обратно, — Ты умница!       Он с кем-то говорил по телефону, торопливо, но четко излагая суть. Иногда замолкал, коротко что-то подтверждал или отрицал. Смущала лишь интонация, с которой он иногда обращался к собеседнику. Ласковое «Донни» никак не могло увязаться с каким-то серьезным образом. Впрочем, что вообще она знала о Майки?       Быть может, где-то в самом начале их общения она и пыталась вызнать что-то конкретное, но он был мастером уходить от темы, и она махнула рукой. В остальном он казался ей очень — практически нараспашку — открытым, и стал тем, кого обычно называют друг, анонимность была лишь спецификой интернет общения.       Он мог быть несерьезным, когда речь шла о нём и его переживаниях, но становился очень вдумчивым, стоило ей только поделиться чем-то своим. И она привыкла к мысли, что знает его. А сейчас — она понимала это совершенно ясно — игры кончились. Кроме голоса, кроме этого тенора, что так похож на голоса солистов его любимых групп, знала ли она что-то еще?       Когда он вернулся в комнату и молчаливой тенью встал рядом с кроватью, она спросила:       — Почему ты разыскиваешь Кайла?       Майки тяжело вздохнул, собираясь, наверное, отделаться от нее дежурными заверениями, что волноваться не о чем. Но она и правда не волновалась. По крайней мере, не так, как он думал.       — Ты можешь сказать. Я в порядке.       Майки не торопился отвечать, все еще сомневаясь, но потом осторожно начал.       — Мы считаем, что с ним не всё чисто. Я… эм очень переживал за тебя и хотел убедиться, что ты в порядке, а он… он не показался мне надёжным.       Майки сделал паузу, наверное, для того, чтобы она могла спросить, как много ещё он о ней знает и откуда. Но Бруклин не стала. Переживать и ровным счетом ничего не делать это всё, что требуется от окружающих. А он делал. И хотя паниковать было поздно, возможно, ей стоило рассердиться. Только вот, в нынешнем положении, это последнее, что она стала бы делать. Майки тем временем продолжал:       — Мы провели маленькое расследование. И только про него не смогли узнать ничего существенного. Это было очень подозрительно. А потом случилось то, что мы не могли предугадать. Теперь найти его это основная задача.       «Расследование?» «Мы?» «Предугадать?»       У Бруклин голова закружилась от вопросов. И она попыталась сложить кусочки.       — А если бы в клубе никого не убили? Что бы ты сделал с ним тогда?       — Знаешь, довольно трудно объяснить мою роль, но я что-то вроде посредника между всякими подонками и полицией.       — Вроде агента под прикрытием?       — Нет. Но я же сказал, это довольно трудно объяснить.       Они немного помолчали. У него, должно быть, закончились все вопросы, а свои она перебирала в уме словно четки и не решалась пока задать.       Ещё она чувствовала себя обманутой всеми: Кайлом, жизнью и даже Майки. Впрочем, сам Майки был обманут не меньше.       Некстати снизошло чёткое понимание несоответствия ожиданий, что порождал представленный в интернете образ, и её новой реальности, в которой он и она в итоге так неловко сошлись. Быть может, это последнее, о чем стоило беспокоиться, но мысль тут же заело.       Ей не нужно было нормальное зрение или зеркало, чтобы понимать, как омерзительно она выглядит, как убога здешняя обстановка. Бруклин не смогла сдержать горестный стон от очередной впившейся под кожу иголки самоненависти.       — Как самочувствие? — откликнулся Майки, по-своему истолковав сигнал.       И ей вдруг четко вспомнился их давний разговор.       — Помнишь, ты как-то сказал мне, что я не могу понять прелести твоих грустных музыкальных подборок, потому что мне нечем их наполнить. Ты сказал, что во мне нет собственной боли и поэтому мне не понять чужую?       — Прости, это было… несправедливо. Можешь отпинать мою надменную задницу в отместку.       Наверное, именно в этот момент у неё не осталось больше никаких сомнений, что он действительно тот самый Майки. Парень, который шутит, чтобы снизить важность своих переживаний, парень, который шутит, чтобы выдержать…       — Ты сказал это незадолго до того, как вся моя жизнь превратилась в одну сплошную боль, и потом всё становилось хуже и хуже. Мне больно Майки, описать даже не могу, как мне больно.       Он, нерешительно помявшись, опустился у кровати, на этот раз не в ногах, а практически рядом.       — Я хотел бы никогда не говорить тех слов, — покаялся он, но это не смогло её утешить.       — Мне говорили вещи куда хуже.       Она снова захлебнулась жалостью к самой себе, но в этот раз он не остался молчаливым наблюдателем. Мягко зашуршал вытащенный из картонной коробки бумажный платок. Майки аккуратно промокнул ей слёзы.       — Что бы с тобой ни произошло, это ведь не значит, что всё, ты спустилась — лифт сломался.       — Ты не понимаешь, — мрачно заключила Бруклин, но Майки не сдался:       — Так расскажи.       — Зачем тебе слушать?       Этот вопрос не то, чем кажется. Она знает это, потому что знает какой она человек и не питает на этот счет иллюзий. А Майки даёт свой честный ответ:       — На некоторые поступки мотивирует не только собственное счастье, иногда это касается близких.       Вот оно.       Мысль, что черной лоснящейся змеёй покоилась где-то даже не в голове, а прямо в груди, узлами вокруг сердца, вдруг шевельнулась. Затрепетал раздвоенный язык, собирая парящие частицы истлевшего в бессилии чувства.       Цепочка неуправляемого распада. Что-то способное полностью перечеркнуть даже её прежнее представление о себе, как о человеке, медленно оформлялось в страшное желание.       — Ты не можешь говорить такое, не можешь называть меня близким человеком, после того как скрыл и продолжаешь скрывать свое лицо, свою личность, вообще все.       — БиДжей…       Она хотела вынудить его. Нащупать нужную точку и надавить так сильно, как только возможно.       — Говоришь, что хочешь помочь, но как? Сам сказал — я не должна тебя видеть. Значит, как только мое зрение вернётся, ты уйдешь, бросишь меня, как все!       — Я не уйду! Точнее уйду, но не в том смысле.       — А что же ты тогда сделаешь?       — Тебе не нужно меня видеть, чтобы я мог действовать!       — Значит я права, это первая и последняя наша встреча?       — Да.       — Тогда уходи прямо сейчас! Слышишь? Пошёл вон! Мне не нужно от тебя ни помощи, ничего!       Он смолчал, обратившись в немую глыбу. Только тяжелое дыхание выдавало его присутствие и обиду.       — Что ты встал? Может, не расслышал, мне повторить?       — Ты сейчас на взводе, к тому же не понимаешь всех обстоятельств.       — Как и ты не понимаешь, как же мне осточертело не понимать!       Распалившись, она хлестала его словами и ничем неприкрытой злостью, чтобы ему ничего не оставалось, кроме как запросить пощады и прощения. А после вручить вожжи в её руки.       — Кто бы ты ни был, чем бы ни занимался, ты не помогаешь мне, ты делаешь своё дело, поэтому нам не о чем с тобой говорить.       — БиДжей это не так, я буду действовать и в твоих интересах.       — И в чём же они заключаются?!       Она поняла, что перегнула и ей не стоило так повышать голос, потому что Майки не стал отвечать, выключившись из спора, только спокойно заметил:       — Если продолжишь кричать, навлечешь на себя праведный гнев соседей.       Все не так не так не так не так.       Момент, когда детская невинность впервые уступила место расчету, она давным-давно позабыла, но хорошо познакомившись с не самой светлой своей стороной, с тех пор лишь ей и доверяла. В особенности, когда дело касалось мужчин.       Если бы целеустремленность парней в отношении женщин можно было преобразовать в электроэнергию, ох…       — Не волнуйся. Я сделаю, как скажешь. Уже ухожу.       …но с Майки вышел просчёт. Для него «нет» означало «нет».       Темный силуэт попятился назад, и Бруклин, подхваченная отчаяньем, предприняла попытку остановить. Она бросилась к нему в порывистом движении и успела схватить руку чуть выше запястья. Он замер, ощутимо напрягся, но вырываться не стал.       — Ты не можешь бросить меня одну.       — Я и не брошу, — глухим от обиды голосом ответил он.       На всякий случай Бруклин все равно перехватила его руку, но так и не смогла обхватить широкое запястье полностью. Под пальцами она нащупала тканную текстуру.       — Ты ранен? Почему запястье в бинтах?       Он мягко освободился и всё же отступил на шаг.       — Это протектор. Чтобы не потянуть связки.       При иных обстоятельствах она, наверное, расспросила бы его об этом подробней. Но сейчас это было слишком не важно. Любой ответ казался приемлемым. Она тут же вернулась к тому, что было гораздо важнее.       — Пообещай, что не уйдешь, хотя бы пока я не могу видеть.       — Даже если ты передумаешь и снова меня прогонишь? — усмехнулся он.       Бруклин это задело. Как смел он упрекать её в непоследовательности сейчас. Она отвернулась, закрываясь в своей обиде. И он быстро понял ошибку.       — БиДжей, прости, — шепнул он присаживаясь у кровати.       Но она прощать не спешила, пусть полюбуется до чего довели его слова. Пусть.       И новые слёзы были разве что самую каплю чуть менее искренними, чем пролитые раньше.       — Пообещай, — настояла она, снова к нему обернувшись, но он не спешил с ответом.       — Зачем ты делаешь это? — выдохнул он наконец, осторожно протянув к ней руку.       — Делаю что?       — Это, — тяжёлая ладонь мягко легла на шею, а большой палец невесомо погладил от скулы к уху, утирая крупную слезу.       — Не понимаю, о чем ты, — ответила она, млея от этого прикосновения.       — Красиво плачут в фильмах, либо на показ.       Рука отстранилась. Послышался вздох.       — Тебе не нужно искать способ, просто скажи, чего ты хочешь.       — Ты и правда сделаешь для меня все, о чём я попрошу?       — Правда, — сказал он твёрдо.       И тогда она попросила.       Сначала она попросила ещё немного воды.       Потом, по её просьбе, он донёс её до двери уборной, почему-то прямо как была в одеяле. И дабы не смущать своим присутствием за этой самой дверью, добровольно вызвался настроить воду в душевой. После, пока Бруклин по запаху и памяти вычисляла в каком бутыльке на полке шампунь, а в каком что-то иное, он обращался к ней из коридора выспрашивая, нужна ли ей чистая одежда или новые полотенца.       Теплый душ немного взбодрил. Тело, что ощущалось одновременно окоченевшим, ватным и пьяным от снотворного, отогрелось и назад Бруклин вернулась на своих ногах.       Майки, теперь без всякой просьбы, спросил, где хранилось сменное белье и торопливо, чтобы она не подхватила простуду от осеннего сквозняка, застелил свежую постель.       Его стараниями все стало казаться не таким уж ужасным. Чистая одежда и постель, вымытая голова, почищенные зубы, обещание выполнить любую просьбу…       Он спросил не хотела бы она поесть, но Бруклин отказалась, и тогда Майки приготовил единственное, что способен был принять исстрадавшийся желудок — крепкий ромашковый чай. В доме, где она родилась и выросла, ромашка считалась средством едва ли не от всех болезней. И хотя целый ромашковый луг не способен был победить её мучений, привычный запах и вкус успокоили.       Бруклин, лишенная возможности нормально видеть, поняла вдруг, что самые ранние детские воспоминания отчасти похожи на всё это. Она почти не помнит картинку, но суть от того не портилась. Пока не родилась Либби, любой её каприз спешил исполнить кто-нибудь из взрослых. Увы, младший ребенок часто отбирает у старшего право на несамостоятельность. В пять лет у Бруклин появилась сестра, и, в числе прочего, пропали долгие утренние сборы у зеркала, когда мама накручивала ей локоны или плела косы.       — Расчеши мне волосы, — попросила она, отхлёбывая из чашки.       — Но я не умею, — ответил Майки, подоткнув одеяло у неё в ногах.       Бруклин впервые за долгое время посмеялась.       — Что значит не умеешь? Просто найди расчёску. Это не сложно.       Она сама не знала, где могла притаиться капризная вещица, поэтому не стала сужать круг поиска, и Майки отправился искать наугад.       Длинные мокрые волосы отдавали влагу сухой футболке. Но едва ли она воспользуется феном. Подобравшись к краю кровати, она стала ждать, когда он возвратится.       — У тебя спина намокла, — сообщил он, собрав тяжелые пряди в руку.       Черт возьми, он словно материализовался у неё за плечом. И дело было в порядком расшатанных последним годом нервах. Горячая ромашка плеснула на футболку, впитываясь в ткань на груди. Майки это заметил.       — Не обожглась? — спросил он взволнованно.       — Переоденусь, как закончишь, — ответила Бруклин.       И он приступил.       — Начинай от кончиков и дальше вверх. Если где-то запуталось не тяни и не дёргай.       Но Майки справлялся на отлично. Он аккуратно отделял от спутанной копны по одной тонкой пряди, а затем неторопливо и сосредоточенно вычесывал, пока эти пряди — волосок к волоску — не становились золотистым струящимся шелком, что водопадом лился между пальцами до самой поясницы.       Она мельком вспомнила его рисунки. Волосы, обласканные этими руками, были больше сотни раз ими же нарисованы. Когда зрение восстановится, она внимательно изучит каждый портрет, каждое свое отражение, что Майки из собственных мыслей перенес на бумагу.       Кайл нашел их первым.       Видел ли он?       Видел ли он хоть раз этот мир и людей в нём другими глазами, или его поле зрения сужено до одной единственной точки по имени Мел? До точки, что заслонила ему всё.       Он даже не сказал ей о находке, пока она не напомнила о себе, о своем лишенном смысла в его системе координат существовании.       Бережные руки отложили расческу и теперь просто гладили влажные волосы от макушки. Если она выбросит из головы слова вроде «шатуш», «балаяж», «аир тач», забудет дороги к местам, где к этим волосам прикасаются руки мастеров, они станут другими, перестанут быть полотном, которое можно осветлить до белизны, чтобы они служили белым флагом в сражениях.       Кайл обещал оторвать голову любому, кто обидит его драгоценного друга. В тот момент ей показалось, что это пустая угроза в спину всему миру. И только теперь она поняла, что те слова что-то вроде зашифрованного послания, они словно признание.       «Я тебя тоже», — ответил Мел, оборвав жизнь Джерри и остальных.       Майки мягко опустил ладони ей на плечи, и голос его пролился ей на макушку:       — Попробуешь поспать?       Бруклин растеряно моргнула, очнувшись от мыслей.       — Ты точно найдешь его?       — Точно, — сказал он так уверенно, что она конечно же поверила.       Бруклин закрыла глаза, плечами впитывая его тепло и уверенность, но Майки убрал руки.       — Ты правда его любишь?

*London Grammar — Stay Awake*

      Может, он жаждал услышать историю о том, как некий подонок загубил наивную дурочку, чтобы еще больше убедиться в справедливости своих намерений навлечь на него наказание. Только вот, нарративный подход в данном случае бесполезен.       В чьей-то истории ты злодей. Это неизбежно.       И её история скорее о том, как она, вместо того чтобы повстречать на своем пути невинную жертву, встретила такого же злодея, и все кончилось плохо.       Впрочем, с точки зрения закона, Кайл не сделал ей ничего плохого.       Но она даже готова была уступить Кайлу роль агрессора и встать на позицию жертвы, чтобы у них вышел идеальный треугольник Карпмана, где Майки рвался выступить спасателем.       Если у неё и была суперспособность, то заключалась она в том, что Бруклин умела выбрасывать людей если не из головы, то из сердца так уж точно. И в этом ей помогала обращенная в приём мудрость о крайне коротком расстоянии между «люблю» и «пусть он сдохнет в муках».       — Между нами была физика, не более.       Могла ли она угадать, кто останется победителем?       С первой секунды ей во что бы то ни стало захотелось унизить его, показать, как он наивен, украсть его сердце и растоптать у него же на глазах. Ей нужно было увидеть, как он жалок, чтобы спокойно шагать дальше.       Он обещал, что не привяжется и сдержал слово.       Он победил.       И теперь ей отчаянно хотелось мести. Она просто не сможет исцелиться и жить дальше, если некая сила не сработает словно карма и не раздавит его с тупой неотвратимостью.        — Скажи, он не причинил тебе никакого вреда? — Майки хотелось быть деликатным.       Бруклин снова вспомнила день, когда впервые увидела Мел и в последний раз Кайла. Игры этих двоих не были ей понятны, одно она знала точно: играть с ними на равных она не сможет.       — Я бы не хотела это обсуждать.       Отчасти и поэтому она очень старалась найти для себя хоть какой-то выход.       Понять, когда ситуация стала для неё опасна, было теперь не сложно. Еще недавно они с Кайлом делили бессмысленные дни на двоих, потом появился этот его друг, и до неё им дела не стало. Откуда ж ей было знать, что странный, занятый какими-то глобальными вопросами парень удерживал во внимании всё. И её в том числе.       — Что он сделал? — Майки выдавил эти слова сквозь сжатые челюсти. Интересно, сам он это заметил?       Майки просто свалился как снег на голову. Бруклин не склонная к мистификациям, невольно задумалась, что всё произошло не случайно, по крайней мере, для неё.       — Больше всего я хочу, чтобы ему было так же плохо, как и мне.       Майки выдохнул, пытаясь избавиться от части напряжения.       — Я не совсем понимаю, что ты имеешь ввиду?       — Ты ведь пообещал… Ты сказал, что защитишь меня и выполнишь мою просьбу.       — Это так.       — Я всё ещё не знаю толком кто ты и на что способен, но если ты заставишь его пожалеть о том, что он родился, только тогда мне станет легче.       Майки затих, как затаиваются звери в момент опасности. Бруклин заволновалась было, что слова подобрались вовсе не те, что они, возможно, оскорбили его, и ей нужно было обдумать их, прежде чем вываливать ему на голову, но тут он отмер, набрал в грудь воздуха.       Он словно бы что-то понял.       — Если он действительно заслуживает этого, то я готов стать твоим орудием, но если ты не знаешь, как залечить разбитое сердце и подталкиваешь меня к бесчестной расправе… БиДжей, ты этого пока не знаешь, но ты возненавидишь себя за это. А я себя.       Под окнами пронеслась машина. Такой же глухо рокочущий, утробно злой рык мотора, как у мустанга.       Им нужно было вылететь с моста в реку, или протаранить какую-нибудь стену на полной скорости. Им обоим следовало сдохнуть в одно раннее летнее утро. Вместе и относительно счастливыми. Только вот Кайл справлялся с управлением даже тогда, когда нормальный человек за руль не сядет.       Она ненавидела его. И сейчас эта ненависть ревела в ней, оглушая до полного бесчувствия. Если бы он умер… Если бы только он умер. Тогда она простит его нелюбовь и нежелание быть тут.       И возможно, Майки знал о чувствах, что разъедают душу, а так же отравляют другим жизни, гораздо больше. По крайней мере, он не осудил её за слабость, которой она поддалась. Большего понимания ей встречать не доводилось.       И все, что сжалось внутри, готовясь держать удар под градом упреков и осуждения, расслабилось. Больше сказать ей было нечего.       — Тебе нужно переодеться. Я дам сухую одежду.       Бруклин снова не расслышала шагов, но дверца платяного шкафа скрипнула, послышался мягкий шорох одежды.       Она вздохнула, не открывая глаз, сосредоточилась на звуках, на холоде остывшей на спине и груди влаги, а потом с лёгким сердцем сняла с себя футболку.       Кожа покрылась мурашками, но ощущать их было приятно. Волосы щекотали голую спину, она собрала их в руки и перебросила вперед. Царившие в комнате полутьма и прохлада обволакивали все траурной вуалью.       Его дыхание осело на коже. Он задумчиво провел линию от седьмого позвонка чуть ниже, а затем попросил голосом таким же безмятежным, как небесная синь перед слепящим оранжевым закатом.       — Подними руки.        Она сделала, как он просил, и мягкая хлопковая ткань скользнула по телу, скрывая наготу.       Он забрал смятую в комок мокрую футболку, слегка подтолкнул Бруклин в спину, чтобы она отсела от края кровати и легла в постель как полагается.       Точно.       В детстве она любила болеть, потому что боль изматывала, и тогда Бруклин могла спать. Долго и сладко. К тому же любая болезнь, уходя дарит телу наслаждение от того, что страдания кончились. Все страдания рано или поздно заканчиваются.       Бруклин зевнула, широко во весь рот оскалив зубы.       Он наклонился поправить одеяло, а после сухие, горячие губы поцеловали её в лоб.       — Спи крепко. Я тебя посторожу.              

****

Там в кармане дыра такая чёрная, Что поглощала свет, деформируя пространство. И я из лютого прошлого грезил о будущем, Где я в настоящем поднимаю кассу. И там в глубокой юности Прорезались зубы глупости, Мой сын будет весь в своего отца. Жаль, что сын будет весь в своего отца.

ATL ©

      Он никому не был нужен с самого рождения. Но это сейчас все такие нежные. Во время развала СССР каждый второй появлялся на свет назло всему, в том числе воцарившейся нищете и родителям. Его бабка — мать отца и по совместительству заслуженный педагог, была против его рождения. Отец — тогда еще бравый офицер — неприлично молод, а мать слишком голодранка. И оправдание «так уж получилось» бабку не устраивало.       А потом лихие девяностые быстро превратили его мать в некрасивую, скандальную женщину с помадой цвета «баклажан» на сморщенных губах и растянутых ситцевых платьях на бесформенно располневшем теле. Отец бросил их, когда ему было десять и, к досаде Романа, не скатился из-за алкоголизма, а, наоборот, внезапно оказался в числе тех, кто — как любили ворчать все вокруг — разворовывал страну. Он поднялся до облаков, когда все вокруг жили в натуральном аду. Но правда была в том, что никто не может работать за бесплатно, питаясь солнечным светом и силой земли. Люди, предоставленные сами себе, выживали, как могли. И у одних это получалось гораздо лучше, чем у других. Отец, говорили, продавал оружие. Судя по всему, списать сотню калашей ему было проще, чем матери украсть на своем заводе пачку маргарина. Роману казалось, что в то время воровали все. А те, кому красть было нечего, возмущались, как низко мог пасть честный советский человек.       Восемь лет Роман держался мечтой. Он вырастет и добьется всего сам. Разумеется, честно. Заставит отца устыдиться и пожалеть, что бросил такого славного сына. Иначе ему было не успокоиться.       Но к восемнадцати он остался все тем же непутёвым лбом. Троечник, нищеброд и, вероятней всего, будущий алкоголик, который останется жить с мамой в приватизированной двушке. Роман об институте и не мечтал. Но между ПТУ и армией он, не колеблясь, выбрал второе. Ему правда хотелось перестать быть пустым местом. Страна ведь стояла на коленях, и он отчаянно хотел быть нужным.       Идеальное здоровье, начало второй чеченской войны и осенний призыв сошлись как звезды на небе. Тем летом он отчаянно влюбился в Надежду из соседнего подъезда. Его пьянили одновременно эта первая любовь и чувство внезапной наполненности жизни смыслом. На проводах она плакала. Обещала ждать. Возможно, только поэтому он выжил и даже не спятил, по крайней мере, окончательно. Сейчас-то он понимал, её можно было заменить кем угодно, сути это не меняло. Просто он был из тех патриотов-самоубийц, кому необходимо конкретизировать причины, из-за которых он едва не подох несколько раз, а если б и умер, то не сожалея.       Его голова была битком набита стонами и криками, запахом пороха и анаши, памятью о вздутых кишках на раскаленных пыльных камнях, грязь навечно въелась в тело, а товарищи один за другим превращались в мертвецов, калек и ебанутых — намного позже, когда он единожды решится сходить к мозгоправу, ему объяснят, что это называется ПТСР — но тогда Роману достаточно было воображать, что все не зря, а если не зря, можно и умереть, чтобы оставаться героем уже без шанса когда-нибудь облажаться.       Но он выжил. И сломала его не война, а свалившееся по возвращению осознание: эта жертва смешна и напрасна, потому что не нужна никому, ни родине, ни тем, ради кого он воображал себя защитником. Все твердили, что страна его использовала и забыла. Надежда нашла другого. Мать была все так же всем недовольна. В то время как бизнес отца процветал, а кроме этого, у него была новая молодая жена, ну и самое главное новорожденный наследник. Миша.       Роман правда хотел быть гордым, но многолетняя нищета и бессмысленность слились в нем в такой злой и беспринципный голод, что он даже не вспомнил про свои обиды, когда отправился разыскивать отца в Москве. Он не рассчитывал на общую кровь, но мог предложить ему свою ярость. И его приняли.       Новую жену отца Роман видел только два раза. В первый раз за месяц до её смерти, худенькую, дорого разодетую и явно несчастную. Она практически не понимала по-русски и могла ломано сказать буквально несколько слов. Роман прекрасно знал, что отец не владел французским и когда спросил, как они общаются, тот отмахнулся, сказал, что раньше он платил переводчику, но потом выгнал его.       — А зачем? — разводил он руками, — О чём мне с ней говорить?       Она была Роману ровесницей. Но казалась совсем девочкой. Точнее она и была совсем девочкой, это Роман выглядел матерым не по годам.       Тем не менее, она выходила замуж за бизнесмена, а не за бандита, для нее между этими словами была разница.       Может, у нее была постродовая депрессия или её сводил с ума статус питомца, ведь её «Qu'est-cequisepasse?» как лай декоративной собачки — раздражающий шум и не более. Только Роману проще было винить во всем её наивность, а не скотскую натуру отца, который решил, что иметь это юное тело под рукой неплохая идея. В их кругах мода на малиновые пиджаки и проституток как раз сменилась на глянцевое благополучие, с загородным особняком и женой модельной внешности. Роман не обольщался, он знал, его отец — животное, но, если бы он стал осуждать его за подобное, не проработал бы у него под крылом столько лет.       Второй раз он видел её уже мертвой, с черными кольцами синяков на тонкой шее и, более того, помогал избавиться от тела.       Мишу отвезли бабушке в Питер. К тому времени она окончательно разочаровалась в непутевом сыне, Романа по-прежнему не признавала, но Мишу приняла неожиданно тепло. Этот младенец тронул не только её черствое сердце. По каким-то необъяснимым причинам, он затронул что-то в каждом из них.       Роман, в том своем возрасте, вполне уже сам мог быть отцом двухмесячного пацана, но теперь это было ему не нужно. Пустота внутри притихла, он прислушивался к новой жизни, и знал, что не оставит этого ребенка, даже если отец забудет о нём, как забыл уже однажды самого Романа. Хотя чутье подсказывало — в этот раз Морозов-старший не забудет.       Бабка получила шанс переиграть неудачный материнский опыт и растила внука в строгости, старательно прививая свою религиозность, случившуюся на почве вины за сына бандита. Миша рос умненьким и развитым. Роман старался как можно чаще навещать его, мотаясь из Москвы в Питер. Бабка брала деньги на содержание ребенка так, словно она делала этим одолжение. Но Роман знал, она все до копейки потратит на брата. Будет водить его по музеям и театрам, накупит книг и оплатит репетиторов, в том числе и по английскому, которым мальчик занимался с трех лет. Она старалась вырастить его образованным и достойным человеком. В президенты готовила, не иначе.       — Я не позволю вам угробить мальчика. Так и передай, Мишеньку не отдам.       Роман усмехался, на это:       — А никто и не будет спрашивать, старая дура.       Что касается самого Мишеньки, то он, кажется, не привязывался ни к кому. Даже друзей никогда не было. Обжигающе холодный, цепкий и расчетливый этот мальчик не был тепличной мимозой, как его мать, такой как он, пророс бы даже из бетона.       Бабки не стало, когда Мише исполнилось семь. Так что в школу он пошел уже в Москве, дела в бизнесе как раз шли насыщено, и ребенок двадцать четыре на семь проводил с нянькой, частными репетиторами и охранником. Роман в его возрасте рос как трава под забором, и никто не возил его на уроки и кружки в тонированном мерсе с пуленепробиваемыми стеклами. В тот год Роман подсел на героин. Но хаос перестройки понемногу отступал. Покатилась первая волна арестов. И хотя отец был не из тех идиотов, что продавали оружие, не заметая следов прямо в России, они всё равно в тот же год сбежали в Америку.       Миша сразу и вполне прилично заговорил на английском. А Роман окончательно смирился, что эту пропасть не преодолеть. Пацан чувствовал себя наследным принцем и не нуждался в нём. Да и в отце он нуждался только как в стартовой площадке, не более. Но Роман, пусть и разочаровался окончательно в этом неравном братстве, не смог ненавидеть ребенка. Подобные империи слишком шаткие, и где они оба окажутся, когда Мише стукнет хотя бы семнадцать, покажет только время.       — Никогда не подсаживайся на эту дрянь, — говорил он уже десятилетнему брату, затягивая резиновую трубку от катетера вокруг своего предплечья.       Да, Миша не был мимозой. Он спокойно воспринимал все криминальные составляющие их жизни, может, потому что всегда знал о них, благодаря покойной бабке. Он даже о смерти матери знал то, что не полагалось знать в его возрасте и принимал все спокойно, как данность.       — Если хочешь стать сильнее меня, никогда не притрагивайся к героину. Не позволяй себе слабостей, — поучал он, пытаясь попасть в вену, потому что потом приход и станет совсем не до разговоров.       — У отца другая слабость — алкоголь. Ну и женщины, конечно. От этого пока тоже держись подальше.       Миша кивал, и Роман знал, если однажды отец поручит ему заняться поставками героина, брат не пристрастится к наркоте сам. Хотя, видит Бог, Роман хотел ему другого будущего. Полностью легального и сытого. Сходство мальчишки с покойной матерью становилось пугающим. И чувство вины, которое никак себя не проявляло, проснулось вдруг чудовищно огромным и сильным, хотя Роман и не имел никакого отношения к её смерти.       В тот день он серьезно передознулся. Если бы не Миша, все могло бы кончиться плохо. Но мелкий уже тогда знал, как связаться с доктором, который работал на отца как раз для таких случаев. Он знал про «налоксон» и не дал Роману захлебнуться собственной рвотой. Спустя три года жизни в Америке, Роман выучил-таки этот треклятый английский, но помнил, что в тот вечер Миша говорил с ним по-русски.       — Какой же ты придурок, Рома, — бормотал он, нервно хлопая его по щекам, — столько пахать, чтобы просрать все из-за ширева.       После того случая отец отправил его на лечение. Вывалил целое состояние за лучшую частную клинику и велел докторам держать его там, пока полностью не вылечат.       Лечение, правда, продлилось не долго, потому что спустя пару месяцев все рухнуло.       Пока Роман валялся в больничной палате, случилась нехилая заварушка. Отец попытался убрать японца, сотрудничать с которым оказалось не столь уж выгодно, но старый добрый способ, которым он не раз пользовался в девяностые на родине, не сработал. На противопехотной мине в нашпигованном взрывчаткой заброшенном прожекте вместо Шреддера подорвался кто-то другой. Роман не знал, кем был тот придурок, бездомным торчком или просто любителем заброшек, но мысленно он проклинал его по сей день.       Между тем, за такое предательство справедливо было ждать от узкоглазых партнёров лютой расправы, но отца вдруг упекли в тюрягу практически без суда и следствия, словно бы по чьей-то прихоти. И Роману пришлось срочно спасать все, что можно. К героину он больше не притрагивался. И считал это полностью своей заслугой.       Мишу оперативно упрятали в какой-то приют, Роман вообще-то был против, но отец решил по-своему. Дирекция сговорчивая, место безопасное, к тому же там за ним легко можно присматривать. И вот Роман снова старался выкроить полдня хотя бы раз в пару месяцев, чтобы наведаться в приют святого Марка.       Миша возненавидел все живое. Нет, он все так же терпеливо рос, и на лбу у него все так же было написано «я буду главным», но он отказывался понимать, почему его отставили в сторону, когда он хотел быть частью происходящего.       А спустя еще два года Миша толкнул в спину какого-то щуплого робеющего пацана и, когда тот сделал шаг Роману навстречу, заявил:       — Это Кайл — мой лучший друг.       У Миши отродясь не было друзей, но Роман не сомневался в том, что брат не соврал. С тех пор он ни разу больше не слышал от него угрозы сбежать из приюта. Да и паренёк оказался очень толковым, а самое главное по-собачьи преданным. Последнее на самом деле было главнее. Отец никак не мог найти способ выйти. Дела шли все хуже. Роман боялся, что, может случиться, брат останется совершенно один в чужой стране, которую стойко ненавидит. Поэтому Роман приложил все силы, чтобы Кайл оставался в приюте, выкладывая за это бабки уже из собственного кармана. Он, как мог, создавал им благоприятную почву, чтобы они были хоть как-то приспособлены к дальнейшей жизни, если его самого вдруг пристрелят.       И все же он не был до конца уверен, что поступал правильно, всячески поощряя эту дружбу. Особенно в тот день, когда директор, пересчитывая пачку долларов в своем кабинете, заминаясь и покашливая, намекнул, что Миша не такой как все мальчики.       Роман велел ему следить за тем, что он говорит, но с Мишей, конечно же, поговорил тоже.       — Если бы здесь был отец, он бы не стал разбираться, он бы отстрелил тебе яйца, а Кайлу голову.       Миша кивнул, не говоря ни слова.       — Не будешь отрицать?       — Да насрать. Думай, что хочешь, — он нервно покусывал заусенец на безымянном пальце, хотя привычки грызть ногти за ним не водилось.       Роман смотрел на этого странного ребенка и не мог теперь поверить, что вообще знает его. Что баюкал его двухмесячного всю дорогу до Питера шестнадцать лет назад. Он сочетал в себе то, что Роману не удавалось уложить в голове. На самом деле Мишиной вины тут вовсе и не было. Он родился в иное время и рос в достатке, в него инвестировали в миллион раз больше, чем в самого Романа, но он все равно остро чувствовал, что все это может оказаться временным и расслабляться еще рано. Затасканный по музеям, театрам и репетиторам, он видел поножовщину, конченых наркоманов и уже шесть лет торчал в приюте, словно беспризорник. А еще он неожиданно сильно оказался привязан к родине, хотя полжизни прожил в Америке. И непременно хотел быть в деле, вместо того чтобы подрастать легкомысленным испорченным ублюдком. И теперь еще кажется он… Чёрт! Роман глубоко вдохнул и медленно выдохнул.       — Мне все равно. Я современный человек. К тому же это не моё дело, но отец это не я, учти.       Миша кивнул, избегая смотреть прямо в глаза. И Роману стало его даже жаль.       Надо же какая неудача. Этот ребенок так старался быть идеальным, но раскрыл слабое место, которое, в рамках их мира, было сродни приговору. Только говорят, это не выбирают, с этим просто рождаются и все. И чем тут поможешь?       Спустя год, после того разговора, как гром среди ясного неба, прогремела новость о смерти Шреддера. И следом весточка об освобождении отца. Роман отправил Мише всего два слова «отец выходит». Не было никакой необходимости поступать так. Роман должен был послать машину, на крайний случай мог съездить за ним сам. Но это была своего рода проверка. И Миша понял, что ему нужно выбирать между делом и личным. Такие, как он, должны все просчитывать правильно. Уже к вечеру брат добрался к нему сам.       В последний раз отец видел его десятилетним мальчишкой, а теперь взрослый семнадцатилетний юноша явился по первому зову, в нетерпеливой готовности учиться и делать все, что прикажут. Миша больше не чувствовал себя принцем на троне, потому что трон разбили и растащили по камешку, его нужно было отстроить заново. И конечно отец поручил неопытного пока брата Роману.       — Пожалуйста, присмотри за ним, — сказал Миша на следующий день, когда они на минуту остались наедине в машине.       Все предыдущие годы Роман держал Кайла в уме, как некую страховку для брата. При нынешнем благополучном исходе, Миша не нуждался в страховке, которая к тому же оказалась бы удавкой, узнай кто-нибудь лишнего.       — Отец поручил мне тебя, ты поручаешь мне Кайла. Почему я вечно должен за кем-то присматривать?       Миша не ответил. В тот же вечер подружка Романа сообщила ему, что она на третьем месяце.       «Только бы не пацан», — молился он, набирая номер директора Винсента, чтобы потолковать за Блэйка. И возможно этим поступком он заработал себе лишний плюсик в небесной канцелярии, потому что родилась девочка.       В остальном следующие три года он выдержал только потому, что не имел больше права сойти с дистанции. Мелкий недолго ходил, заглядывая ему в рот. Уже через год они пахали на равных. А отец, к слову, подозрительно изменился. В делах стал тише и осторожней, иногда это было им же в ущерб. И Роман видел, как Мише все теснее в установленных рамках. Он очень быстро пришел к логичному выводу, что у него больше нет причин терпеть все это.       Роман не был дураком, иначе не дожил бы до своего возраста, при таких условиях. Он знал, чем кончится история. Но вмешиваться не планировал. Если Миша обломает зубы о собственного отца, что ж так тому и быть.       Он даже не удивился, когда брат разыскал Кайла и попросил Романа помочь скрыть этот факт от всех. Блейк жил мелким мошенничеством, очевидно мнил себя Казановой и банчил наркотой, но вместо того, чтобы послать Мишу куда и полагалось, он радостно согласился помогать ему хрен пойми в чём. Впрочем, Роман был не лучше, он почти двадцать лет делал то же самое и косил при этом под дурачка, словно не понимал, что сам же роет себе яму.       И к чему все привело? Глядя на унылый пейзаж за окном машины, Роман вспоминал Россию и, пожалуй, впервые скучал по старым временам. По тем самым, когда грянула перестройка, а он не понимал толком, почему все вокруг буквально озверели. По времени, когда достаточно было уродиться сильным и дерзким, чтобы не пропасть. Он ведь не пропал. Только все это бессмысленно как-то. Вот взять, например, отца. Он пошел в бандиты, потому что не упустил шанс жрать в три горла, пока все вокруг голодали. Ему хотелось, чтобы водка лилась рекой, а шлюхи стояли к нему в очереди. Он любил все это. А Роман испытывал совсем другой голод. При этом он так и не отыскал того, что сможет его насытить. Героин мог. Но он гнал эту мысль.       Миша спал на заднем сидении, а Кайл нервно тер красные, сонные глаза и давил на газ. Вторая неделя в завязке. Никакого ксанакса, никакого перкодана. Он выглядел бледным и дерганым, но добросовестно держался. Роман понимал его. Уважал даже за стойкость. Сам он в прошлом на жестких отходняках мог разве что сдерживаться, чтобы не пальнуть себе в голову, а за рулем был слишком велик соблазн въехать на всех парах в любой из проносящихся мимо столбов.       Роман с Кайлом похожи все-таки. Две пустышки ищущие способ заполнить внутреннюю пустоту.       «Лучше б я все-таки сдох», — вяло подумал он, вспоминая, как восстанавливался после контузии и выкарабкивался после передоза. А потом, прикрыв глаза, представил, что машина везет его по дороге мимо пшеничных полей, лугов и берёз.       — А каково это жить в России? — Кайл словно учуял в спертом салонном воздухе его мысли.       — Не верю, что Миша тебе не рассказывал, — нехотя отозвался Роман.       — Рассказывал, — Блэйк кивнул. Прикуриватель щелкнул, он сноровисто одной рукой вынул себе сигарету и подкурил.       — Мне жилось плохо, — бросил Роман, ворочаясь на тесном для него сидении, в конце концов, он обнял себя руками, озябнув.       — Он даже пытался заставить меня учить с ним историю России в приюте.       — И как успехи?       — Никак. У него был учебник на русском.       Роман вспомнил, как однажды брат в своем традиционном списке «чё купить» прислал странный пункт «учебник по истории России» с примечанием «обязательно на английском». Конечно, Роман поручил кому-то из людей найти такой учебник. Та еще была картина, должно быть. Но нашли ведь.       — Разве он не тебе заказывал книгу?       — Мне. Но Мел её выбросил, сказал, что там написана полная чушь.       — Наша бабка преподавала историю. А дед умер полковником на пенсии. Только меня они знать не хотели, а из него вон какого эксперта вырастили.       Отчасти он и правда завидовал брату, стоило только вспомнить уютную и битком набитую книгами питерскую сталинку с лепниной на высоком потолке. Ему там никогда не были рады.       — Я понимаю, тебе трудно это понять, но мы с ним жили в двух совершенно разных странах. Я родился в Советском Союзе. А к России у меня много претензий.       Кайл не ответил, только чуть прибавил газу, хотя и так уже гнал на приличной скорости.       — Все то время, что Миша провёл на родине, он был ещё ребенком и жил к тому же с золотой ложкой во рту. Ему легче быть патриотом.       — Я не виноват, что ты родился первым, — хриплым, сонным голосом отозвался Миша.       — А кто тебя винит? — Роман мельком посмотрел в зеркало заднего вида, и Миша поймал его взгляд. Выглядел он недружелюбно и хмуро, готовым спорить, пока пена изо рта не пойдет. Какая жалость, что он проснулся.       — Ты винишь. Ты вечно всех винишь, Роман, не меня, так отца, не отца, так Россию. Это уже просто Достоевщина какая-то. Русская самоненависть а-ля Павел Смердяков. Ненавижу это в тебе. Ублюдочная и жалкая черта.       — Зато ты винишь весь остальной мир.       Миша даже привстал от возмущения.       — Мои обвинения оправданы! И знаешь что? Это я родился далеко за чертой девяностых, я тот самый зумер, в чьем сознании нет никакого союза, развала, перестройки, мы просто сразу родились в дерьме, всегда жили плохо и завидовали на запад. Но твоё поколение, вы ведь должны были понимать! Только это я, в отличие от тебя, не перестал любить родину, за то, что с ней сделали. А ты корчишь обиженку, как будто она скатилась по своей вине. И поэтому твоя жалкая жизнь, видите ли, не сложилась.       Роман прикрыл глаза. Как же ему надоела эта вечная тема.       — Тридцать лет прошло, а ты всё чешешь под одну гребенку со времен Горбачёва. Окей, продолжай считать, что страна прогнила и сделать ничего нельзя. Это же проще, чем разобраться в происходящем. Все тупицы держатся за подобное. Но по факту это союз прогнил, развалился и разложился с чужой помощью. Россия от этой болезни исцелится, будь уверен.       Роман всерьез считал, что Миша такой, потому что жизнь его попросту не обламывала, да так, чтобы потом стыдно было вспомнить. Роман же слишком хорошо помнил, чего ему стоила сентиментальная наивность. Семья, любимая и родина однажды уже отвесили ему такого пинка под зад, что он разучился давать шансы.       — А ты вернись назад и поживи-ка там честно с годок-другой. Думаешь, мнение о родине не изменится? Или начнёшь обвинять в своих бедах нынешнюю власть?       — Во-первых, власть — это не родина. Во-вторых, причин обвинять нынешние высшие власти у меня нет, прикинь? И в-третьих, власть — это не абстрактный коллективный разум. Это конкретные отдельные люди и решения. Бывают и плохие, и хорошие.       Миша фыркнул и отвернулся. Но вместо него заговорил Кайл.       — Не понимаю я, почему ты так держишься за исторические обиды? Всё меняется. Какая вообще разница, откуда мы пришли? Я гражданин мира, мне плевать, кто ты, плевать, кто я. Важнее, что есть общее, которое нас связывает.       — Мечтай дальше, гражданин мира. Ты говоришь так, потому что речь обо мне. А мир, он как минимум двуполярный. Так что хорошо бы тебе было плевать, на каком из полюсов находиться, ведь мой выбор очевиден.       — Миша, ну хватит, не начинай, — Роман почти физически чувствовал, как его нутро противится тому, чтобы слушать, все, что брат скажет дальше.       — Нет уж, я продолжу. Потому что ты задолбал меня со своим нытьем. Следи за руками, Рома, это, — Миша ткнул пальцем кожаный подлокотник между водительским и пассажирским сиденьями — это 1946 год, всего один сраный год после завершения Великой Отечественной. У нас разруха, у нас голод, у нас колоссальные человеческие потери и это наша стартовая позиция в новую затяжную геополитическую, экономическую и оружейную холодную войну с самой сытой, богатой и влиятельной страной, что осталась на планете после двух мировых войн. Штаты воспользовались шансом добить противника, который ранен и измотан. Нам, по сути, оставалось либо отбиваться, либо сдохнуть.       Кайл упрямо мотнул головой:       — Если б всё было так плохо, мы бы не говорили о полувековой угрозе ядерной катастрофы. Да, у штатов появились ядерные бомбы, а у советов эти бомбы стали начинкой первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты, что долетела бы до Вашингтона, не успеешь пропеть все куплеты «Земли, усыпанной звёздами». И еще атомная подлодка в тот же год.       — Тем не менее я уверен в том, что у нас, по ряду причин, не было шанса победить, и как мы все знаем, этого не случилось. И ты, Кайл, думаешь, нам позволили жить из милосердия? Думаешь, считать Россию никчёмной, слабой и грязной добрая традиция американской старины? Да что ты знаешь вообще о ней?!       — Всё, что рассказывал мне ты, — ответил Кайл, немного задетый таким тоном и незаслуженно повышенным на него голосом.       — А помнишь, мы говорили о «Сатане»?       — Конечно, превентивный ядерный удар, который всех нахрен уничтожит, если на Россию полетит хотя бы одна бомба.       — Вот, вот что позволило нам выжить. Не выдуманное милосердие блядских америкосов. Такого понятия в природе просто не существует. А последние мать его силы, до которых никто не смог добраться. Вот что такое родина — любить и беречь страну, когда кто-то другой продал даже совесть.       — Какой только в этом смысл, если никто не выживет?       — Пусть погибнет мир, но свершится правосудие, — Миша мрачно сверкнул глазами, цитируя любимое латинское выражение. — «Сатана» — это не просто ядерное оружие, это гарантия нашей безопасности, в которой не было бы необходимости, не будь США единственной страной, применившей атомные бомбы в реальных боевых действиях. Если не веришь в разработки планов удара по СССР, то вспомни, что они просто взяли и подорвали Японию.       — Это несколько отличается от того, что говорилось в учебниках по мировой истории.       — Разумеется. Для тебя ведь все, что где-то написано, автоматически становится правдой. А самому головой подумать никак? Сталину сразу после сорок пятого ни в одно место не уперлось тягаться с коллективным западом. Но тут принято считать, что он свихнувшийся от власти тиран, который мирового господства захотел и потому полез в драку с голым задом. Здесь мы империя зла, даже если имидж расходится с историческими фактами и логикой.       Роман усмехнулся, припомнив присказку про надписи и забор, однако, всё равно плеснул в огонь немного масла.       — Так и почему не было шансов? В геополитике шли примерно на равных, в космосе во всем стали первыми.       — Космическая отрасль на сто процентов связана c военной, прогресс на опережение — залог нашего выживания. Но в остальном промышленность, экономика, даже говорить не хочу. Вся послевоенная Европа в кабале долгов перед штатами шла на немыслимые политические уступки и до сих пор под финансово-экономическим контролем. Советы же безвозмездно снабжали прихлебал, которые потом первые их и предали.       — Защищать свои интересы ни для кого не плохо. Все хотят жить и есть. Некоторые очень сильно хотят жить и есть лучше других и готовы решительно на все ради этого.       — Пусть так, но даже это не всё, чем они нам поднасрали. Можно верить или не верить в существование плана Даллеса, а можно и без этого признать, что нас травили изнутри грамотной пропагандой. И плоды этой травли зреют до сих пор, будь то хоть разобщение национальностей и социальных групп, хоть потеря традиций и подмена нравственных ценностей. Хочешь победить врага — воспитай его детей. Школьные учебники от фонда доброго дядюшки Сороса — лучший тому пример. Там почему-то не пишут, что после второй мировой высокопоставленных офицеров Вермахта стали назначать на руководящие посты в НАТО. Адольф Хойзингер гитлеровский генерал в шестидесятых возглавлял военный комитет НАТО в Вашингтоне. Или вот полковник Рейнхард Гелен первоклассный разведчик, он и еще три с половиной сотни нацистов организовали специальный отдел ЦРУ по русским вопросам. И таких примеров ещё сотни. Думаешь, пишут об этом в новых учебниках? Да хера с два. Там пишут про какой-то внезапно значительный вклад США в победу над Гитлером.       Кайл из чистого упрямства не сдавался.       — Откуда тебе знать, что ты не жертва пропаганды собственных властей? Известный трюк: смещать фокус внимания на выдуманного внешнего врага и скрывать свои преступления.       — Вот тебе открытие дня, Кайл, пропаганда она повсюду. И своя, и чужая. Эксперты, аналитики, конспирологи и просто долбоёбы — все они вечно что-то говорят, а твоя задача сообразить что это: медийная подготовка к реальным событиям или упоротый бред под галлюциногенными грибами. Если хочешь понимать, что происходит в наше время, нужно разбираться решительно во всём — иначе наебут.       Миша прервался, чтобы сделать несколько жадных глотков из бутылки с минералкой и тут же продолжил:       — Только скажи, я всё объясню не с точки зрения русского или американского ура-патриотизма. Я укажу тебе на материальную подоплеку, которая будет иметь основное, а не идейное значение, как минимум, для одной из сторон конфликта. И тогда уже сам поймёшь, кто мудак и покушается, а кто защищается в ответ.       Мишины щеки раскраснелись от усердия, с которым он убеждал Кайла. Он прикончил минералку и с хрустом смял пластик бутылки.       — Все войны ведутся за ресурсы и перспективы обогащения. Одни хотят нажиться, другие сохранить свое. Идеологический курс США может поменяться в один присест, но за что бы они ни боролись: за демократию, за права человека, за права лепреконов — это всегда прикрытие хищнической политики. У этой страны нет друзей, нет постоянных союзников, есть только постоянные интересы. Я в этих суждениях опираюсь исключительно на то, что можно посчитать на калькуляторе: на цифры, господа. Так что, хотите услышать эти цифры?       Роман и Кайл синхронно качнули головами, поморщившись. Верим на слово, мол, только заткнись уже. Но нехер ждать того, чего нехер ждать. Миша слишком завелся, чтобы суметь запросто остановиться:       — Дело не только в исторических обидах. И не в отмазках на тему внутренних проблем. Да я даже из-за океана вижу, что там этих проблем выше крыши. Как и везде в мире. Но в конечном итоге речь не о подножных заботах. Мы по факту богатейший кладезь возможностей. И это не только нефть, газ и редкоземельные металлы. Земля, где есть вся таблица Менделеева и огромное количество возобновляемых ресурсов, которыми можно полностью обеспечивать себя и регулировать мировой рынок. Ты вообще в курсе, что на планете есть места, где сорняки-то с трудом растут. Откуда, по-твоему, еда берется? Перечислить всех, кого мы снабжаем сельскохозяйственными товарами? Или может, ты думаешь, что газ и нефть это только чтобы дома топить и на машинках кататься? Ядерные державы, по понятным причинам, не могут вступить в открытое военное противостояние. Но окей, можно же воевать по-другому, через глобальные финансовые структуры. США нужна была наша принудительная экономическая интеграция, чтобы эксплуатировать Россию как дешевую бензоколонку и магазин. Ты серьезно считаешь, что нас душат на смерть с самого начала двадцатого века, просто потому что мы всем не нравимся? И вся политика государства, которое существует дольше твоего, сраная ложная пропаганда, а я её тупая жертва? Ну, так я тебе сейчас оптику перенастрою.       Роман упёрся лбом в боковое окно. Быть несправедливо обделённым, наверное, лучше, чем быть мертвым или обречённым на смерть. Ему правда не ясно, так ли уж хороша жизнь в принципе или всему виной первобытное знание, что не дать себя убить и сожрать — главная цель любой формы жизни, даже коллективной, даже если живешь плохо, но ради будущего «хорошо». Народ он же как ребёнок, который верит в борьбу добра со злом и завистливо хочет те же игрушки, что и у соседского мальчишки. Ему просто нужно все и сразу и плевать как.       — У всего есть причина, и она, я клянусь тебе, куда скучнее, чем страшилки о злодеях у власти. Всё же, блять, элементарно, когда ищешь ответы не в нынешнем посткиберпанковском инфополе у каких-то мутных экспертов, которым из интернета всегда виднее, а сам понимаешь и разбираешься что и к чему. Если прям на пальцах: рынок и экономика основа политики, чтобы быть политически независимым, нужно быть максимально экономически независимым. Начнёшь вести политику во вред экономике — здохнешь. Видишь, что политика вредит экономике, тогда не сомневайся, власть подконтрольна.       Кайл кивнул, вяло и нехотя. Он был откровенно не заинтересован в продолжении темы.       — Поколения, не имевшие последовательного политического мнения, думают, что резко разобрались в вопросе, потому что глотают вброшеную информацию, не прожевав. Наслаждаются ощущением мнимой компетентности в том, от чего бесконечно далеки и гордо выдают это дерьмо за свое собственное мнение. Всех-то они раскусили. Люди бесят меня, потому что ведут себя как тупое, но до черта самоуверенное стадо. Хотят понимать, но не хотят разбираться, верят только, что во всем виноват тот, на кого указали пальцем.       Роман хмыкнул, скривив уголки губ в подобии улыбки и тут же отстранился от ситуации. Миша поимеет им мозги, так или иначе, после этого ему полегчает.       — Слой грязи, с которого по-твоему смещают фокус внимания — последствия проигранной холодной войны, а их, честное слово, нельзя исправить в одночасье или даже за пару десятков лет. И внимание от них, как ни старайся, не отвлечешь, но они пригодились, чтобы прикрыть новую военно-экономическую стратегию, выиграть шанс на будущее. И да, людям это не нравится, потому что им пришлось жить в этой грязи и неведении.       Глядя на то, как драматично брат заламывает руки, Роман пустил глаза под лоб. Это совсем не их ума дело, поэтому тема его раздражала, казалась пустой.       — Мой любимый пример: бывший министр обороны награбил сорок миллиардов долларов и окончательно развалил армию под громкие вопли «всё пропало!». На западе должны были верить, что в стране полная жопа. Оно в принципе так и было, но когда у руля бывший КГБ-шник, надо полагать, не всё так просто. Понимаешь? Тем временем денежки втихаря шли по офшорам куда надо. Человека, который столько лет притворялся муднем, после всего награждают в кремле. И новый министр располагает крутейшим современным отечественным вооружением, которое, по-твоему, из воздуха взялось? Само себя бесплатно разработало, выпустило и испытало?       Роман не уставал поражаться всем этим Мишиным «мы» и «нас», которые у него самого в голове уже много лет не возникали на автомате. Но Миша был не справедлив, отказывая ему даже в капле жалости и простом человеческом понимании сожалений о том, что самое лучшее в себе Роман отдал стране в неблагодарное время и горько разочаровался.       А сегодня народ, на чьей земле он лил кровь и ненавидел, присягает его родине на верность. И надо сказать, эта грозная до зубов вооруженная сила пробуждает в Романе уже не злость, но злорадную радость. Он знает этот народ. Знает его свирепость. Знает нешуточную готовность бросить всю свою ярость по команде, и он не завидует тем, на кого укажут.       — Как-то это все равно несправедливо, — сказал Роман, отгоняя свои воспоминания.       — Нет, конечно. Давай разделим все бюджетные деньги и раздадим людям. Пусть нас закидают бомбами, когда «Сатану» утилизируют в двадцать пятом. Зато поживём! Или ты можешь предложить другой путь?       Кайл, заразившись нервозностью разговора, поерзал на сидении, пытаясь подобрать слова, которые выразили бы возмущение, распиравшее сейчас его грудь, до желания психануть.       — А знаешь что? Мне вообще по барабану. Все эти войны, геополитическая дележка. Я хочу просто жить свою жизнь. Я хочу быть вне этой возни, хотя бы потому, что мне так удобней.       «Ничего нового», — думает Роман. Миша из тех людей, кто не может разглядеть смысла в своей отдельной жизни, если она не вписана в контекст великого. Но Кайл и пальцем не пошевелит, не имея на то личных причин.       — По твоей логике, в ответ на агрессию нужно сидеть, сложив лапки? Или пытаться достучаться пацифистскими нюнями до людей, которые вознамерились тебя уничтожить? Ты, блять, в своем уме?       Иного ответа Роман и не ждал. Несмотря на то, что Иисус учил всех любить и подставлять под удар вторую щеку, Миша знает наверняка: силу останавливают силой, агрессию предупреждают страхом, а из двух зол выбирают меньшее. Иного способа примирить львов и агнцев нет.       — По моей логике, когда ссорятся большие шишки это их дело, пусть сами и разбираются.       И Роман понимал Кайла, мало кто не взбесится от мысли, что неподконтрольные обстоятельства и какие-то неизвестные люди решают за тебя абсолютно все. Только вот одним возмущением ничего не изменишь, хоть ты лопни. Никто просто не станет спрашивать. Даже если сто раз скажешь «я отказываюсь в этом участвовать», ты уже так или иначе участвуешь. И все это, разумеется, отвратительно, несправедливо, бесчеловечно, но, увы, реально.       Мир родился не вчера. Он формировался тысячелетиями и насилие — это большая часть всей жизни.       Мир — это мясорубка. Кишащий комок противодействующих сил, которые жрут друг друга.       Это можно принять спокойно и безоценочно, как сам Роман. Можно отрицать и верить, что есть иное, рискуя стать орудием в игре чужих интересов. А можно осознано выбрать сторону и в меру своих возможностей менять судьбу этого мира.       — Ага. Ты просто такой «я за все хорошее против всего плохого». Засунь этот хиповский бред себе в задницу, Кайл. Пока ваша политическая элита ничем не брезгует ради процветания, ты и девяносто девять процентов американцев, как инфантильные мамкины конфетки, хотели бы ныть и ровным счетом ничего не делать. Только откуда это хорошее взять на всех? Ты, может, это хорошее создавал или защищал или хотя бы, как это принято у твоих предков, пошел и у кого-то отобрал?       — В конечном итоге я ставлю жизнь и свободу личности выше государства, кидаться ради него грудью на амбразуру, как это принято восхвалять у твоих, я не стану.       И снова Роман был скорее на стороне брата. Однако, взять и поддержать Мишу в споре — значило с ним согласиться, чего Роман не мог себе позволить из принципа, поэтому он продолжил слушать молча.       — Знаешь, пока Оруэлл пыжился раскритиковать тоталитаризм, забывая, что интересы государства ставятся во главу стола вовсе не ради удовольствия лидеров, Хаксли считал, что человеческая тяга к наслаждению куда опасней, потому что она воистину бесконечна. И он был чертовски прав. Прежде чем критиковать систему, которую не знаешь, оглянись вокруг себя. Вся эта жратва, однодневная мода. Бесконечное навязанное потребительство. Индустрия развлечений. Повсюду — только деньги плати — американская мечта, шарики да фонарики! Прекрасный мир, с радугой, единорогами и прославлением героев. Есть все, чтобы занять себя на всю жизнь. Ни о чем не думать и не спрашивать, что это там за ширмой так воняет. А вот там-то как раз такие дела проворачивают, ахуеть можно.       — Ну, я уж лучше умру от удовольствия где-нибудь посреди дивного нового мира, — Кайл не показывал, что слова Миши как-то задевали или затрагивали его за живое, однако же, потянулся за второй сигаретой.       — Молись тогда, чтобы на твоём веку здесь не случился упадок.       Роману почему-то вспомнились материны жалобы на хреново отлаженную легкую промышленность. Одинаковые советские кеды-трико-пальто-куртки-туфли-сапоги-сумки. Все качественное, но до тошноты унылое и однообразное.       Стране вечно нужен был подвиг, а пресловутые американские бусы и огненная вода — то, в чём нуждалось для счастья большинство. Всё-таки люди потребляди и гедонисты вне зависимости от географии. Роману эти мещанские потребности удалось насытить очень быстро. И счастья в них он так и не нашел. А Миша, весь из себя такой умный, не так уж и отличается от него самого в том же возрасте.       — И что, ты бы отдал всего себя без остатка, раз уж родина-мать нуждается? — спросил Роман, зная, что это притормозит брата.       Их патриотизм всегда отдавал блажью, потому что был слишком горячечным, неоднозначным, жертвенным. Не облагороженный, не отесанный до рекламно-лощеного образца здорового на вид чувства американцев.       У Миши к тому же имелся выбор. Он мог с полным правом отвергнуть русские корни в пользу материнской линии. И навсегда успокоиться в иллюзии, что там, где его нет, всегда лучше. Но он хотел, чтобы хорошо было на земле, где он родился, жил, и куда — вполне вероятно — мог однажды вернуться. С его языка никогда не сорвались бы предательские слова «надо валить». И Роман в строжайшей тайне уважал его за это.       — Отдал бы, наверное, — Миша пожал плечом, такое короткое, нервное движение, — Родина-мать — единственная мать, что у меня была, и ту отняли.       Роман, очевидно, должен был осечься от такого ответа, но Кайл, щелчком отправляя окурок в полёт из приоткрытого окна, сочувственно покачал головой:       — Ты просто грустный и одинокий ребенок, который спутал патриотизм с тоской по матери.       — Считай, как знаешь, психолог недоделанный.       — Вот и буду. А ещё я считаю, ты не прав насчет здешних людей, — Кайл, разумеется, плевать хотел на людей и вовсе не собирался вставать на их защиту, ключевым в его возражении было то самое «ты не прав». — В этой стране не все думают об удовольствии и развлечениях. Ты давно здесь живёшь, ты не мог этого не заметить.       — Не заметить кого? Воинов социальной справедливости? Я заметил очередную смену идеологического курса и отсутствие выбора у тех, кому этот курс не по душе. Ваша демократия гроша ломаного не стоит, когда на каждом намордник возведенной в абсолют политкорректности. Это уже не политкорректность и не толерантность, а цирк с показушной инклюзивностью. И как по мне, несправедливости стало в разы больше. Люди не перестали ненавидеть друг друга, они просто боятся говорить правду и судебных исков боятся. И вообще, каким боком культура отмены соотносится со свободой слова демократией и прочей хренью местной либеральной мифологии? Это чаще всего просто охота на ведьм.       — Ну тебя уж точно никто, кроме меня, здесь слушать не станет, — Кайл обернулся на секунду, шутливо подмигнул, даже не думая всерьез рвать сердце в спорах, как это делал сейчас Миша.       — Что там еще… Борьба за равенство? Не пойми меня неправильно, это действительно имеет значение. Но я продолжаю настаивать, нет никакой сферической политики в вакууме, она проникает во всё. В спорт, культуру, образование. К тебе в тарелку. К тебе в постель. Политизация того, что не имеет к политике никакого отношения это то, что я на каждом шагу здесь вижу.       — Что плохого, если президент выражает поддержку тем, кому пришлось не сладко из-за цвета кожи, сексуальной ориентации или половой дискриминации?       — Да брось, у них же не коллективный разум. Вот есть, к примеру, сообщество людей объединённых на основе сексуальной ориентации и гендерной идентичности. И будь я хоть трижды по мужикам, разве это значит, что я обязан поддерживать того политикана, что размахивает на камеры радужным флагом? А что если его действия и решения калечат сотни судеб где-то там за бугром, всё равно обязан поддерживать?       — Не обязан, но поддержка лояльных властей дает те самые права и равенство. Это взаимовыгодно.       — Тогда, выходит, и продаться не стыдно. Как говорится, не те бляди, кто хлеба ради.       — Это не хорошо и не плохо, это просто часть жизни. Решай сам, что тебе важнее, — отмахнулся Кайл, заколебавшись, видимо, спорить.       — Я не уважаю подлость политики, которая использует чужую борьбу, как оружие и обращает её в своих собственных целях даже на территории других государств. Всегда одно и то же: люди вроде настоящие, проблемы насущные, а цели здравые, и начинается все с децентрализованных и независимых движений, но потом раз и зазвучали призывы изнутри рушить «враждебное им государство, которое опирается на организованное насилие». Тут логично возникает вопрос, а на что намерены опереться они? И почему они не могут обойтись без заокеанских долларов и попыток устроить гражданскую войну по методичке. Вот, пожалуйста, инструкция как бороться с режимом, получите-распишитесь, пользуйтесь. Почему граждане не могут вести диалог со своими властями без торчащих ушей Америки, которую даже не спрашивали? Так не работает. Это слишком явно глупо. Короче, моё доверие к любому движению хоть за чьи права подорвано, даже если я тысячу раз сопереживаю и согласен с их изначальной позицией. Я боюсь вместе с овцами невольно поддержать и волка, что прикрылся овечьими шкурами.       — Ты говоришь, что не уважаешь подлость такой политики, но, на сколько я тебя знаю, в своих личных целях ты не такой уж принципиальный.       Они могли смотреть друг на друга только через зеркало дальнего вида. Роман пронаблюдал долгий взгляд, которым Кайл одарил Мишу. И в сотый раз озадачился вопросом, что же их все-таки связывает.       — Окей. Есть другой аргумент в копилку минусов политизации всего на свете. Со временем инклюзивность в ущерб конкуренции неизбежно приводит к власти некомпетентных специалистов, которые вполне могут втянуть в полную задницу всех. Человек, которого наделяют властью принимать решения за других, должен быть профессионалом, а не носителем идеологии. Идеологические конструкции — это детский конструктор против сложного механизма реальной жизни. И оторванные от реальности идеалогизаторы всё губят.       Кайл громко цокнул языком, понимая, что если они продолжать говорить об этом, он окончательно скиснет, тема в которой он был, во-первых, не силен, а во-вторых, совершенно не желал становиться сильнее. У него оставался только один аргумент:       — И все же признайся, ты критикуешь в основном из ненависти.       — Ладно, пусть будет из ненависти. Но эта страна раскормленный, ненасытный, лицемерный и на редкость алчный паразит, который никогда не отвечает за последствия собственных действий. Такое, знаешь, вечное «Упс» глобальных масштабов. Зато как красиво в кино показывают. Без участия американца даже сорок семь — драть их за ногу — ронинов не отомстили бы за своего сёгуна. А в реальности они называют себя миротворцами, чтобы присосаться к халявным ресурсам или получить возможность ставить на чужих территориях свои военные базы для контроля и устрашения. Бесконечно допечатывают свои доллары, экспортируя свою инфляцию другим. Они породили современный терроризм, спонсируя исламских боевиков еще в 80х, но ты, конечно, думаешь, что все это вышло непреднамеренно. США ведь и сами пострадали от терактов, да еще как, вспомнить хоты бы башни-близнецы. А я тебе так скажу, оружие и военных инструкторов в Афганистан присылали США. Или откуда у полудиких радикалов взялись американские «Стингеры»? А эта ублюдская террористическая военная тактика? Озарение типа? Наркотрафик оттуда организовали они же, но если не веришь, давай поспорим, что как только штаты выпнут из Афганистана, эта страна тут же перестанет быть их милой маленькой героиновой плантацией. Терроризм вовсе не ответ на их дальнейшую агрессивную политику и безосновательное вторжение в Ирак. Изначально терроризм это их осознанный способ создать прикрытие своим преступным действиям. И знаешь что? Для того чтобы убедить конгресс усилить финансирование военных, нужно запугать гражданских до усрачки, поэтому к налёту на башни-близнецы слишком, ну слишком, много вопросов. Тебе всю жизнь втирают, что тут демократия и свобода. А у нас тотальный контроль. Но может, вспомним по такому случаю Сноудена? На каждом углу верещат о русских шпионах и хакерах, не предоставляя никаких доказательств. Но про чувака, раскрывшего самое грандиозное наебалово демократической Америки молчок. Это ваша хваленая свобода? На моей родине у спецслужб нет полномочий писать каждый шаг, каждого человека, и отстраивать посреди пустынь объекты величиной с города, где хранятся сервера с этой информацией. Или давай поговорим о Сирии. «Мы — Американцы — прилетели на крыльях добра и справедливости, учить вас демократии и бороться с ИГИЛ, пока не выкачаем всю нефть ближнего востока». Они бы десятки лет разыгрывали этот дешевый спектакль, если бы Россия не вмешалась. США разрушили процветающую Ливию, когда убрали Каддафи. Это из-за них беженцы, находившие там пристанище, ломанулись в Европу, у которой тоже нихера не было выбора. Ну, кроме как пиздить своих же граждан дубинами, чтобы помалкивали. Да-да, это там, где разрешены однополые браки, у людей есть все на свете права и святая демократия. Какой сюрприз, они еще как опираются на организованное насилие. И обопрутся на него с удовольствием столько, сколько понадобится. Потому что другой более надежной опоры не существует. А хочешь еще про беженцев? Про колонны людей из Мексики, которую в свое время уже выжали до капли и бросили умирать. Знаешь, что с ними делают? Или вспомни, что США вытворили во Вьетнаме, какая же светлая и добрая была идея отравить все живое. Угрохали им экологию и до небес подняли уровень врождённых уродств и мутаций. А вообще они не воют, только за мир борются так, что нихуя потом не остается. Америка всегда умела только лишь рушить и пиздеть про мораль. Даже свою страну тупо отобрали. Сначала устроили коренным жителям геноцид, а теперь поучают, как политкорректно называть этих бедных индейцев. И все протесты от своих же граждан разруливает не полиция, которая при любом подозрении имеет право открывать огонь, а сразу армия, которая в юридических тонкостях не разбирается. Святое демократическое дерьмо! Да как же можно не любить этот оплот рая на земле?       — Притормози, я ведь, как ни крути, родился тут, ты и меня что ли ненавидишь?       Роман скосил глаза на Кайла, странно, что он не нашёл повода задаться этим вопросом раньше. Миша на это устало прикрыл глаза, откинув голову на сидение.       — Боже, а ты-то здесь причем? Ты же просто человек. Или я хотя бы раз путал свои личные чувства и политику в отношении тебя? Забудь. Разговор окончен.       — Нет уж, погоди, — настоял Кайл, — просто ответь мне.       — Нет, Кайл, я совершенно тебя не ненавижу. Да и простых граждан тоже. Все вы простые американцы дураки наивные. И может это чуть лучше, чем дураки озлобленные. Не знаю. Но я ненавижу суть вашего государства с его лицемерной, агрессивной политикой. И, да, меня утешают мысли о мести за все мои исторические обиды. Я не прощу никого, кто пытался навредить не только России, но Сербии, например, тоже.       Кайл нахмурился, очевидно, обдумывая что-то, потом крепко затянулся и может все, что его парило это отношение к нему самому, потому что он не стал ничего отвечать.       Двадцать четвёртого марта девяносто девятого года Миша еще даже не родился. Но он цеплялся за бомбардировку бывшей Югославии так, словно вся смешанная со стыдом вина русского народа легла на его плечи. Люди кипели яростью от унижения и бездействия, не понимая, как можно было оставить братьев в одиночестве. Но как было помочь, когда злоебучий алкаш-президент, насмешка судьбы над горем нации, довел страну до черты, за которой всё, только умереть и осталось, хуже уже некуда.       Роман поморщился как от зубной боли. Ненависть, жажда мести — всё это очень тяжелый груз, который он малодушно пытался скинуть, но каждый раз, когда невыносимый младший брат заводил свою шарманку, он понимал, что и его плечи по-прежнему скованны старой тяжестью. Да, именно поэтому он сознательно постарался выбесить Мишу поскорее, пока тот не разбередил ему память о постыдных слезах в далёком марте девяносто девятого.       — Ну ясно. Россия — мать, Сербия — сестра, за всех славян, за всю боль. Одна только загвоздка, тот самый афганский героин… Отец процентов тридцать дохода имеет как раз с него. Но ты у нас, значит, мститель?       Роман рассмеялся бы от того, как лицо Миши перекосилось на секунду, но, кроме этого, ничего смешного больше не было.       — Я сын предателя, и хочу это исправить, — ответил он сдавленно и как будто не понимая, за что ему прилетело.       — Ох, лучше бы папочка отправил тебя в колледж. Ну, признайся, тебе же просто нравится быть самым умным.       Вместо того, чтобы психануть, разобидеться и заткнуться наконец, чего в общем-то и добивался Роман, Миша ответил:       — Быть самым умным и отдавать учебе все свои силы — разные вещи. Бабушка запрещала мне вставать из-за стола, пока я не выполню все задания, говорила, я вырасту бездельником и дегенератом, если не буду учиться.       «Какая ирония», — подумал Роман, ловя взглядом отражение брата в зеркале. Он где-то слышал, что дети учителей или военных имеют больше шансов поехать крышей, ну а родители отца составляли собой прямо-таки бинго.       — Старая кошелка, лучше б за сыном смотрела, — Миша усмехнулся, и в этой ухмылке отразилась вся горечь сожаления о былом, — Откуда в семье таких интеллигентов взялся преступник? Может, она не заталкивала ему в глотку все то же, что и мне?!       — Мел… — Кайл даже обернулся на секунду.       — Нет, я бы хотел послушать, как она это объяснит. Все началось с него! КАКОЙ У МЕНЯ БЫЛ ВЫБОР?!       Этот полный отчаяния вопрос прозвучал слишком громко, слишком истерично. Он и сам расслышал это. Осёкся. Прокашлялся. И наконец, махнул рукой, чтобы все поняли, больше он говорить не хочет.       Дальше ехали молча минут десять. Кайл не решался заговорить, потому что Миша был в скверном настроении и любой разговор с ним мог превратиться в перепалку, а говорить с Романом он не хотел, наверное, чтобы не разозлить первого еще сильнее.       Но Миша выучился поразительно быстро брать себя в руки.       — Сколько ты уже не спал? — спросил он Кайла, и вид у него был озабоченный. По-настоящему.       — Я в норме, не беспокойся.       — Нихрена ты не в норме, тормози у обочины, дальше я поведу.       — Уверен? Тебе не помешает отдохнуть после вчерашнего.       — Я вчера не устал, а в первый раз в жизни напился, это разные вещи. И моя девственно чистая печень уже справилась с интоксикацией. Твоя так давно уже не может. Тормози, давай.       Кайл съехал на обочину и затормозил так мягко и плавно, что Роман пожалел о смене водителя. Миша отличался крайне нервным и нервирующим пассажиров стилем вождения. Но парни быстро поменялись местами. Кайл устроился на заднем сидении и, похоже, чувствовал себя там не в своей тарелке, а Миша лихо сорвался с места, с пробуксовкой и визгом колёс.       — Так и что мы должны теперь делать?       — Если ты не понял, в этом и состоит наше наказание, отец отправил двух безоружных людей, чтобы поставить на место тех, кто обнаглел. Знал, что мы будем чувствовать себя парой дебилов.       Миша сузил глаза, сверля взглядом горизонт, в который уходила полоса дороги.       — Если некоторые забывают, что нужно бояться отца, кто нахрен испугается нас?       — А ты уже занимался этим раньше?       — Занимался, — кивнул Миша, — и поверь моему опыту, секрет успешных переговоров прост — это страх получить прикладом в зубы.       Особенно, когда автомат в руках у того, кто и без оружия завяжет в узел голыми руками. Миша к числу таких не относился, но его побаивались вовсе не за то.       Кайл все же странный. Тащится с ними неизвестно куда, спрашивая обо всем только теперь, словно ему нет особой разницы, что будет дальше. Наверно, такие как он, видят в подобном образе жизни свою особую романтику. Он готов терпеть неудобства, останавливаться в придорожных отелях, перехватывать на заправках отвратный кофе и хот-доги, словно все происходящее не более чем спонтанное приключение. Сам Роман предпочел бы лететь самолетом, чтобы закончить череду визитов к наместникам как можно скорее, только вот самолетов следовало избегать.       Вспомнив об отце, Роман невольно тронул разбитую бровь.       — Если уж говорить совсем откровенно, он нас не наказывает, а спасает. Случись что, тебя просто не будет в городе, хренов мститель.       До них попросту не доберутся. Если же все будет спокойно, и желающие поквитаться за убитых Мишей в клубе на территории ирландцев не объявятся, он позовет их назад, самое большое, через пару месяцев.       

***

      

Стоптанный снег. То, что вокруг тебя учит и бьет. В луже расплывчатый текст. Этот цвет тебе точно идёт.

Но я не знаю, что сказать тебе наедине, Я так устал от этих мыслей — комом в горле.

И вот он я тут, а в голове только ты.

Слышать близких, быть сильным, Мне так нужно быть собой в этом эксперименте.

След рассыпанных бус на воде, Я искал тебя где только мог, Но счастье неуловимо… Так неуловимо.

Ассаи ©

             Проведя две практически бесполезные ночи в засаде у ночного клуба, Лео успел подумать о многих вещах. Например, о том, что время шло, и число преступлений на некогда подконтрольной клану Фут территории сильно возрастало. Мелких, плохо организованных преступлений. Волна новых криминальных элементов становилась на крыло. Но справляться с ними было пока еще во сто крат легче, чем пытаться остановить Шреддера в прошлом. Ограбления, нападения, разбой у всего этого были совершенно прозрачные причины. И все же вся эта обманчиво невесомая шелуха скрыла от него двойное дно.       Нюх на проблемы обычно не подводил. Чуять опасность раньше прочих — это врожденный дар, благодаря которому зуд мыслей в черепе не давал ему покоя уже несколько месяцев. И выходя в ночь, его тело и даже разум, как высокочувствительный прибор выстраивались на максимальную концентрацию.       День за днем он ломал голову над тем, что же такое неуловимо изменилось в облике родного города, что заставило его рыскать по улицам, собирая в воздухе обрывки следов чьего-то присутствия и задевать невидимые нити звенящей тревогой паутины, которая разрасталась от самого Манхеттена.       Лео был склонен доверять своей тонкой интуиции. Но когда она впустую донимала на протяжении уже такого долгого времени, он, разумеется, подключил рациональные доводы. Убеждал себя же, что страхи оказались беспочвенны и берут над ним верх, а значит давно пора было заняться проблемой, а не бегать словно угорелый за собственным хвостом.       Братья больше не выходили с ним в патруль без конкретной цели или же делали это изредка, по одному. Что означало — они переживают за него и только. Но в Бруклине, если не считать небольшой визит Дона в первую ночь, Лео был совершенно один, потому что все оказались заняты другими задачами.       Проследить за клубом во второй раз он решил скорее от того, что не знал с какой еще стороны браться за дело, хотя был совершенно уверен, это бесполезная трата времени, о том ему согласно твердили и чутье, и простая логика.       Отец тоже всегда учил его доверять себе, доверять своим чувствам. Правда все это было до того, как чувства едва не свели его с ума. За почти десять лет Лео так и не понял, может ли он доверять им, а значит и себе, как раньше.       Но в те самые две ночи наедине с собой он признал наконец, что окончательно запутался. И чертовски устал хранить секреты, только не представлял теперь, как набраться смелости или даже наглости раскрыть их. Сколько не старался, так и не смог найти решения проблемы, которую сам себе создал.       Зато он подумал, что мог бы вернуться домой пораньше, не для себя, для Дона.       Брат был таким подавленным в последние дни.       Лео уже возвращался в логово погруженный в мысли о разговоре, который непременно должен был состояться, как вдруг краем глаза уловил движение. Это могла быть кошка или даже голубь, но резко затормозив и присмотревшись, Лео понял, что видел вовсе не зверя или птицу, но человека!       Черная тень снова скользнула по крыше, как призрак. Призрак тревожного прошлого.       Призраки прошлого дурной знак.       Путь домой мигом превратился в преследование. Лео готов был устроить самую настоящую погоню. Истомившись в ожидании, он хотел во что бы то ни стало узнать, кто же так долго был причиной его беспокойства. Но цель, поманив за собой, так больше и не показалась.       Мысль о том, что это может быть опасно — столкнуться с неизвестностью в одиночку, да еще без возможности связаться с Донни или Майки — настигла его уже после того, как он понял — видение растворилось безвозвратно.       Раздосадованный тем, как просто упустил таинственную фигуру, Лео предположил, что прежде, чем сесть неизвестному на хвост, он сам и был объектом слежки и велика вероятность, что им же остается, а значит, пока есть такая возможность, нужно поскорее уносить ноги, если не ради себя, то ради того, чтобы этот некто не смог выследить, где он скроется.       Следующие несколько часов он старательно петлял по городу, чтобы сбросить возможный хвост и попал домой только под утро. Забыв о еде и ванной, измотанный, он хотел дождаться кого-нибудь из братьев, однако, сон его одолел. Лео проспал большую часть наступившего дня и пропустил момент возвращения Дона.       Донателло, все чаще уходивший спать в лабораторию, нашелся там и на этот раз. Лео не знал во сколько тот уснул, но ему нужно было обязательно предупредить брата о возможной слежке. Подойдя ближе, он мягко тронул Дона за предплечье, не решив еще, как стоит поступить, но Дон, в ответ на прикосновение, поморщился так болезненно, что Лео тут же отдернул руку. Дела, видимо, могли и подождать. Отдых ему точно нужнее, чем информация.       Сумерки в середине ноября опускались на город очень рано. Лео решил не тратить время зря и повторить вчерашний маршрут в Бруклин, чтобы протоптать дорожку своему новому плану.       Передвигаясь по крышам, он вдруг осознал, что ему стало гораздо легче. Вчерашняя тень это почти ничего, но уже гораздо больше, чем беспричинная тревога. Оставалось лишь выяснить, кто за ним следил.       Ломать голову над стратегией не пришлось.       Богомол готовился поживиться цикадой и совсем не заметил, что его самого вот-вот съест чиж.       Завтра они с парнями займутся надоедливым богомолом. Нужно только рассчитать периметры и пути. Ну а пока, ему нужно притвориться в меру беспечной цикадой.       Почему отец убежал именно в Нью Йорк? Лео сотни раз задумывался над этим вопросом. Наверное, в одном из самых больших городов планеты не составляло труда затеряться беглому японцу. Но знал ли он, что до конца своих дней не вернётся на родину? Желал ли он вообще возвратиться хотя бы временно?       Лишившись возможности жить среди людей, он законсервировал в себе прежнюю жизнь. В их логове японская речь звучала не реже английской. Их быт и воспитание так же были странным гибридом востока и запада. Останься он человеком, как быстро влился бы в западную культуру? Имело ли для него значение, где покоиться после смерти?       Лео думал об этом, имитируя обычное ночное бдение, но настроение оставалось на редкость приподнятым.       Всё же Нью-Йорк это место, где стало возможным их появление, место, где они жили дружной, большой семьей. Место, откуда самому Лео иногда отчаянно хотелось убежать, только бы не напоминало о былом, но которое он продолжал любить.       И сегодня город был каким-то непривычно уютным. Мглистые улицы, размытые силуэты зданий, пятна мягкого света сквозь вату тумана. Да, определенно не такой как обычно.       Добравшись до Бруклина, Лео остановился на одной из крыш и попробовал набрать Дону, если тот вдруг уже проснулся, но трубку никто не взял.       Значит придётся побегать еще.       Как ни странно, сейчас это было ему в радость. Словно вместо с энергией он мог выплеснуть все сковавшее его напряжение последнего года. Скоро всё разрешится.       Походка Лео стала пружинистой, ступая легко и бесшумно, он все же дотерпел пока не подошел к самому краю крыши и, задержавшись там на несколько секунд, чтобы сделать вдох во всю силу легких, наконец сорвался.       Он несся по крышам, с легкостью перемахивая через трехметровые расстояния между домами, делал трюки и сальто, ни перед кем не красуясь, а просто потому что ему хотелось. Словно в детстве, не задумываясь ни о чем, он просто делал, что хочется, без страха и лени, и все обязательно получалось, принося радость.       Он сам не знал, для чего так долго и отчаянно сопротивляется всем этим чувствам. Сначала их попросту не было, но затем каждый робкий намек он стыдливо душил, словно не имел права ничему радоваться.       За спиной остались два квартала, когда он боковым зрением уловил нечто, что заставило его резко затормозить и присмотреться.       Сначала Лео не поверил своим глазам. Он ведь находился посреди Нью-Йорка, который за пределами Манхеттена не блистал сочными красками и сливался в сдержанную суровую серость. От того так броско и чужеродно просвечивал сквозь туман яркий красный цвет.       Лео не задумываясь направился к нему. И когда различил не только цвет, но и форму удивление его возросло многократно.       Он определенно не успел вырваться за пределы Бруклина, а даже если бы и пересек условную границу, до любого из местных Чайнатаунов было еще очень и очень далеко.       Откуда тогда посреди Бруклина взялись синтоистские врата?       Окутанные туманом тории возвышались над ним словно громадное призрачное видение. Лео помотал головой в попытке развеять иллюзию. Но протянутая рука коснулась вполне реального чуть влажного и прохладного левого столба.       Лео посмотрел вверх на две поперечные балки, с которых изредка срывались капельки оседавшей влаги. Потом снова коснулся столба и нахмурился.       Он привык, что люди здесь не редко довольно небрежны к чужой культуре.       Но тории — это граница миров. Здесь реальность, а за ними сакральный мир ками.       Так какого хрена им делать в океане мертвого бетона?       Отец был бы в ужасе.       Лео нравилась картина мира, что рисовал им Сплинтер, в ней синто и буддизм мирно сосуществовали друг с другом, выполняя разные функции.       Для Лео черта пролегла довольно рано. Синто — это предвкушающий взгляд в будущее, это молитвы об удаче, защите и благословении. Буддизм — это оглядка на прошлое, утешение в неудачах и то, что делает смерть отца не такой страшной.       Он отошел на несколько шагов и осмотрел простую изящную конструкцию еще раз. А после решительно прошел через врата, не оглядываясь.       Разумеется, ничего не поменялось. Но настроение передумало портиться от чужого неуважения к святыням. Сейчас весь город был словно зачарованный. И внезапная находка очень даже вписывалась в этот странный вечер.

*Mike Covers - Set Fire To The Rain (Rock Version)*

      Лео снова припустил во весь опор. Только теперь он избегал крыш и высоты, он перемещался темными подворотнями, петляя, путая следы, укрываясь в густой тени и тумане.       Влажный воздух, как мистическая материя, мерцал мириадами мельчайших капель зреющего в тучах дождя. Продираясь сквозь него, можно сбиться с курса, случайно найти прореху бытия, свернуть и выйти из очередного переулка куда угодно, например в… тупик?       Лео остановился, переводя дыхание, встал спиной к тупиковой стене, знал, что Раф появится именно с той стороны, спрыгнет с нее, оттолкнувшись сильными ногами, крутанет в воздухе несколько сальто, прежде чем приземлиться прямо перед ним. Можно даже не сомневаться. Просто опустить веки. И спустя несколько секунд столкнуться с прямым взглядом зеленых глаз.       Он зажмурился, вслушиваясь во все, что происходит вокруг. Шуршание мусора в переулке, мягкая кошачья поступь по карнизу, звуки работающего телевизора откуда-то из открытой форточки.       — Какой-то ты игривый сегодня, — хмыкнул темперамент, пристально рассматривая Лео, словно выискивал в поведении брата подвох, — Сначала носился как угорелый, теперь поджидаешь тут.       — Я знал, что ты следишь, — ответил Лео, не сдержав улыбки.       — И почему я не удивлен. Приятель, у тебя третий глаз, что ли вырос?       — Жалеешь, что не осваивал особые практики, как я?       — Особые практики? Хах! Да тебе ни за что не угнаться за мной, если я захочу!       Лео уже открыл было рот возразить, при чем тут бег, когда речь совсем не о нем, и Раф просто, как всегда, переводит тему, чтобы не выставиться неумехой. Крутит спором и здравым смыслом как ему вздумается, лишь бы выиграть во всем…       …да и ладно.       — Давай лучше за мной, — хмыкнул он, и Раф не возразил.       Так Бруклин подарил Лео едва ли не лучшую в его жизни пешую прогулку. Они просто бродили по утонувшим в молоке улицам и почти не разговаривали друг с другом. Странный, прохладный и как никогда туманный вечер был почти безветренным. Голова буквально трещала от проблем и неизвестности, но свернув в очередной раз с одной улицы на другую, Лео внезапно нашел в своем разуме сокровище, достиг своего рода маленького просветления.       Да, потом день будет наступать за днем, а год за годом, всё будет меняться, будет и плохое, и хорошее, но тот миг… Он полюбит его еще больше с течением времени. Запах приближающейся зимы, накатившая беззаботность и внезапное растворение в «сейчас». Всего на несколько минут он отпустил сжатые в стиснутых кулаках мысли о будущем и грусть о прошлом, забыл обо всем, что угнетало и мучало неразрешимыми вопросами, а взамен получил короткий миг настоящего, как ему показалось, ничем не обусловленного, счастья. То был первый и последний раз, когда Лео испытал что-то подобное.       А Рафаэль разделил с ним этот момент, молча шагая рядом и не догадываясь даже, что у Лео внутри все буквально переворачивалось. Может, он и заметил бы это, не будь он занят бдительным осмотром местности.       Потом Раф настоял, что лучше продолжить перемещение по городу более привычным способом, чтобы не шарахаться в тень от каждого звука, и Лео не возражал.       — Нельзя нам впадать в беспечность, даже в такой туман, — сказал Раф усевшись на парапет.       — А ты стал старше, — заметил Лео, присаживаясь рядом.       — Ха? — Раф покосился в его сторону и долго не мог решить, что на это ответить.       — А ты думал, для меня время остановится? Мы все типа «становимся старше».       — Ну конечно. Я просто заметил, как ты изменился, — пояснил Лео.       — Не совсем понимаю о чем ты, ну пусть будет так, — Раф пожал плечом, но его ухмылка не смогла скрыть смущение.       Раф, которого знал Лео, первым ломанулся бы рыскать там внизу, а Лео, за неимением выбора, последовал бы за ним. Раф не нуждался в приглядах, но Лео иначе не мог. Как не мог он представить ситуацию, где все будет наоборот, а Раф даже не возмутится.       — Ты как будто стал мягче.       — Лео, кончай прикалываться надо мной.       — Я вообще всегда считал, что ты очень мягкий.       — Прекращай, — отмахнулся Раф, — какой я тебе мягкий?       — Мягкий, — кивнул Лео, — Но глупый при этом. Давишь в себе самое лучшее.       — Оу, так вот значит как? Мягкий, глупый, что-то еще? — Раф сложил руки на пластроне и уставился на брата с интересом и маленькой толикой обиды.       — Рад, что ты перерос возраст игры в крутого парня.       — Так значит теперь я ещё и не крутой, по-твоему?       — Теперь ты круче, чем когда-либо.       Раф бросил недоверчивый взгляд на Лео, но потом отвернулся, хмуро задумавшись о чем-то своём.       Передохнув, они вновь пустились в путь в произвольном, как показалось Лео, направлении. Эта пробежка успела хорошо их обоих утомить, прежде чем места стали сначала смутно, а потом и вовсе хорошо знакомыми.       — Это же вроде район Кейси, — заключил Леонардо, когда они остановились на крыше многоэтажки.       — Ага, — согласился Раф, — в гости не хочешь?       Лео подумал, что Рафаэль в очередной раз тупо его развел и усмехнулся от этой мысли.       — Уже поздно, лучше домой.       — Не волнуйся, там никого нет.       Лео вот об этом и говорил.       — Тем более, Раф, кто ходит в гости, когда никого нет дома?       — Тот, кому дали ключи и разрешили приходить в любое время дня и ночи.       — Хорошо устроился, — съязвил Лео, припоминая все те разы, когда разругавшись с братом, он с ума сходил в логове, а Раф выходит спокойно отсиживался у Кейси. Бывало, не показывал носа и несколько дней.              — Пойдем, не обязательно быть таким нудным всё время.              Лео возразил бы что-нибудь, но Раф уже нёсся вперед и не слушал. Его оставалось только догонять.       Они быстро преодолели половину квартала, что отделял их от дома Кейси, спустились по пожарной лестнице к нужному окну и ключи, которые упомянул Раф, оказались нужны, чтобы открыть потайной замок в раме.       — Мы сами специально его врезали, чтобы я мог приходить, когда нужно, — похвалился Раф.       — Какая изобретательность, — хмыкнул Лео, не удержавшись от крохотной шпильки. Он понимал, что Кейси вообще ни разу не виноват в том, что предоставлял Рафу укрытие, но злился на него за компанию.       — Йоу, есть кто? — спросил Раф, просунув голову внутрь.       Но темные комнаты хранили молчание.       — Говорю же, Кейси нет дома, — сказал Раф придерживая окно для брата.       — А если придет? — поинтересовался Лео, ему все еще было до ужаса неловко вторгаться на чужую территорию, да еще и в отсутствии хозяина.       — И что? Мы разве собираемся заняться здесь чем-то неприличным?       Лео почувствовал, как каменеет лицо, захотелось шлепнуть себе по лбу ладошкой, а заодно потом и Рафу. И Раф это намерение считал безошибочно, тут же сворачивая шутку.       — Расслабься, до послезавтра не появится. И он правда не будет против.       Забравшись в квартиру, Раф по-хозяйски направился в кухню, куда Лео проследовал за ним по пятам.       — Так… и зачем мы тут?       — Вот за этим, — Раф пошарился взглядом по полупустому холодильнику и достал оттуда початую бутылку виски, — Будешь?       — Эм, нет.       — Ну, как хочешь, — Раф пожал плечом и вынул пробку зубами.       — А у тебя какой повод, позволь спросить? — Лео с облегчением отметил, что Раф, по крайней мере, не собирается пить алкоголь прямо из горла.       — Не знаю. Но вдруг поможет расслабиться.       — Расскажешь потом, как успехи, — скептически покосившись на виски, Лео отвернулся, осматриваясь на кухне. Такая же, какой он её и помнил, хоть и бывал тут крайне редко.       — Как будто ты сам не знаешь, как это работает.       — Не доводилось, — не без гордости за себя ответил Лео, но Раф прыснул смехом.       — Значит это не тебе довелось поцеловать меня пьяным в мой двадцать пятый день рождения?       Что за бред, такого ведь никогда не было. Самого Рафаэля уже семь лет как не было в ту двадцать пятую годовщину.       Лео готов был поклясться в этом, но к крайнему своему удивлению и правда припомнил вдруг что-то такое, о чем сказал Раф. И это открытие сильно его потрясло.       — Как будто не со мной было, — сказал он ошарашено и опустился на стул, потому что ему нужна была хотя бы такая опора.       — Браво! Лео, вот это уже действительно новый уровень.       — Что именно?       — Ты настолько хочешь оставаться чистеньким? Если даже ты и делал что-то не правильное, то это определенно было не с тобой.       Раф покачал головой, так словно Лео чем-то сильно его разочаровал.       — Теперь я понял, почему ты прикидываешься каждый раз, что у тебя память отшибает.       Лео промолчал.       Память. Какой в ней толк, если почти все его воспоминания становятся вдруг недействительны. Разные, противоречивые они смешивались в его голове, грозясь свести с ума.       И все же память была единственной вещью, что позволяла не терять связь с реальностью в такие моменты.       Раф тем временем полез в шкаф с посудой, но не обнаружил там чистых стаканов или кружек. Все они, как и полагалось в холостяцкой квартире, толпились у пирамиды из тарелок в переполненной мойке.       — Перебьюсь, пожалуй, — заключает Раф, понюхав один из грязных стаканов.       Все-таки будет пить из горла, думает Лео, пока Рафаэль делает первый глоток. После этого он протягивает бутылку Лео, и тот неуверенно берет её в руки. Алкоголь никогда не интересовал его от слова совсем, и все же некое любопытство вдруг просыпается. В конце концов, что плохого с ним может случиться?       — Только немного, — говорит он не то себе, не то Рафу и осторожно делает маленький глоток, — не хочу заявиться домой пьяным.       — Забей, предлагаю просто остаться здесь на ночь.       — Раф, у нас есть где ночевать, — напомнил Лео, скривившись от неприятного вкуса и от того, как обожгло пищевод.       — Да брось, сколько уже мы не зависали вот так вдвоем?       — Лет десять, — буркнул Лео, не пытаясь как и раньше искать логику там, где её нет.       Раф лишь хмыкнул и, покосившись на него, снова щедро отхлебнул.       — В общем, делай как знаешь, но, если ты уделишь мне еще немного своего внимания сегодня, я буду рад, Бесстрашный.       Засомневавшись, Лео снова взял бутылку. Второй глоток был уже не таким противным.       — Ладно, раз уж ты просишь.       И как бы ни пытался Раф спрятать улыбку, ему это не вполне удалось.       — Пойдем тогда, на кухне такой свинарник, смотреть не могу.       — Можем побыть в гостиной, — предложил Лео, следуя за братом.       — Не, сегодня никакого телека, никаких неудобных диванов, никакой ерунды.       — Да ты, я смотрю, серьёзно настроен на вечер, — нервный смешок вырвался в спину Рафу.       — Гостевая спальня в нашем полном распоряжении, — раскрыв перед ним дверь, Раф отошел, пропуская вперед.       Лео осмотрелся, комната была вполне обычной, наверное, здесь Раф и проводил свои дни вне дома.       Рафаэль зашел следом, вручил Лео виски, а сам вальяжно увалился на двуспальную кровать, раскидывая руки и ноги.       — Каааааайф, — выдохнул он и, приподняв голову, позвал Лео, — так и будешь там стоять?       Леонардо обошел кровать и скромно устроился с другой стороны. Вообще-то и правда не плохо.       Несколько минут никто ничего не говорил. Они лежали друг перед другом на боку, подпирая головы согнутыми в локтях руками, иногда ловили друг друга на взглядах и прямо из горла не спеша опустошали бутылку.       В целом вместе с Рафаэлем ему было вполне комфортно, даже учитывая, что они собирались ночевать не дома. Может, конечно, это легкое опьянение облегчило голову, только вот какая-то неясная тревога всплывала каждый раз, стоило ему подумать о Донателло.              — Все-таки надо связаться с Донни, — сказал Лео, потянувшись к мобильнику.       Раф решительно перехватил его руку:       — Отстань от него. Тебе обязательно донимать его все время?       А вот это уже что-то совершенно новенькое. Лео не мог даже отдаленно припомнить, чтобы Раф хоть когда-нибудь был недоволен им из-за Донни.       — Я что-то тебя не очень понимаю.       Раф, кажется, сам себя не очень-то понимал. Он упрямо молчал, от чего Лео только сильнее уверился, что разговор возник впервые.       — Скажи честно, между тобой и Доном что-то есть?       — Странно, что ты спрашиваешь об этом, — становится как-то не уютно, нехитрая подготовка к их маленькому мероприятию завершилась не так давно, и Лео не мог соскочить, сославшись на какую-нибудь не убедительную причину, иными словами, у него нет никакой возможности избежать этого разговора, кроме отказа напрямую. Но Раф настроен неожиданно мирно, и Лео решает не спешить, — Я всегда думал, ты видишь меня насквозь.       — Так и есть, — чуть смущаясь кивает Раф, — но вдруг я все-таки ошибаюсь на твой счет, я имею введу, мы никогда подобное не обсуждаем, хотя уже так много времени прошло, но я думаю, точнее я хочу знать прав ли я, так что выкладывай, что за дела?       Захотелось выведать, а что он, собственно, сам думал обо всем этом, но едва ли Раф поверит Лео после.       Нет, он имеет право на честный ответ, а не тот, который Лео счел бы для него более желательным.       Слова даются нелегко, потому что не отражают правду в полной мере. Лео испытывает желание объяснить все и сразу, но Раф прав, он всегда видел его насквозь, он хотел, чтобы правда оказалась иной, но знал, что это будет не так.       — Мы… А черт! Все не так просто. Это же Донни! — как будто это что-то проясняло.       — Это же Донни… Серьезно? Как это объясняет пляску, что ты вокруг него устроил?       Лео взглянул на брата с возмущением, ожидая, что Раф пояснит свои слова или перефразирует, то, что только что ляпнул, но Рафаэль ничего такого делать не собирался, и потому он стал отстаивать свое видение ситуации.       — Я бы ни за что не стал навязываться, если бы не чувствовал, что это нужно обоим.       Лео ждал, что Раф взбесится по любой из возможных причин, и самыми очевидными казались банальная ревность, непринятие и даже обида, но в тишине раздался вопрос:       — Что тогда ты почуял во мне, Лео?       «Что ты снова имеешь ввиду? Знал ли я чем все обернется, или мы говорим сейчас сооооовсееееем о других вещах?»       Все эти вопросы вертелись на языке, но ни один из них так и не был задан.       — А ты во мне?       Молчание.       — Хорошо, может хотя бы пояснишь вопрос?       — Во-первых, ты всегда смотришь на Дона так, словно он голубых кровей. Выделяешь его на нашем фоне. Во-вторых, — Раф осекся и затем усмехнулся словно бы сам над собой, но продолжил, — я, наверное, нашел в тебе что-то такое, что ты не разглядел во мне, просто понял, что ты особенный.       Какая-то очень знакомая, но словно бы наизнанку вывернутая ситуация.       — Могу я узнать ещё и причину, по которой ты даже не намекнул мне об этом?       — Можешь, — улыбнулся Раф, — Ты занял все моё сердце, а потом разбил его.       — Не правда. Я бы ни за что.       — Вспомни, как ты стребовал с меня клятву держать язык за зубами. Отмораживался, стоило мне приблизиться, словно я мог накинуться на тебя при всех. Да ты бы скорее убил меня, чем позволил своему грязному секретику всё испортить. Ты как будто стыдился меня, не доверял. А потом сам же винил меня во всем, когда уже я пытался держать дистанцию. Как же ты тогда достал меня со всеми своими закидонами, Лео. Никакими словами не передать, — и словно бы все сказанное было тостом, Раф сделал хороший глоток.       — Я не тебя стыдился, а себя скорее.       — Как такое совершенство, как ты, снизошло до кого-то вроде меня?       — Вот какой смысл тебе что-то доказывать?       — Забей, я не хочу опять поругаться из-за того, что было сто лет назад.       — Раф, что бы ты не думал обо мне, поверь, я меньше всего на свете хотел тебя обидеть, — было горько от мысли, что он мог ранить его чувства так сильно.       — Неа, когда ты не хочешь обидеть, ты и ведешь себя соответственно. Вот как с Доном. Ну признайся, если бы на моем месте был Дон, поступал бы ты с ним так же?       — На каком еще «твоем месте», Раф? — Лео не переваривал, когда братья обвиняли его в несправедливости. — Мое отношение к Дону это и его заслуга тоже.              Раф промолчал, не находясь с ответом, и Лео немного сжалился.       — Вместо того чтобы сердиться на чужое взаимопонимание, лучше разберись в себе. Лично мне было полезно, а Дон очень мне в этом помог.              Раф прикинул что-то в уме, отхлебнул, затем отдал Лео бутылку.       — Только один вопрос. Когда наш Дон успел переквалифицироваться в мозгоправа?       — Ну считай, был один повод.              Но Раф, конечно, знать не знал о каком таком поводе идет речь, он воспринял все по-своему:       — Теперь начнется: правильно, блять, неправильно…       — Скажешь ему такое — я тебе по макушке настучу, — предупредил Лео.       Но Раф лишь махнул рукой, ничего такого он делать не собирался.       — Я, конечно, могу сказать, в чем тут дело, но тебе не понравится.       Лео слабо улыбнулся, соглашаясь выслушать догадки Рафаэля.       — Ты бы с удовольствием тыкал его носом в то, что он занимается ерундой в ущерб команде, как делал это со мной или Майки, но вот незадачка вся эта ерунда оказывается крайне полезна в нашем общем деле, поэтому ты вынужден заткнуться и слушать. Ну точнее прислушиваться. А иначе будет как-то неудобно ждать потом от него помощи и уж тем более просить о ней.       — Ну знаешь, если бы мне нужно было доказывать тебе, что я в состоянии справляться один… — начал было Лео, но Раф жестом велел ему помолчать и дослушать.       — Все что есть у нас это сила и навыки. Теперь я правда понимаю, почему ты не даёшь ни себе, ни мне отвлекаться на что-то ещё. Но с ним ты не чувствуешь себя так же уверенно, как со мной. На его территории, среди всех этих научных приблуд и болтовни ты меркнешь. Ему, по сути, пофиг на то, какой ты крутой лидер, пофиг на эти твои трюки с катанами. По своей части он почти не подводит команду, тебе нечем его попрекнуть, нечем удивить и заставить заглядывать себе в рот, как это делал я.       Лео подумал, что Раф не так уж и не прав. Хотя изложил всё однобоко и сильно усугубил. Но правда была и в том, что его Лео неуверенность на территории умника возникала только в присутствии Рафа. Дон бы точно никогда не опустился до того, чтобы самоутверждаться за счет других, это Лео боялся хоть на секунду предстать перед Рафом в невыгодном свете. Такой вот он был дурак.       — Мы, кажется, пьяны и начинаем говорить ерунду, вот что правда.       Ноющая боль в затекшем плече заставила Лео распрямить руку, и теперь он просто лежал на кровати, а Раф слегка нависал над ним, так как его положение осталось неизменно.       — Я высказал мысль, додумываться до которой мне пришлось много трезвых ночей, и я вовсе не пьян сейчас.       Лео не нашел, что ему ответить.       Разговор оборвался, они просто лежали какое-то время в тишине, пока та очевидно не стала давить Рафу на макушку, нагибая все ближе и ближе к Лео. Потяжелевший взгляд неподвижно застыл на лице лидера, на нижней его части. И Лео тоже непроизвольно уставился на приоткрытые и пересохшие от волнения губы напротив.       Подцепив свободно свисающий конец красной повязки, он стал ненавязчиво играть с ней, накручивая на палец.       Нет, Раф не трясся словно в лихорадке, не пытался коряво шутить, но Лео чувствовал его страх, видел его, как и всегда до этого, без всяких очевидных признаков.       А ещё он снова испытывал странное дежавю, все это уже было, только конец повязки был не красным, а фиолетовым, Дон точно так же склонялся к нему и…       — У меня точно крыша поехала, — заключил Лео.       Раф приблизил лицо вплотную, Лео несколько раз вдохнул воздух, который он выдохнул, а тот вдруг облизнулся и осмелился прикоснуться губами к губам.       Сердце Лео спотыкнулось в груди, а его лицо оказалось в теплых и бережных ладонях. Раф касался губами его век, скреб кончиками пальцев кожу головы. Лео рвано выдыхал и ощущал, как его потряхивает, но не делал ничего. Затаившись, ждал того, что может последовать дальше, пока Раф продолжал мягко касаться своими губами его лица то тут, то там, минуя губы, не замечая, как жаждут они его прикосновений.       Спустя долгие секунды невинных ласк, Леонардо поверил, что он и сам не может дать большего. Сейчас или вообще, уже не важно. Но даже эти касание сухих губ больше, чем дружба, больше, чем братская любовь.       Лео находит в этой мысли успокоение, не совсем удовлетворенный, но с легким сердцем, он сцепил свои руки в замок на шее Рафаэля и сжал объятия, планируя свести ситуацию на нет. Он просто разволновался, Раф успокоил как мог. Это то, как Лео хотел объяснить себе данную ситуацию, но Раф расценил объятия иначе. Одна его рука мигом переместилась от лица на плечи, в то время как ладонь второй властно накрыла затылок, надавливая и заставляя приблизиться.       Вся его бережность и мягкость пропали, как и не было. Теперь губы Лео яростно сминал и терзал его жадный рот, но на этот раз Бесстрашный отвечал с таким же напором.       Это возбуждение невозможно было сопоставить с тем, что Лео испытывал прежде. Раньше он предельно конкретно представлял, чего он хочет и, конечно, понимал, что из этого он непременно сможет осуществить, здесь же он просто натыкался на естественный блок. Мысли отказывались бежать впереди событий, они будут смаковать все, что произойдет позже, когда случится то, что случится.       Лео трясся как мокрый и замерзший пес, целовал Рафа так, словно хотел сожрать его заживо прямо тут. И Раф отвечал тем же.       На какое-то мгновение в голове возник светлый образ Донни, наверное, потому что он не имел никакого морального права предать его вот так. Он делает Лео лучше просто фактом своего существования. Он никогда не поступил бы с ним так же.       Рафаэль почувствовал это замешательство, и тут же подстегнул:       — Ты ведь не пойдешь на попятную, чемпион?       — Ну же, Лео, я так давно не был с тобой, позволь мне… — жарко зашептал Раф, прикусывая кожу на шее прямо под подбородком, рассеяно целуя куда придется.       Лео терпеливо ждал момента, когда согласие сорвется с языка само, он не хотел выталкивать его из себя. Поэтому продолжал молчать, распаляя азарт темперамента.       — У меня крыша поедет, если ты не проявишь хотя бы каплю сострадания.       Сострадания, как же. Выискался страдалец. Лео усмехнулся. Впервые в жизни, при взаимодействии с Рафом, он так явно чувствует главным именно себя. И он выгнул шею, подставляясь под новые укусы.       Этого ты хочешь? Этого?       Раф не скромничал, когда дело касалось секса. Не нужно было просить или намекать дважды. На деле потребность темперамента в близости оказывалась гораздо больше, чем у Лео.       — Серьезно, Раф, разве ты можешь думать сейчас об этом? После нашего разговора?       Лео врал. От уверенности и напора Темперамента у него самого колени подкашивались. Поддаться ему, позволяя насытиться своим телом, вопреки здравому смыслу, хотелось и еще как. Вновь ощутить странный коктейль из чувства кратковременной власти и одновременно подчинения.       — Я всегда об этом думаю, драка и секс как наркотик, — мурлыкал Рафаэль, зарывшись носом в районе яремной вены на шее Лео.       — Так вот почему ты так любил возиться со мной в додзе, после тренировки.       — Смейся, смейся, гаденыш. Я тогда не понимал, как это связано.       Лео растянул губы в широкой улыбке, вспоминая неловкую, душную возню на татами. Ему и самому нравилось, но он, конечно, не скажет этого никому и ни за что.       Пластроны при соприкосновении издавали тот же самый специфический звук что и в борьбе. Одно твердое тело ударялось и скреблось о другое. А Раф с терпением, что трещало по швам, гладил шею, руки лицо и бедра Лео, только потому что пока не получил внятного согласия, Лео пусть и вяло, но все еще упирался.       Секс с Рафом никогда не был плох. Хотя и несколько однообразен. Каждый раз он был одинаково нетерпелив и нахрапист. Он всегда остерегался причинить Лео вред, но часто делал больно по неосторожности. И конечно же, он точно знал, что и как нужно делать, чтобы заставить Лео кончить.       Лео знал почти в точности сценарий их близости. И это его отнюдь не огорчало. Пожалуй, чрезмерная тяга к экспериментам и разнообразию, в сочетании со страстной и импульсивной натурой его брата, принесли бы им только проблемы. Нет, Раф совсем не выдумщик и слава богу. Все компенсировалось его звериными немного повадками и тем чувством опасности, что он внушал, ничего для этого специально не делая. Он просто занимался сексом с таким же аппетитом, с каким голодный тигр ест сочный стейк. И этого было довольно.

*Imagine Dragons — Friction*

      — Я пожалею об этом? — Лео чувствует себя беззащитным, ни в чем не уверенным придурком, но Рафа такое согласие не оскорбляет. Он громко охает и сгребает Лео в объятия, в которых тот в первое мгновение потерялся.       Лео не смог обнять в ответ, потому что руки оказались неудобно прижаты к телу, но этого и не потребовалось, потому что Раф притянул его к себе вовсе не затем, чтобы долго обнимать, Лео вдруг оказался довольно проворно перевернут на живот, рука Рафа выскользнула из-под него, а сам он всей тяжестью тела навалился сверху. Лео слегка напрягся, потому что терпеть не мог чувствовать себя обездвиженным, но все же постарался не дергаться, потому что, во-первых, сам же вроде как дал на все это свое согласие и, во-вторых, пройдя через множество драк с Рафом, сделал вывод, что в классической борьбе против него нет почти никаких шансов, чем больше дергаешься, тем хуже становится.       Раф тем временем шумно дышит у Лео над ухом, из-за чего по его коже в такт этому дыханию волна за волной бегут мурашки. Лео закрывает глаза и ощущает его руки буквально повсюду, он оглаживает предплечья, перемещается на бедра, пропихивая ладонь между ним и кроватью, в которую Лео вдавлен, затем чувствует, как эти же ладони по-хозяйски сжимают ягодицы. Чувствует, как зубы смыкаются на его шее, даже слышит что-то похожее на рык. Некстати вспоминает передачи канала BBC, что смотрел иногда в качестве снотворного. По сути, то что ему так хорошо запомнилось из поведения хищников заключалось в следующем: секс у всех этих страшных зверюг сопряжен с огромной долей агрессии. Но если Раф оттреплет его за загривок как какой-нибудь лев из саванны, Лео не сильно удивится.       Что сказать, возможно он и хотел бы оказаться в их первый за десять лет раз в положении чуть менее пассивном чем то, в котором он находился. Но Раф не дает ему даже снять мешающую экипировку. Спеша, он нервно, рывками избавляет его от ремней портупеи и подсумков, умудряется делать это не ослабляя контроля. Придавив панцирь согнутой в колене ногой, стягивает защиту, звякает, второпях расстегивая, металлической пряжкой ремня. После чего Лео окончательно понимает значение слова отдаться. Он разложен перед ним в чем родился, не возмущаясь и не жалуясь ни на что, готов принять от него все, что он заставит вытерпеть, а этот засранец даже в глаза ему не глянет, ну уж нет, Лео не собирается потом смущенно прикрываться простыночкой, когда Раф слезет с него, и станет вести себя, как будто ничего и не было.       Но стоило только подать признаки недовольства, как все попытки изменить положение были мигом пресечены, рука Рафа схватив за шею, вжала его в постель так, что Лео словно пришпиленный мог лишь трепыхаться, и его ноги тоже довольно крепко удерживали чужие сильные бедра. Разумеется, он освободился бы, будь это действительно нужно, да ему достаточно было просто сказать свое нет, но Лео вовсе не хотел прекращать, так же как не хотел и объяснять, что его смутило. А еще он вспомнил, что, если верить Рафу, вид будто между ними ничего не происходит, обычно делает сам Лео.       Звук смачного плевка заставил замереть и начать жадно прислушиваться. Судя по всему, Раф плюнул себе же в ладонь, чтобы с ее помощью распределить слюну по уже стоящему члену. Это означало что через пару секунд случится непоправимое.       Возился он не долго, пренебрегая растяжкой и прочими ненужностями, о которых возможно даже и не знал, сразу направил свой член куда нужно, после чего последовал первый толчок.       Лео дернулся, громко ахнул, зажмурился прослезившись, но пощады не запросил.       Второй толчок умножил боль на двое. Так он припомнил, что перерыв между толчками должен равняться количеству времени необходимому для того, чтобы привыкнуть к первым ощущениям.       Третьего толчка не последовало, потому что Раф стал пробовать войти одним плавным и очень медленным движением.       Эта тактика принесла гораздо меньше неприятных ощущений и гораздо больше результата. Но надо было отдать должное выпивке, пусть и понаслышке, Лео знал о волшебном обезболивающим свойстве алкоголя, да что там, он только и думал о том, как же это хорошо, что он сейчас слегка пьян, ведь в противном случае, не получил бы ничего кроме адской боли в заднице.       Даже когда Раф втиснулся в него до конца, Лео не перестал чувствовать себя отстойно, но хвала небесам, Рафаэль оставался неподвижен какое-то время, замерев в позе собравшегося отжиматься. А когда начал двигать бедрами, Лео уже вполне мог терпеть.       Раф двигался поначалу не спеша, будучи довольно чувственным, он полностью растворялся в ощущениях, стремился распробовать их как можно полнее.       По правде сказать, Лео все еще задевало, что он отвернутый, обездвиженный, объект. Но, вероятно, иначе было нельзя.       Был ли он возбужден? О да! Имел ли он возможность кончить? Пожалуй нет, с заломленными руками и неудобно зажатым между собственным пластроном и кроватью членом, он не мог получить разрядку. Мог только едва слышно скулить от того, что Раф ускорял движения, а скудная смазка в виде его слюны не спасала от дискомфорта, при таком интенсивном трении. Впрочем, скоро и это перестало его беспокоить. Концы чужой повязки мели по его панцирю и шее, а большая и устойчивая кровать ходуном ходила от того, что на ней так неистово совокуплялись два тяжеловеса.       Теперь он понимал. Поцелуи, ласки, все это было попросту неуместно здесь и сейчас. Когда сладкий плод настолько запретен, что ты жрешь его с жадностью, давясь и поливая все вокруг соком, становится не до того, правильно ли ты его ешь, и как будет вкуснее. Главное сожрать.       Слишком давно эта одержимость преследовала их.       Шлепки бедер о задницу Лео звучали так, будто Раф шлепал по ней ладонью, ведь он врезался в него, как таранная машина, со всего маху.       При таком темпе, все это должно было вот-вот закончиться, но почему-то не кончалось, Раф долбил долго и злостно, словно гвозди вколачивал в крышку гроба их прежней жизни. А кончая укусил за плечо, оставляя на нем отметины. Отметины и много спермы внутри.       После они не проронили не слова. Тяжело дыша, Раф слез с Лео и просто накрыл их обоих одеялом. С опустошенной головой Лео сумел даже немного подремать до тех пор, пока снова не оказался уткнут лицом в матрас.       Он брал его еще трижды за остаток ночи. Без разговоров, не утруждаясь даже разбудить как следует, подминал под себя и трахал в свое удовольствие, неизменно кончая внутрь.       И только лишь под утро, уже давным-давно протрезвев, они сделали это находясь лицом к лицу. И в этот раз он был чуток и внимателен, делая все для того, чтобы Лео было действительно хорошо с ним. Может, так он возвращал должок. А может, просто поверил наконец, что Леонардо его не оттолкнет, что он не жалеет о решении остаться с ним сегодня. Лео никогда еще не видел его таким смущенным прежде, да и сам, надо сказать, не знал, где спрятать пылающее лицо.       После всего, Раф любезно принес ему пакет со льдом из морозилки и крем заживляющий синяки и ссадины, который нашел в аптечке у Кейси в ванной.       — Ну не знаю, Раф, способен ли крем от синяков и ссадин помочь мне в такой ситуации.       И все же Лео был искренне благодарен за его запоздалую заботу. Так и уснул с этим добром в руках.       Он проснулся ближе к вечеру, на этот раз из-за тревоги, что маленьким пока еще цунами зародилась в голове и, набирая мощь, понеслась к берегу.       Лео нужно было в логово. Нужно было во что бы то ни стало оказаться дома.       Он наскоро привел себя в порядок и в нерешительности замер у кровати, на которой все еще спал Рафаэль.       Наверное, в том чтобы будить его не было никакого смысла. Но исчезнуть молча Лео не смог.       Он легонько положил ладонь Рафу на плечо и, помня о том, как сильно тот не любит, когда его будят, все равно сказал:       — Хей, Раф, мне нужно идти.       Не «нам», а «мне». Нет, он не станет насильно стягивать разошедшиеся края реальности. По крайней мере, сейчас не лучшее время для экспериментов.       — Катись, Бесстрашный, я и не надеялся, что ты потратишь на меня ещё один вечер.       Раф не открыл глаз, сгреб подушку и отвернувшись засопел, а рука Лео соскользнула с теплого плеча и упала на измятую простынь.       Проблема была смешной. Она решалась всего парой слов и одним поступком. Всё самое страшное они благополучно пережили.       Если бы только его собственная проблема решалась так же. Лео еще раз осмотрел комнату, во всех подробностях запоминая.       — Я на тебя всю жизнь готов потратить, но сейчас мне правда нужно идти.       Поддавшись сентиментальному порыву, он тронул свои губы кончиками пальцев и, протянув руку, оставил этот поцелуй на панцире Рафаэля.              

***

             Бруклин не подвела. Того, что она рассказала Майки, оказалось вполне достаточно, чтобы Дон смог сдвинуться с мёртвой точки.       — Как успехи, Донни?       Дон поморщился, вспомнив, как подкрался со спины, быстрым и, насколько это возможно, аккуратным движением руки сделал захват шеи, плотно прижимая человека к себе, но не лишая возможности нормально дышать.       Ему потребовалось долгое немое мгновение, чтобы осознать произошедшее.       — Пожалуйста, не убивайте! — пальцы немолодого уже мужчины впились Дону в руку неожиданно крепко.       — Успокойтесь, вам ничего не грозит, — ответил Дон, — я задам вам несколько вопросов, а потом отпущу.       — Старик почти ничего не знает, — гений покачал головой. — Ему приплачивали, чтобы он присматривал за детьми. Этих людей он боится явно сильнее, чем внезапных нападений.              Он был сильнее, чем казался, и Дон пожалел, что решил, будто это окажется просто. Нужно было обездвижить его каким-нибудь более удобным способом. Связать, например, и потом уже расспрашивать.       — Мне нужны данные об одном из ваших воспитанников, — сказал Дон, не находя больше смысла в попытках успокоить.       На секунду мужчина перестал вырываться и замер. Дону показалось, оттого что тот сразу понял, о ком пойдет речь.       — Припоминаете кого-нибудь с именем Кайл?       Бессменный директор Томас Винсент не ответил. Дон почувствовал, как приподнялась и резко опала грудная клетка у него под рукой.       — Для чего вам нужно знать о нём? — услышал он наконец.       — Послушайте, я не злодей. А этот парень может быть причастен к серьезному преступлению, его нужно разыскать. Но без вашей помощи это непросто.       — Вы напали на меня со спины. Детектив не поступил бы так.       Дон мысленно застонал. Он не хотел пугать пожилого уже мужчину больше, чем требовалось, но тот, кажется, раскусил, что ему ничего не угрожает и перестал бояться вовсе.       — Это вынужденная мера, для вашего же блага.       — Вы не хотели, чтобы я видел ваше лицо.       Дон скрипнул зубами.       — Мистер Винсент, прошу. Вполне логично, что я хочу остаться неизвестным.       — И что вы сделаете, если я откажусь говорить? Убьете?       Дон растерянно промолчал. Озвучивать пустые угрозы ему не хотелось.       — Что вам нужно знать об этом мальчике? Я все равно не расскажу ничего, что смогло бы вам пригодиться.       — Все же попробуйте что-нибудь вспомнить.       — Поймите, я забочусь о сиротах, как я могу помочь исправить то, что эти дети творят вне приюта?       — Мистер Винсент.       — Может мне припомнить любимые игрушки, номер комнаты, дату выпуска? Что из этого вы хотите знать?       По существу, старик был прав, ничего из этого Дона не интересовало. Но только вот был нюанс. Дон ничего не знал о парне и в попытках исправить это терпел уже вторую неудачу. Может, сам по себе Кайл был фигурой совсем не значительной, однако, в таком случае кто-то влиятельный очень старался позаботиться о его безопасности. Наверняка не скажешь, но предположение о непростом друге детства обретало все более реальную почву.       — Как скажите. И все же вот в чём проблема, прежде чем прийти лично, я не нашел ни слова о бывшем воспитаннике в вашей электронной базе данных. Это показалось мне довольно странным, тогда я пробрался в архив приюта и там тоже ничего не обнаружил. Зачем вам скрывать его существование? Может, есть еще один мальчик, которого здесь не было?              — Второго парня действительно зовут Мишель, старик говорит — он сынок важной шишки среди русской мафии. Данные, документы — все фальшивка, в приюте давно почистили все следы. Там они значатся как Тобиас Фелпс и Адам Таунсенд.       — И что теперь? — растеряно спросил Майки. Новости о масштабах проблемы не обнадеживали.       — Теперь попробую обмозговать информацию, если сможешь и ты постарайся разузнать любые детали, подробности, что угодно.       — Вас понял. Постараюсь.       — Помощь нужна? — скорее по привычке спросил Дон, сам не особо представляя, в чем он мог помочь, да еще и после своей одиночной миссии, что затащила его на окраину Бронкса.       — Тормози, Донни. Сейчас нужно, чтобы ты отправлялся домой и как следует выспался.       — Хорошо, — согласился Дон, потирая переносицу, — но я буду на связи, звони в любое время.       — Нет уж, — фыркнул Майки, — поговорим, только когда ты сам наберешь, а до тех пор я забыл твой номер.       — Он записан в контактах.       — Я забыл, что такое контакты.       — Какая ужасная забывчивость. Говорил же, голову беречь нужно.       — Мало ли что ты мне говорил. Я тебе тоже говорю, топай домой и ложись баиньки.       — Ну хорошо, уговорил.       — Давай, Донни, будь хорошим мальчиком.       — Есть, — улыбнулся Дон и нажал отбой.       Он развернулся и сделал шаг, прежде чем его крутануло от удара в плечо чуть пониже и левее ключицы. Он даже не успел как следует этому удивиться, чернота начала стремительно сужаться от периферии к центру, в котором дротик с пустой ампулой торчал из его кожи.