***
У той девочки были огромные голубые глаза. Она не мигая глядела на них, членов Детективного Агентства, сжимая в руке плюшевого светло-серого зайца. Одна лапка и бок у него обгорели. — Они больше не придут, да? Так серьёзно и так ровно для пятилетнего ребёнка. Дадзай оглянулся на ходу и чуть не врезался в жёлто-чёрную ленту, которой было оцеплено здание. Точнее, то, что от него осталось: дымящиеся руины с торчащими на манер ежовых иголок железными балками. Это был довольно-таки важный объект, престижный район, и владел им какой-то предприниматель, недавно перешедший дорогу не тем людям… Портовая мафия, не иначе. — «Они»? — Мама и папа. Неприятный холодок пробежал по плечам. И почему — эта девочка так похожа… Он не успел ответить, даже придумать ответ: девочка перевела взгляд на остатки дома, смяла в маленьких ручках игрушку, шмыгнула носом, вытерла копоть со щеки. И — даже не дрогнув — швырнула зайца на землю. Её почерневшее детское платьице колыхнулось от резкого движения, тёмные волосы взвились, упали на глаза — ни единой слезинки. Он видел, как её увозили. Медики прибыли быстро, засуетились, закутали девочку в плед, погрузили в машину «Скорой» и уехали. Она практически не шевелилась, оцепеневшая, как фарфоровая кукла; кукла, которая никогда не улыбается. И только глаза — синие, будто безоблачное небо в тот день, два озера льда — непривычно серьёзные для детского лица. Они закрылись, как только девочку усадили на сидение машины. А в голове почему-то вертелась только одна фраза. Спокойной ночи, Сакура.***
Они умирали. Один за другим, менялись лица, возраст, статус и материальное положение, причины смерти, обстоятельства… Сколько их было: покупатели в торговом центре, испепелённые взрывом; пассажиры поезда, захваченного террористами; девушка-заложница, зарезанная маньяком, просто оказавшаяся не в то время не в том месте; оперативники агентства, брошенные на передовую; девочка… Девочка осталась жива, но можно ли назвать это жизнью? А всех и не вспомнишь, как бы ни впечатывались в память осунувшиеся бледные лица и синие губы, впалые глаза и холодные пальцы, и они, наконец, растворятся, затеряются среди новых и новых. Одинокие, забытые, попавшие в круговорот независимых от них событий и чужих целей, испуганные, доведённые до животной паники, натерпевшиеся такого перед смертью, что она казалась избавлением… Они умирали. Было темно. Снова — темно, почему каждый вечер солнце заходит и наступает эта чёртова тьма? Лучше бы оно так и светило целую вечность, может, выжгло бы наконец дотла всех подонков, существующих в этом мире. И его. Он стоял, держа руки в карманах, скрытый во мгле. Единственный фонарь, и тот блёклый и рябящий, лишь чуть-чуть освещал его со спины. Тень силуэта падала на серый плоский камень — шершавый, со сколотым уголком и неразборчивой надписью. Могильный камень. — Ты будешь до конца дней блуждать в темноте. Тьма вызывала ярость и боль, а ещё — желание схватить факел и поджечь тут всё, лишь бы свет бил до рези в глазах, чтобы они больше никогда не увидели мрака. Но — слишком поздно; эту тьму не разгонит огонь, не рассеет фонарь, не развеет солнечный луч. Ночь закончится, а тьма — всегда будет идти следом, никогда не разожмёт тисков. И дымка вечно перед глазами, и воспоминания — каждый оборванный болью вздох; это неправда, что всех не вспомнить. Просто не нужно и вспоминать. «Ты сказал, что я должен спасать людей. Ты сказал, что я стану лучше». Он закрыл глаза. «А я всё ещё ничего не чувствую».***
Дождь к утру моросил только совсем чуть-чуть, иногда заканчивался минут на десять, но обязательно возобновлялся. Серая осень — то самое время, когда красота золочёной листвы уже сошла, а узорчатая белизна зимы ещё не наступила; этакий переходный период, когда кого-то одолевает хандра, кого-то — ленивая подготовка к зимней спячке, кого-то — паника и синдром заведённого волчка, вызванный страхом не успеть купить что-то к приходу морозов. Дадзая же одолевал холод. Кажется, от него он и проснулся; первое, что увидел — облезлая штукатурка потолка и длинная трещина, тянущаяся по нему чуть ли не от стены до стены. Второе, когда приподнял голову — белая простыня, какие обычно выдают в поездах дальнего следования, жёсткая, мятая и почти ощутимо дешёвая. Одеяло валялось скомканным кулём рядом с кроватью, он тут же потянулся к нему и набросил на себя — ткань была тонкая и прохладная, но так всё же лучше. Сквозняк взъерошил волосы, по рукам и спине пробежали мурашки; кто вообще при такой температуре оставляет дверь на балкон нараспашку?.. — Эй, Чуя! Ты ещё здесь? — Заткнись, — не сразу донесся в ответ раздражённый голос Накахары. Дадзай хмыкнул, передвинулся к краю кровати и получил возможность лицезреть спину Чуи в чёрном пальто. Сразу почему-то подумалось, что кроме него на заклятом враге ничего нет. Рыжие длинные волосы нещадно трепал ветер, рукава безвольно болтались вдоль тела, а в руке, даже сейчас одетой в перчатку — и всё равно пальцы наверняка холодные — дымилась сигарета дорогой марки. — Мне иногда кажется, что ты хочешь умереть раньше меня. — Чувствуешь конкуренцию? — процедил Накахара, делая затяжку и выпуская в морозный воздух невесомые серые кольца — ну точно выделывается! — Не волнуйся, соревноваться с тобой в идиотизме я не собираюсь. — Ага, ты меня давно переплюнул. Метательный нож пролетел лишь на миллиметр левее уха Осаму и воткнулся в дверной косяк. Чуя даже не оглянулся. Дадзай повертел головой туда-сюда, глядя то на клинок, то на Накахару, ухмыльнулся и расположился поудобнее, подмяв под себя прямоугольную подушку. — Странное дело, Чуя — ты вроде не самка богомола, а всё наутро норовишь меня прикончить. Накахара повернулся стремительно, огонёк сигареты прочертил в воздухе оранжево-красную ниточку. Осаму улыбнулся ещё шире — действительно, ничего, кроме пальто… А голубые глаза искрились бешенством. — Я об тебя сейчас бычок затушу! — зашипел Чуя, делая шаг в комнату. Порыв ветра разметал его волосы, шевельнул одежду; Дадзай отклонился чуть назад, заслоняясь подушкой, словно щитом. — Попробуй, но горячее горячим не… — удар пришёлся на левую скулу. Подушка выскользнула из рук, щёку обожгло болью, Осаму грохнулся на спину, но это ничуть не умалило его весёлого настроения. Продолжая смеяться, он пихнул подушку в Чую, не особо надеясь попасть; тот перехватил её, выругался и сжал недокуренную сигарету в кулаке, скорее, рефлекторно. Пепел взвился в воздух. Дадзай чуть не свалился с кровати. Накахара, кажется, едва сдерживался, чтобы не сплюнуть — странная деликатность, пол этого номера явно видал вещи и похуже — потом швырнул обратно в Осаму подушкой, запустил бычок прямиком в окно и отправился на поиски своих вещей среди кучи беспорядочно разбросанных по комнате тряпок. — Мне выйти? — издевательски-учтиво поинтересовался Дадзай, когда Чуя уже в четвёртый раз проклял его и всех его ближайших несуществующих родственников витиеватой трёхэтажной конструкцией. Поиски продвигались более, чем неудачно — минут за пятнадцать Накахаре удалось обнаружить только ремень и шляпу. Осаму уже сам начинал сомневаться, что вчера бросал его одежду в самые дальние углы не специально. — Угу. Окно — вон там, — пробурчал Чуя, заглядывая под шаткий стол с поцарапанным чёрным лаком. — Нну-у-у, это скучно, — потягиваясь в своё удовольствие, выдохнул Дадзай. Накахара вдруг поднял глаза и долгим взглядом посмотрел на него, а потом уголок его рта дёрнулся в полуулыбке. — А хотя, останься пока. Курьер должен вино принести. — Ого, — Осаму аж на предплечьях приподнялся, оборвал зевок, склонил голову набок, — Угощаешь? — Развожу на бабло. Номер на тебя записан. Он хищно оскалился, с таким триумфом и торжеством, что Дадзаю на секунду стало одновременно смешно и даже как-то…всё равно? Как когда покидаешь арену, пожав руку равному тебе победителю со словами: «Ну ладно, уделал». Но лишь на секунду. Осаму откинулся обратно на подушку и устало вздохнул. Пусть и хотелось подольше задержать взгляд на улыбке Накахары. В солнечном сплетении кольнуло от знакомой ненависти. — Ну, знаешь, за такую ночь больше бутылки дать не могу… — Ты и половины не стоишь. А в следующее мгновение они жадно целовались: Дадзай — уже сидя на краю кровати, обеими руками цепляясь за плечи Накахары; Чуя — опёршись коленом о матрас, впиваясь пальцами в спутанные волосы. Если — в гостинице есть охрана, если — заявлять о себе никак нельзя, если — драка ничего не решит, то лучше так, раскусанными губами, чувствуя во рту кровь от каждого прикосновения, оставлять новые и новые ранки, которые заживут через пару дней, но всё равно будут ощущаться, словно нестираемые следы, словно тавро. Если — раздражает каждое брошенное слово, каждый звук, произнесённый другим, если — ярость застилает глаза, так, что не видно ни сантиметрового слоя пыли на всех горизонтальных поверхностях, ни даже капель дождя на окне, если — ничто не имеет значения, потому и незаметно, если — в груди бешено бьётся сердце, и в висках — кровь, то лучше заткнуть другому рот, зажмурить глаза, забыть обо всём и провалиться в бездну; только один вдох — а выдох будет уже после… — Ночь кончилась, Дадзай. И он выскользнул из рук, запахивая полы пальто, подхватил упавшую одежду — почти полный комплект, и когда успел? — и скрылся за дверью ванной. Так просто, так быстро — Осаму не понял даже, что случилось, несколько секунд продолжал сидеть, осоловело глядя перед собой и не опуская рук. Шум включенной воды слегка привёл в чувство — к нему не вернутся. Дадзай перевёл взгляд на дверь в душ. Хмыкнул, затягивая потуже бинты на запястьях, повернулся в другую сторону — а может, и правда в окно… Оставалось только искать одежду по следам Накахары. Как ни старался Осаму растягивать время, талант детектива давал о себе знать — всё было найдено за рекордные десять минут. Упаковавшись в рубашку и брюки, уже держа плащ, Дадзай заметил странную вещь — подкладка была не тёмно-карминовая, а серая. Он снова глянул на вход в ванную. «Надо перестать покупать одинаковую одежду». Пальто у них действительно были похожи — чёрные, из идентичного материала, и оба владельца с остервенелым энтузиазмом уверяли, что это просто случайность. Осаму усмехнулся, накинув пальто на плечи — словно и не прощаясь — огляделся и шагнул к двери. Пальцы замерли на прохладном металле ручки на несколько мгновений. А если — шум воды сейчас прекратится, и перед ним снова окажется Накахара, разморенный и жаркий; а если — всего пять секунд, и как будто не было этого: «Ночь кончилась», и можно снова скинуть одежду; а если — хотя бы сейчас, точно последний раз… Он покосился на рукава чужого плаща, стрельнул глазами на всё ещё предательски закрытую дверь в душ. Метательный нож торчал из дверного косяка. Узкий, резной, с отделанной кожей рукояткой — Дадзай выдернул его и повертел в руке. Лезвие сверкало, недавно начищенное, в остроте тоже сомневаться не приходилось. У Чуи и не бывает по-другому… Осаму пожал плечами и спрятал клинок во внутренний карман. Только потом повернул ручку, больше не оглядываясь. В следующий раз они встретились в пыточной мафии.***
— Ты всегда будешь одинок. Поднялись веки, и в глаза ударил свет фонаря — неяркий по своей сути, он казался сейчас прямым лучом солнца. Тонкая ниточка рези — ничто по сравнению с тем, что разгоралось в груди, что подкатывало к горлу и билось внутри черепной коробки. Слёз не будет, нет смысла и просить о них; но это… «Только здесь. Почему только здесь…» Это место не отличалось ничем от сотни других районов, дома — от других старых многоэтажек, кладбище — от других кладбищ. И всё же, только здесь он действительно мог почувствовать. Воспоминания накрывали, как волна, а потом подступала боль — как открывался ящик Пандоры, и наружу вырывались сотни, тысячи эмоций, а чтобы пережить их — один только миг… Почему? Почему?! Могила молчала. Молчали тёмные окна полузаброшенных домов. Молчала опавшая сакура и букетик жухлых цветов у другого надгробия. Молчали фонари и стальной серп луны. Молчали давно вышедшие из продажи машины и канализационные люки. И лишь в голове ещё звучали они — крики, плач, смех, стоны, слова, раздражённые выпады Накахары, бесчувственный шёпот девочки, и его предсмертные выдохи… «Я снова не знаю, что мне делать. А ты…ты уже мне не скажешь. Прости, Одасаку».