***
Сливаясь в единый колючий поток, хвойные ветви стегали Вольфа по рукам и бокам; Мелине было не легче: из-за позы, в которой она висела на напряженном, точь-в-точь камень, плече адлета, все удары приходились по бедрам и мягкому месту. В складках одежды и шевелюрах застревали еловые иглы, оставленные ими ссадины горели на свистящем ветру. С ловкостью дикого зверя Вольф перепрыгивал через поваленные бурями и временем стволы, сноровисто преодолевал овраги. От мелькающих перед взором деревьев у Мелины начинала болеть вдобавок еще и голова. Она не знала, как далеко от деревни «этот мужлан» ее утащил, но ясно было одно: добираться обратно на своих двоих ей придется долго. Вольф остановился резко, и вскрикнувшая от страха Мелина чуть не слетела на землю. Глаза истинного хищника сверкнули в темноте отблеском луны, когда адлет повернулся кругом. Он слышал… но что?.. Вольф сощурился, принюхиваясь и оглядывая черный лес. Вокруг роилось слишком много запахов и звуков: ветер играл хвоей и гнул непокорные ветки, птицы и летучие мыши двигали крыльями, сопротивляясь падению, мелкое зверье шебаршило в норах, трещали насекомые, лягушки и жабы раздували горловые мешки. Лес был наполнен звуками, и чем больше напрягал слух Вольф, тем больше он лишь терялся в этой оглушительной мешанине. Но он слышал… Что это был за звук?! — Волк! — ужаснувшись, завопила Мелина, и Вольф обернулся. Перед его лицом клацнули острые желтые зубы, мощные лапы уперлись в грудь. От такого удара любой человек упал бы навзничь — оказываясь на земле в шаге от мучительной смерти. Однако Вольфу он был ни по чем. Адлет уперся ногами в пронизавшие твердь корявые толстые корни и всем телом налег на рычащего зверя, по-прежнему толкающего его лапами в самое сердце. «Почему он не нападает?! Он как будто пытается меня удержать…» — Подними меня выше! Подними меня выше! — истошно кричала Мелина. Оголенными щиколотками она чувствовала горячий мех напавшего на них хищника, и от ожидания непередаваемой боли ее сердце уже было готово сдаться без боя. «Она напугана — она не поймет, что случилось. Я должен…» На добрую половину леса прогремел низкий рокочущий рык. Птицы в ужасе сорвались с насиженных мест и черным облаком полетели вдаль. Верхняя губа Вольфа судорожно приподнималась в зверином напряжении, являя белоснежные клыки. Волк попятился назад как и стоял — на задних лапах, завалился на бок и, опустив хвост и уши, прижался грязным пузом к земле. Было видно: он напуган, дрожит всем телом, хочет отступить — но почему же он все еще здесь? Что удерживает волка на месте?.. Вот он… Опять — этот звук… Только увидев выходящую из тени фигуру, Вольф вспомнил, что издает этот легкий скрип: так шумит кожаная перчатка, трущаяся о приклад ручного арбалета… — О-очень интересно, — затянул волевой женский голос. — Circum! — прикрикнула она, и из чащи показался блеклый рыжий мех. Приглушенно рыча, коротколапая лисица взялась описывать круги вокруг своих жертв, словно голодная акула. Черные бархатные уши были опущены, но, в отличие от собрата-псового, лиса это делала от злости, пробуждаемой искусственно всего одной командой ее хозяйки. Не спуская арбалет с Вольфа и умолкшей Мелины, незнакомка яростно топнула рядом с волком. — Circum! — Зверь не сдвинулся с места и только пронзительно заскулил. — Я сказала: circum… în sus! Что ты сделал с моим животным? — подняла она на Вольфа ошарашенный взгляд. Блик мелькнул по серебру наконечника стрелы, заряженной в ее арбалет. — И, главное, как?***
Обсидиановые копыта высекали искры, соприкасаясь с наполовину вкопанными в дорогу каменными плитами. Ржавые вспышки загорались и гасли вдали — церковный колокол рассек ночную тишину глубоким низким звоном, пробирающим до костей, когда Линэш уже подбегал к снесенным бревенчатым воротам деревни. Отовсюду доносился скрежет дерева по дереву: запирались засовы, к дверям и окнам придвигалась мебель. Наверху, на колокольне, одиноко мерцала масляная лампа. Человеческий силуэт отчаянно дергал канат, и бронза звучала, пробиралась в самое сердце, содрогая его. Далеко не в первый раз Михаэль слышал во взывании колокола страх и тревогу, но никогда прежде столь четко не прослеживался ужас… Это был не призыв сражаться, не песнь, питающая надежду, вплетенную в святую веру: не осталось в воздухе надежды; защищать себя, родных и эту землю было просто некому, потому как почти вся деревня была пуста. Стоя посреди совершенно безлюдной главной улицы в окружении сырых срубных домов, Линэш чувствовал, что оказался в городе-призраке. Лишь некоторые деревянные глазницы были прикрыты ставнями — все прочие глядели в никуда зияющей чернотой сквозь мертвые стекла. От заброшенных изб разило хладом, как от остывшего бледного тела. Эта тягучая пустота, охватившая бесконечными щупальцами практически каждый уголок зачахшей деревушки, давила даже на стойкого Линэша. Удушающая тяжесть пробиралась в грудь все глубже, она прижимала к земле, вытягивала последние нити положительных эмоций — и на освободившееся место просачивались самые кошмарные, пытающие разум и сердце воспоминания. Заглатывая ранящий воздух, Михаэль до зубного скрежета стискивал челюсти. В его растревоженной памяти горели дома, знакомые ему с раннего детства; темная, точно каменноугольный деготь, кровь собиралась в огромные лужи вокруг лежащих на полу родителей с подобной мрамору кожей… «Давай… — прозвучал как со дна колодца выразительный мужской шепот, — сделай то, что должен… Иначе он победит…» Душу Линэша будто зажимали в тиски, и из лопающих от напряжения покровов изливались целые потоки крови… «Не забывай, кто ты… не хочу погибнуть напрасно…» — Да что же это… за наваждение такое?.. — простонал Михаэль, припадая ладонями к разрывающимся от боли вискам. «Михаэль…» Приближающийся топот копыт бил по барабанным перепонкам все яростнее, и эти частые удары подменили биение постепенно засыпающего сердца. Окончательно дезориентированный, Линэш уже не отдавал себе отчета, рад ли он, что голос в голове никак не удавалось заглушить… Из-за трехметрового бревенчатого забора, обхватившего в рваное кольцо всю деревню, выплывали всадники. Балахоны развевались на ветру, как флер мифической Смерти, вороные кони стучали копытами по поваленным воротам, вспахивали голую землю. Из их ноздрей вырывались белоснежные клубы пара, контрастирующие с серостью и чернотой всего, что было рядом. Самый крупный конь во главе клина встал на дыбы, и его ржание поделилось эхом на множество отголосков. Сердце Михаэля выжало удар, и за половину леса отсюда лишнее биение аукнулось в груди взятого на мушку Вольфа. Линэш не тянулся за волшебной палочкой или флаконами со святой водой. Он не искал пути для стратегического отступления — всегда только так, не для «позорного бегства». Опустив руки, он всматривался под капюшон главного всадника, ничего не видя под ним. Рысаки ожили. Галопом они рванули вперед, чинно не нарушая клин. — Ну что же, — дернул головой Линэш. Сосредоточенный взгляд фиолетовых глаз не отпускал несущегося прямо на него коня, — проверим, как они убивают тенью… Черные, словно Бездна, глаза скакуна блеснули призрачным светом луны, и пятисоткилограммовая махина, оттолкнувшись от дороги, взмыла над Михаэлем в прыжке. Тень коня накрыла колдуна целиком — по деревне и всей округе разнесся его пронзительный крик. Каждый мускул сковало нестерпимой болью, точно живьем из-под кожи крюками вытягивали жилы одну за другой; лицо побледнело в один миг, сердце замерло, так и не закончив последний хилый удар. Остекленевшие глаза обратились к небесной пропасти. Тело Линэша опустилось на колени — и рухнуло на спину в облаке пыли, поднятой копытами удаляющихся коней.