Килл Валентайн

Лето. Лето — это восхитительно. Солнце поднимается рано-рано и весь день высоко-высоко висит, превращая Нью-Йорк из монструозного хтонического существа в искрящееся, яркое переплетение красок и звуков. Просыпается в цветущих красках Статен-Айленд, выпуская на улицы детей, собак и всю домашнюю суету, что зимой пряталась за стенами аккуратных домиков. Деловой и независимый Бруклин разгоняется до небывалых скоростей, отдых становится никчёмным пережитком холодных, застывших в ледяном покое дней. Легкомысленный, приветливый Куинс скидывает опостылевшие тёплые вещи, пестрит гостями, нашедшими приют за сходную плату. Бронкс — странный, говорящий на всех языках сразу — прячет клыки опасности, покуда есть возможность погреть руки без распаленной бочки с мусором. С приходом лета меняется всё. Даже величественный, нелюдимый Манхеттен показывает робкую улыбку, когда стёкла небоскрёбов разбивают лучи на миллиарды искрящихся осколков, рассыпая по улицам, прохожим и машинам. Свет отражается от полированных капотов и хромированных труб, от стекол очков и циферблатов наручных часов, ныряет в озеро Жаклин Кеннеди и возвращается через залив Аппер, обнимая Статую Свободы — символ победы воли, независимости и силы человеческого духа. Жара обняла восточное побережье, прогоняя прочь тревогу и сумрак непогоды. Позволила скинуть надоевшие куртки, сменить ботинки на яркие кеды, есть мороженое и пить ледяной лимонад прямо на улице. По приятной тенистой аллее Центрального парка, бодро дёргая яркой рыжей жопкой, семенила коротколапая булка: ярко-розовый язык свешен на бок, залихватски повязан на шею алый платочек. За ней широкими шагами следовали трое, не стесняясь громкого юного задора. Тощий, бледный длинный парень с таким же тощим бледным длинным носом, раскрашенным вызывающе-яркими веснушками — отчаянно жестикулировал и неприлично громко разговаривал. Он словно специально привлекал внимание с осуждением к себе, своему поведению, своему голосу, своим веснушкам и хоккейной маске на своей чёрной футболке. Его волосы торчали в разные стороны, требуя хорошей расчёски, а тёмные очки-авиаторы всё норовили соскользнуть с кончика острого носа. Особенно парень раздражал эпатажную, вызывающе накрашенную девицу в широкополой шляпе и чёрном кожаном платье до середины икры. Она закатывала глаза, обрамлённые густыми чёрными ресницами с запёкшимися комочками суперстойкой туши, ловила осколки солнца вспыхивающим от блеска хайлайтером, бренчала нитками жемчуга и цепочек на шее. Девица очевидно игнорировала всех вокруг, кроме своего собеседника, которому порой парировала что-то ярким пацанским тенорком, заставляя недовольно морщить длинный веснушчатый нос. Чуть впереди от них за рыжей булкой поспевал аккуратный во всём парнишка в свободной майке и белых бриджах. Он почти не участвовал с разговоре, но временами посмеивался над собеседниками. Солнце трепетно касалось его тёмных стриженых волос и ровной загорелой кожи, а девушки, стайками порхающие мимо, неизменно оглядывались, после чего пускались влюблённо перешёптываться и тихо хихикать. Спроси кто у Киллиана Валентайна сейчас, счастлив ли он, получил бы не лукавый ответ: «Счастлив. Ещё как счастлив». С момента возвращения из Мичиган-лейка ни одного дня не прошло без улыбок и дружеских подколов. Киллиан чувствовал себя самым обыкновенным парнем, у которого нет проблем. Словно не он пару недель назад нашёл портрет давно погибшего гангстера — свою точную копию. Тем более не он ловил преступников и спасал своих друзей. Ох! Ну какие там преступники? Ему всего восемнадцать лет. В восемнадцать лет люди редко думают о борьбе с преступностью, особенно летом. Гуляя вот так — с Льюисом, Рори и Индианой — Киллиан чувствовал себя настоящим. Невероятно живым и невероятно чувствующим. Ему хотелось громко разговаривать, смеяться, размахивать руками, иногда в запале запрыгивать на бордюр и пробегаться по нему столько, сколько позволяло равновесие. Бесконечно долгие летние дни они проводили на улице. Жаркие вечера забрасывали порой в удивительные места и компании. Временами для этого даже пределов дома покидать не требовалось. Так вышло, что амбициозная и деятельная Филиппа покоряла сердца и умы окружающих гораздо быстрее, чем Льюис с Киллианом могли представить. За несколько месяцев она не только заработала хорошую репутацию у самой Эрики Дюваль, надёжно подружилась с Камилем, ведя с ним переписку едва ли не активнее Рори, но и зарекомендовала себя прекрасным дизайнером декораций в Петит-Опера, получая комплиментов от месье Жири столько, что даже флегматичный Кевин проявлял немного удивления. Филиппа проводила вечер в театре, размышляя над тем, как лучше изменить дизайн раздражающего своей наглой ухмылкой солнца, когда для серьёзного разговора её вызвала к себе Дюваль. Долгий разговор за закрытой дверью завершился простым предложением, на которое Филиппа без сомнений согласилась. Ей предстоял год обучения по обмену во Франции. Миссис Гамильтон, встревоженная будущим рождением третьего ребёнка, услышав о такой чудесной новости проплакала весь вечер и съела три ванночки мороженого, приговаривая: «Мои дети так быстро растут, они такие талантливые». В сравнении с ней мистер Гамильтон воспринял новость более спокойно: «Только давай без побегов и подозрительных знакомых», — но влил в себя половину бутылки виски. Чуть позже его успокоила лично Дюваль: Филиппе предстояло жить под внимательным присмотром Камиля — самого ответственного человека в мире — и работать на госпожу Жанетт Тари в модном доме: «Времени на авантюры у юной мисс не останется». В плане оставался лишь один изъян — Филиппа не знала французского в должной мере, а преподаватели всех летних курсов разводили руками: за такой короткий срок сложно что-либо сделать. Разумеется, стоило Дюваль обмолвиться о суммах, которые они заплатят, как настроения менялись. Вот только Филиппе было мало. Безумно мало. Учителя она нашла себе сама. Неожиданно и спонтанно. В один из многочисленных жарких июньских вечеров Дюваль попросила Филиппу посетить небольшой приём — её секретарь попросила выходной, чтобы отметить день рождения сына. В конференц-зале фешенебельного отеля Филиппа почувствовала себя неловко, пока не заметила знакомое лицо. Месье Жири — обыкновенно встревоженный и неловкий — отчаянно искал, куда бы себя деть. Несколько месяцев не покидавший театра в подготовке к премьерному сезону, он совершенно разучился присутствовать среди людей, если они не были артистами. Шугался разговоров, сторонился приветливых обществ и комплиментов своему былому величию. Без лишних слов он понял неловкость Филиппы, а она — его. Весь вечер она прятала месье Жири за своей худенькой спиной, больше сопровождая его, чем Дюваль. Поздним вечером, помогая ей расположиться в уютном салоне поданного Кевином автомобиля, месье Жири взволнованно спросил: «Могу ли я чем-то тебя отблагодарить? — И не секунды не сомневался, согласившись помочь с французским. — К середине сентября ты запоёшь, как самая прекрасная птица!» С того момента три раза в неделю месье Жири стал регулярным гостем дома Николаса Валентайна, как учитель французского. Дёрганный, пугливый, готовый — казалось — каждую секунду разрыдаться, но удивительно хороший и способный играючи донести особенности языка даже до самых тёмных голов. Его визиты собирали за столом гостиной Филиппу, Киллиана, Льюиса, Рори и Нэнси с Филом — последние проявляли себя самыми благодарными слушателями и прилежными учениками. Через неделю Нэнси уже активно приветствовала всех за завтраком только на французском — особенно хорошо ей удавалось произносить названия блюд, а спустя две недели она достойно вела диалог с месье Жири, словно всегда говорила по-французски. В благодарность Нэнси через невероятное количество своих подружек и знакомых достала несколько тюбиков какой-то особой заживляющей мази, название которой отказывалась сообщать. Мазь отвратительно воняла на весь дом, когда Нэнси с материнской заботой обрабатывала исходящую дерматитом кожу месье Жири, но результат приносила. Во всяком случае, месье Жири начал чуть реже оставлять кровавые разводы в раковине, когда мыл руки. К урокам французского — по настоянию Дюваль — пытались привлечь и Ника, но он успешно избежал учебных обязательств, так как закрывал финансовый квартал в «Ви-энд-Ви». Зато однажды вечером, возвращаясь после муторного дня в подписании соглашений и договоров, открыл для себя нового собеседника с функцией собутыльника. На каждый урок, которые временами затягивались до поздней ночи, месье Жири неизменно сопровождал Кевин. То ли от скуки, то ли от чистого сердца, пару первых уроков он отстранённо сидел на подоконнике с бутылкой лагера — до злополучного вечера. Нику требовалось выговориться. Он хотел высказать всё, что думает о нерасторопных подчинённых и недалёких партнёрах, а Кевин оказался удивительно благодарным слушателем. То есть, он молчал и пил лагер. Мало-помалу — в отсутствии мистера Гамильтона — Кевин стал ещё одним алкогольным товарищем Ника Валентайна. Пускай и предпочитал исключительно светлое пиво — ничего крепче. «Ещё месье Жири вести домой», — каждый раз отвечал он, отказываясь от бокала виски или кислющего старинного бурбона «Лунный свет». Ник смирился — всё лучше, чем погружаться в волны алкоголизации одному. В отличие от остальных, Ника летние деньки словно угнетали. Он всё чаще принимал таблетки, всё хуже держал в голове информацию, стал рассеянным и раздражительным. Беспечный оптимист Ник под действием жаркого солнца переплавился в мрачного Николаса, одной рукой подписывающего документы, другой — приказы об увольнениях и штрафах. Чем больше он работал летом — тем мрачнее становился. Льюис высказал однажды робкое предположение, что дело в алкоголе, но лишить Ника выпивки, когда он в таком раздробленном состоянии, не решилась даже Нэнси — лютая поборница здорового образа жизни. Веселел Ник только в компании Кевина. Или когда размышлял о том, что мистер Гамильтон в июле обещался составить ему компанию на двухнедельной рыбалке. — Ты ведь не рыбачишь! — поразился тогда Киллиан. — Так, ну-ка тихо! — с хохотом отмахнулся Ник. — Как хочу, так и провожу свой отпуск! А будешь сомневаться в моём даре к рыбной ловле, отправишься с нами. Один. Без телефона. Угроза подействовала, как надо — Киллиан прикусил язык. Две недели тишины на озере с удочками могли заставить его слишком много думать о том, что беспокоит, а тратить летние деньки на решение проблем внутреннего мира не хотелось. «Лучше провести это время с пользой», — логично решил для себя Киллиан. Он старательно подавлял в себе все беспокойства и сомнения в пользу бездумных разговоров и громкого смеха. Всего того, что могло отвлечь. Камиль как-то в спокойной переписке ни о чём — он отлично умел быть интернет-психологом и жилеткой для слёз одновременно — заявил: «Одежда, дорогуша, отражает внутренний мир человека лучше прочих вещей». Киллиан не до конца помнил, как к этому диалогу пришло, но с утверждением согласился. Ровно до момента, пока не начали лететь высокопарные тезисы про влияние мятой одежды на настроение и мудрёные цитаты Ив Сен Лорана. Стараясь сохранить нить диалога, Киллиан поинтересовался: «И что ты можешь рассказать о тех, кого мы оба знаем?» Весьма хлёсткие ответы на заставили себя долго ждать: каждый самовыражался через одежду, как мог — в том или ином смысле. Выглаженные белые рубашки, на подготовку которых тратились вечера, прямые джинсы или строгие чёрные брюки с идеальными стрелками, всегда аккуратная причёска, всё размер в размер, даже простенький тренч старательно подогнан под узкие плечи, чтобы не болтался — Льюис выглядел стереотипным «мальчиком-отличником», который изо всех сил старался оправдать возложенные на него ожидания всего мира. При этом он носил дурацкие кеды вырвиглазных цветов, обвешивал ключи яркими брелоками, которых имел в запасе едва ли не сотни, цеплял к рюкзаку цветастые нашивки — Камиль углядел в этом однозначную готовность и склонность к авантюрам. Киллиан легко согласился, про себя припоминая ярко-красную стену в комнате Льюиса, которую приметил во время знакомства и изрядно удивился. Женская одежда, обилие украшений и вызывающе-яркий макияж — казалось бы, Рори всего лишь хочет походить на девушку. Вовсе не новинка в Штатах — особенно в Нью-Йорке. Ему словно нравилось привлекать к себе внимание, эпатировать, ловить шокированные и заинтересованные взгляды. Вот только стоило вспомнить, насколько неловким и уязвимым он выглядел, когда пришлось надеть мужской костюм в Петит-Опера — многое вставало на свои места. Чёрный цвет, шляпы с огромными полями, бросающими тень на большую часть лица, длинные перчатки, прячущие руки по локти, любимое платье из очень плотной, жесткой кожи — он не просто хотел походить на девушку, он хотел носить нечто комфортное. «То, в чём он не будет чувствовать себя… беззащитно? Это лишь моё предположение, но ты можешь знать его лучше», — закончил свой анализ Камиль. Киллиан лишь задумался. Несмотря на то, сколько прошло времени от знакомства, он едва ли мог сказать, что хоть немного знает Рори. Тот ничего не говорил о себе, хотя всегда много болтал, звеня высоким пацанским тенорком. Филиппа — милая бижутерия, разноцветные волосы — неисправимая оптимистка, старающаяся задержаться в неизбежно ускользающем детстве. Однако её педантичность в одежде, идеальное сочетание аккуратности и небрежности, чёткое отслеживание модных тенденций говорили о внутренней собранности и целеустремлённости, желании показать себя и оставаться в ярком свете внимания окружающих. Это отличало Филиппу от Майка — его рабочие вещи, растрёпанная мочалка тёмных волос и масляные пятна на джинсах выдавали простого, как цент, добродушного парня, который готов прийти на помощь даже в самой безнадёжной ситуации. «И что, — написал Киллиан, размышляя над словами Камиля, — Ника тоже можешь разобрать? А Дюваль?». Ответ не заставил себя долго ждать. С Ником и Дюваль Камиль был знаком — по его собственным словам — даже слишком хорошо. «Знаешь ли, поход в оперу — не первый раз, когда я пытался привести его в порядок», — от сообщения сквозило мрачным недовольством. Сутулость, однотипные водолазки, старые джинсы и стоптанные кеды — Николас Валентайн давил в себе неврозы и синдром самозванца. Чёрные свитера под горло, закрытая одежда, редко хоть как-то выделяющая фигуру, четырёхдюймовые каблуки, позволяющие подняться над миром ещё выше — Эрика Дюваль закрывалась от людей и сама от себя: неуверенность и неприязнь к собственному телу. В словах Камиля на мнение Киллиана была изрядная доля правды. На первый взгляд Дюваль казалась высокомерной и жесткой, но он видел её настоящее лицо, сумел однажды прикоснуться к ней настоящей, не скрытой от мира чёрными тканями и высокими каблуками. Киллиану хотелось обдумать информацию, переварить как следует, но Камиль хладнокровно переключился на его собственный «стильный портрет». Он прошёлся довольно хлёстко по всему, что носил Киллиан. Протёртые, едва ли не дырявые на коленях джинсы пятилетней давности, растянутые футболки с логотипами групп, фильмов и игр, хаотичная причёска, искусанные в кровь губы — всё это свидетельствовало о несобранности, неуважении к себе и своему телу. Не только и не столько утилитарные вещи старого мальчишеского гардероба в подходящем для носки состоянии, сколько ощущение несоответствия своему месту. «Синдром самозванца, как у Ника», — заключил Камиль. Киллиан хотел было возразить, но не сумел. Вспомнил, сколько раз на самом деле ощущал себя не в своей тарелке, сколько раз сомневался в себе и собственных решениях. Стало как-то тоскливо за самого себя, а в электронной переписке под рукой не было Рори, на которого можно скинуть любого собеседника — он мог уболтать даже дьявола. Переписка с Камилем преследовала Киллиана пару дней. Он возвращался к ней мыслями, когда видел Рори, малюющего губы чёрной помадой, Льюиса, разглаживающего утюгом и без того выглаженную футболку, Ника, втискивающегося в кеды с отваливающейся подошвой. В какой-то момент вспомнился и мистер Гамильтон, прячущий под рукавами пиджаков татуированные руки, но поинтересоваться, что Камиль думает о нём, Киллиан не решился. Без того слишком загрузился информацией. «Да нахрен всё! Я планировал отдохнуть!» — наконец махнул он рукой и в очередной раз влез в любимую футболку с маской Джейсона Вурхиза. Жить в мире без причуд моды ему нравилось гораздо больше. — Так вот, по итогу эта ветка надломилась, Ник повис на одной руке, а потом!.. — Киллиан громогласно рассказывал историю о том, как отец и драгоценный дядюшка пытались однажды обустроить для него домик на дереве. — В общем, это было нечто! И такой треск! Ну прям премерзейший! — Тебе тоже нравится этот высокопарный слог, Эл? — саркастично промурлыкал Рори. — Да ладно тебе, — через плечо посмеялся Льюис, — Килл старается. Не суди его строго. — Ах да, иногда забываю, что Килли — мальчик одарённый, — Рори ехидно посмеялся, ткнув Киллиана в щеку чёрным ногтем. — Так, блин! — возмутился Киллиан. — Между прочим, я вам рассказываю! — Да-да, все внимание, — развёл руками Рори. — Понимаем каждое слово, — а потом нарочито-тихо обратился к Льюису, — тебе тоже кажется, что он говорит на другом языке? Может быть, это французский, которого мы ещё не освоили? — Да ладно тебе, — повторился Льюис, улыбаясь, — во всяком случае, это звучит очень весело. Смотрите! Там продают мороженое! Может, перекусим? С начала лета список любимых мест для перекусов регулярно пополнялся. Особенное место занимали места, где готовили холодные домашние лимонады и подавали мороженое. Даже Киллиан — не любитель сладкого — присоединился к негласным поискам самого вкусного мороженого в Нью-Йорке. Во всём Нью-Йорке — ради новых впечатлений они неоднократно стояли в часовых пробках, чтобы добраться до очередного найденного местечка, где стояло больше двух звёздочек рейтинга на Гугл-картах. — Странно, что раньше мы здесь не бывали, вроде каждый день в Центральном парке, — протянул Рори, разглядывая витрину с ценниками. — Добрый день! — Льюис уже обратился к разомлевшей от его приветливой улыбки продавщице. — Мы у вас тут впервые, что посоветуете попробовать? — Мы и сами только открыли точку, — она игриво подмигнула Льюису. — Здесь всё вкусно, но я бы особенно посоветовала со вкусом клубника-киви, банана и шоколадной пасты, а ещё с кусочками имбирного печенья. — Давайте три порции каждого, — видя голодный восторг в глазах Льюиса, Киллиан запустил руку в карман джинс, чтобы найти кошелёк. В жару он жалел только об одном — не вышло толком поносить новую кожаную куртку — подарок байкеров — настоящую косуху с настолько большим количеством глубоких карманов, куда разместился абсолютно весь мусор, который он обычно таскал с собой. — Не разгоняйся так, — остановил его Рори. — Я не фанат имбиря, дай выберу что-нибудь другое. — Возьми вон — чёрного цвета, очень на тебя похоже, — закатил глаза Киллиан. — О, потрясно. Дайте мне то — чёрное, как моя душа, — издевательски-легко согласился с ним Рори. — Два в вафельный рожок. Мороженое неровного чёрного цвета на поверку оказалось шоколадом с фундуком — сочетание, о котором Рори раздосадованно высказался: «Спасибо, что не земля на вкус». Пригревало солнце. Замерев высоко в зените, оно касалось своим теплом шуршащей зелёной листвы, яркой ткани зонтиков, веснушек на носу, ровной загорелой кожи и мелких светлых кудряшек. Жара заставляла млеть, копаясь деревянной ложечкой в ванночке с тягучим прохладным десертом. Киллиан, Льюис и Рори замолчали в один миг — поймали сонное ощущение приятной безмятежности. Не хотелось ни думать, ни разговаривать — только прислушиваться к шепоту листвы и беспечному летнему гулу вдалеке. Киллиан закрыл глаза, откинулся на спинку хлипкого пластикового стула — окончательно расплылся в спокойном довольстве, ловя ни с чем не сравнимое удовольствие безмятежного летнего денька. Льюис залип в телефон — листал последние обновления в ленте Инстаграм. — Ого! — его изумлённый голос заставил Киллиана открыть один глаз, а Рори с интересом придвинуться ближе. — Что там? — поинтересовался он, сунувшись к экрану и обдав Льюиса душистым ароматом тонального крема. — Фотографии у Камиля. Он летит в Нью-Йорк на выходные! — И ничего мне не написал? — возмутился Рори. — Вот наглый жук! Я возьму этот вопрос на карандашик. — Для глаз или для губ? — ехидно поинтересовался Киллиан, не справившись с любопытством заглянуть в телефон Льюиса. Подряд шли две публикации: стандартные квадратные фото с ужасающими фильтрами. Первая — кадр из иллюминатора самолёта с припиской: «Пока-пока, Париж — Шарль-де-Голль!» Вторая — простенькое селфи. Узнаваемое лицо Камиля с его большими светлыми глазами и аккуратно уложенными блондинистыми волосами, чуть позади — уткнувшись в толстую чёрную тетрадь носом — худой парень с коротким ёжиком. — А это кто? — удивился Киллиан. — Кажется, муж Камиля, — пожал плечами Льюис. — Я его видел мельком на фотографиях раньше. — Он выглядит довольно… Просто, — Киллиан дёрнул носом — о супруге Камиля он особо не слышал, но представлял как-то иначе. Не настолько обыкновенным. — А ты ожидал накладные ресницы и радужное боа? — посмеялся Рори. — Да иди ты… — Добрый день, молодые люди. Я как раз вас ищу. Неожиданно оживился дремавший под стулом Льюиса Индиана. Он пару раз счастливо тявкнул, принимаясь размахивать хвостом так, что задвигалось всё мохнатое коротколапое тело. К столику величественно приблизилось огромное лохматое чудовище. Отмытое, причёсанное, но всё ещё жуткое и клыкастое — пускай Воулез и был среди псов, спасённых в Мичиган-лейк, самым ласковым, пугал своим видом ощутимо. За ним степенным шагом следовала Эрика Дюваль. Она словно выросла из земли — минуту назад в округе не было ни одной женщины в почти шесть с половиной футов роста. Уж тем более с вуалью и компанией адской твари, лишь по какому-то недоразумению названной собакой на тонком поводке. — Здравствуйте, мисс Дюваль! — смущенно воскликнул Льюис — в сравнении с Киллианом и Рори он был не так близко к Дюваль, а потому до сих пор её опасался. — Приветики, — куда спокойнее махнул наманикюренной рукой Рори. — Рад видеть. «Если она смогла нас отыскать в Центральном парке среди дня, дело — табак», — здраво рассудил Киллиан. Раз Дюваль пришла к ним лично, а не связалась по телефону, она едва ли хотела поесть мороженого или прогуляться. «Вот только что ей нужно?» — пока Воулез и Индиана приветливо друг друга обнюхивали, Киллиан поднялся на ноги и выпрямился, смачно хрустнув позвоночником. — Чем обязаны? — по-деловому поинтересовался он. Во время инцидента в Бишопском музее она назвалась его тёткой для полиции. Это неизбежно изменило их отношения, но только друг для друга. Дюваль иногда писала ему пожелания спокойной ночи и спрашивала, как дела у него и Ника. Киллиан порой интересовался здоровьем и состоянием Воулеза, делами в Петит-Опера или Бишопском музее. Для таких людей, как они — не тянущихся постоянно к общению — это уже было довольно много. — В одном из заведений, которое переходит в подведомство «Галерее Дюваль», есть дело, требующее вашего внимания, — произнесла Дюваль. От витиеватой формулировки Киллиан едва не физически ощутил, как мозг завязывается в узелок. — Моего, — поправил он её. — Моего внимания. — Нет, — она прошла мимо столика и величественно опустилась на свободный пластиковый стул, — вашего, — и обвела взглядом всех троих. — Что произошло? — осторожно спросил Льюис. — Что это за заведение? — На Лонг-Айленде в окрестностях Риверсайда и Фландерса — Рори знаком с этим местом — есть небольшой старинный парк аттракционов «Страна Небывалия». С недавних пор «Галерея Дюваль» спонсирует «Страну Небывалию» по договору с мистером Антаресом Шаула, — креативное имя, произнесённое Дюваль с небывалым спокойствием, заставило Киллиана закашляться, — я лично заинтересована в том, чтобы парк функционировал должным образом, но, очевидно, не все солидарны с моим устремлением. — В чём проблемы? — попытался прокашляться Киллиан. — Небольшие сложности в общении с персоналом. Лёгкие недочёты системы видеонаблюдения. И одно маленькое нападение, — не моргнув, рассказала Дюваль. — Почему к нам, а не в полицию, например? — лениво протянул Рори. «Резонно», — поддакнул про себя Киллиан. — Молодые люди, подрабатывающие летом, не привлекут так много внимания, как полицейские, — вкрадчиво пояснила Дюваль. — К тому же, личность пострадавшего вас очень заинтересует.