Carpe diem

Накахара точно знал, что любви с первого взгляда не бывает. А вот ненависть существует совершенно определённо. Он окончательно убедился в этом, ещё раз окинув взглядом парня в чёрном длинном пальто. Накахару раздражало всё: небрежно-изящная походка, количество бинтов и пластырей на лице и руках, взлохмаченные волосы, немигающие карие глаза, тёмная одежда, странно и нелепо похожая на его собственную, ухмылочка краем рта… Может быть, если бы Чуя тогда поддался предчувствию и сразу прикончил его, не было бы этой эпопеи боли и ярости, красной ниткой протянувшейся сквозь несколько и без того трудных лет. Может быть. Они испытывали друг к другу чистую дистиллированную ненависть, и хотелось бы сказать «только и всего»; но — нет. Накахара с самого начала знал, что что-то не так в этих волнах адреналина, с головой накрывавших его, стоило бросить один взгляд на Дадзая. Что-то не так — не гнев, не любовь и не боль, просто нет названия этому чувству, когда трясёт от одного упоминания имени. При любом самом коротком контакте их разбрасывало в разные стороны, как от удара током; и тут же неуловимо притягивало обратно, словно две частицы с разным зарядом, и этот порочный круг не заканчивался, никогда не заканчивался… Они с первой встречи сцепились в клубок, опутанные нитями, слишком крепкими для ненависти, слишком жгучими для любви. Выглядят такими разными — потому что слишком похожи, злят друг друга так сильно — потому что понимают слишком хорошо. Им было суждено стать самым разрушительным дуэтом в истории. Накахара не скупился на оружие и рукопашку, испытывая от каждого удара странное удовольствие с горьким привкусом. Дадзай острил и издевался, каждый раз обводя его вокруг пальца. Но всегда, стоило зайти слишком далеко — и их останавливала невидимая стена. Ни убить друг друга, ни разбежаться — как на бесконечной войне, и хоть скройся на тысячу лет на самом нижнем уровне ада, куда не залетает последняя грешная душонка — всё равно рано или поздно столкнёшься со вторым, как бы случайно забредшим в твоё укрытие в поисках местного бара. Безысходность — такая, что крыша едет — толкает людей на самые странные поступки, и они оба едва ли не с самого начала знали, к чему всё идёт… Поэтому Накахара почти не удивился, первый раз почувствовав чуть суховатые губы Осаму на своих. Грубо, быстро, кусая — то, что нужно, чтобы наконец заткнуть ненавистного оппонента. Это — просто ещё одна игра, из которой непременно нужно выйти победителем. Это — просто ещё один способ выпустить пар, когда драки и словесные перепалки уже наскучили. Это — не значит ничего, кроме того, что они терпеть друг друга не могут так сильно, что готовы отбросить все рамки, нормы и принципы. Это — ненависть. Ненависть… Главное: непрерывно повторять себе это, выдыхая сквозь зубы бессмысленные проклятия, когда совсем рядом бьётся чужое сердце. Главное: повторять, что до головокружения обжигающее дыхание у самого уха принадлежит врагу, чтобы не раствориться в этом неконтролируемом потоке ощущений, не забыть — ни за что, ни на секунду! — о злости и жажде мести. Иначе — считай, что проиграл, даже если он никогда не скажет тебе об этом. Главное: повторять… Каждый несдержанный стон — всё равно что пропущенный удар. Учащённое поверхностное дыхание и заметно подрагивающие руки — как просьба о тайм-ауте в самом разгаре перестрелки. А дать завалить себя на кровать, устроившись сверху — вообще презренный белый флаг. Каждое движение — просчитанный боевой приём, каждый болезненный поцелуй — клеймо, каждый сорванный с губ другого приглушённый вздох — маленькая победа. А это — просто игра. И из неё надо выйти победителем. Даже несмотря на то, что на следующее утро будет не встать.

***

А иногда в голову приходили странные вещи. Обычно либо после, либо во время пьянки — обязательно в гордом одиночестве (и не важно, что в одиночку пьют только пропащие алкоголики или брошенные девушки) — могла нагрянуть вереница сюрреалистичных образов. Например, что если вместо короткого грубого обмена дыханием — и прелюдией-то не назвать — прижать к стене, так, чтоб не вырвался, перехватить удивлённый вздох, и долго, и глубоко… А если хоть на миг забыть о злости, отдаться тщательно скрываемому и отгоняемому наслаждению, ступить за черту — лишь на мгновение, просто узнать — каким оно будет?.. Апокалипсис наступит, не иначе. Накахара пил алкоголь и ругал себя за дурацкие мысли. Чем больше было алкоголя, тем более дурацкими были и они. Но определить эту закономерность в полуобморочном состоянии было сложно, так что он просто продолжал вливать в себя стакан за стаканом, пока не отрубался. Сны не снились. И на том спасибо. Чёртового суицидника Накахаре хватало и в реальности… Вырывали из этого круговорота только миссии. Раздирая на куски врагов мафии, левитируя над зданием перед взрывом, отдавая приказы подчинённым, глядя на предсмертные агонии заложников, Чуе иногда удавалось забыть. Но ненависть всегда возвращалась — как возвращается тупая боль давно затянувшейся раны. Она изматывала, вызывала постоянное желание пить и убивать — прямо стереотипный гангстерский фильм. В конце которого обязательно появлялся парень в бинтах, гаденько усмехался и отпускал что-нибудь язвительное. Когда он такой — невозможно его победить, даже задеть получается с трудом. А если…

***

На улице с самого утра прочно обосновались сырость и холод. Погода этой осенью действительно раздражала. Солнечные, практически летние деньки внезапно обрывал проливной дождь, длящийся несколько суток без перерывов, и происходило это регулярно. В некоторых особо опасных лужах воды было чуть ли не по колено, а каждая проезжающая мимо машина представлялась врагом народа, только и ждущим, как бы окатить прохожих с ног до головы. В этот тёмный вечер в Йокогаме царил туман. Дымкой заволокло всё, даже самые узкие проулки, и только работающие с переменным успехом фонари были маяками в этом тягучем мареве. Моросил дождь. Люди попрятались по домам, самые чувствительные несколько раз проверили, заперта ли дверь; никакого особого резона в этом не было, но тонкая человеческая натура склонна додумывать призраков за углом и монстров под кроватью. Идеальное время для мафии. В одном из захолустных районов около полуночи прогремела перестрелка. Взорвалось несколько складов. Снова кого-то убили. Но всё это было слишком просто. С годами работы на преступный режим в конце концов становишься циником, и вот конфликт с группой взбунтовавшихся гангстеров, вооружённых автоматами, начинает казаться нелепой детской войнушкой, а серия взрывов — не самым оригинальным рождественским фейерверком. Настоящее сражение разворачивалось не здесь. Посеревшие простыни были жёсткими и шершавыми, со стороны окна тянуло морозной прохладой, и капли отбивали по стеклу барабанную дробь. Свет не горел, тени скользили по полу, собирались в углах чёрными пятнами, лезли под расшатанную кровать. Никаких излишеств в номере — разве что, узкий балкон, где стояла старая консервная банка для бычков сигарет, и огромный ковёр на полу — нет смысла тратиться на один раз. Накахара откинулся назад, по подушке рассыпались рыжие волосы; вдох-выдох, не сбавлять темп — приподнялся, обхватывая руками, вцепился в плечи. Резкое движение отдалось рвущей болью, он закусил ладонь: только — молчать. И всё же вырвался приглушённый стон, и Чуя тут же ощутил влажный успокаивающий поцелуй под ухом, показавшийся тем не менее самой жестокой насмешкой. И из игры… Безымянное бурлящее чувство поднялось от низа живота к груди, захлестнуло полностью; обволакивающий туман сладкой тягучей боли, подавляемое наслаждение, вызывающее стыд и отвращение, неконтролируемый гнев, от которого приходило странное облегчение — нет, ещё не свихнулся, ещё ненавидит… Но так близко: между ними — только собственная кожа, горит, покрывается мурашками, и всё в голове смешивается; не понять, где боль, где удовольствие, где жар, где холод, и почему тело снова и снова предаёт, вздрагивая слишком сильно, и глаза слезятся, и дыхание сбивается, как бы ни пытался его выровнять. Дадзай был совсем рядом — дышал в ухо, на выдохе, кажется, даже шепча его имя; перебинтованные пальцы то и дело сжимали бёдра до синяков, до кровоподтёков, и так хотелось врезать ему за это под рёбра, но руки слишком тряслись. Да и отрываться нельзя — может заметить эту проклятую влагу на ресницах, краснеющие щёки; а это — хуже любого оскорбления. Оставалось только прятать лицо, прижимаясь к бледному плечу, глушить стоны и царапать спину в отместку, впиваясь ногтями в и так не зажившие до конца шрамы. Их было много, и каждый Чуя помнил на ощупь: вдоль лопатки — от ножевого ранения год назад, мелкие шершавости слева — две пули от перестрелки во время крупной войны преступных организаций, несколько тонких, почти незаметных, возле шеи — осколки взрыва… Накахара злился на себя, что считает их, и когда прибавляются новые — чувствует на долю, сотую часть секунды, как под сердцем что-то ёкает. Чуя чуть повернул голову, прикрыл глаза, тактильно нашёл губы Осаму; жестковатые, узкие, но так сладко было толкнуться между ними языком, даже зная, что за этим последует неприятный укус. Во рту скользнул привкус крови, Накахара вцепился в волосы Дадзая, еле сдерживая стон. Бешеный темп всё не спадал, каждый толчок электрическим разрядом отдавался на внутренней стороне бёдер, кровь била в голову, и поднимался вихрь ощущений, скручиваясь в животе в тугой узел. Чуя чувствовал, что руки уже не слушаются от дрожи, и внутри поднимается тёплая волна… — Ааа…а-ах ты-ы-ы!.. Дадзай внезапно навалился на него всем весом, прижимая к себе, и Накахара задохнулся, его тряхнуло так сильно, что мир перевернулся вверх тормашками. Он уже не сдержал крик, даже ничего понять не успел; всё слилось воедино: жар чужого и собственного тел, биение их сердец, даже дрожь, которая пронеслась по всем конечностям. И ничего не существовало больше: ни облезлой гостиницы, ни осеннего ливня, ни ковра и банки с бычками… Было — только одно чувство, пожаром разгоравшееся внутри, сверкающее во мгле неуловимыми вспышками, звенящее в ушах… Ненависть?.. Чуя очнулся, только когда тяжесть над ним исчезла. И, кажется, только сейчас он выдохнул — ощущая, как на место жгучего пламени приходит ледяной холод. Дождь до сих пор лил, но тучи медленно светлели, предвещая близкий рассвет. Взгляд не сфокусировался до конца, да в темноте всё равно ничего и не видно; только едва слышный шорох справа напомнил о том, что Дадзай всё ещё здесь. Скомканное одеяло валялось с краю, дотянуться до него Накахара бы не смог — сначала под кожей приятно пульсировало, но довольно быстро на смену этому чувству вернулась тупая боль. Ни приподняться, ни даже перевернуться — Чуя лишь прикрыл рукой глаза, стирая солёные капли. …нужно выйти победителем.