***
Утро встретило их привычной серостью и еще более глубокой печалью. Все было готово. Скрывающие эльфийские плащи были розданы женщинам и детям, но многие эльфийки отказались от этого дара, ибо были воительницами и не боялись смерти. Больше не было истерик и слез, женщины собирались споро и спокойно, с застывшими, ничего не выражающими взглядами, и лишь изредка ругали детей, раскапризничавшихся некстати. Оставив за спиной врата Карас Галадона, люди и эльфы — все вместе — остановились и в последний раз окинули взглядом прекрасный город, многие годы служивший им домом и крепостью. Мало осталось тех, кто пришел сюда из Минас-Тирита, но многие тут родились и провели всю жизнь, и были они во многом счастливее тех, первых, так как имели возможность проститься и воздать своей родине последнюю благодарность. И даже под угрозой разграбления и осквернения ни у кого не поднялась рука разрушить и сжечь то, что некогда было создано эльфами. Леголас в этот момент стоял рядом с отцом. На лице короля была обычная невозмутимая маска, но Леголас давно знал, что под ней скрывалось. Трандуил переживал уход не менее болезненно, чем остальные, если не более, но он был королем. Лис рядом стояла со стеклянными глазами, и когда робко потянулась к его руке за поддержкой, принц не отказал. Путешествие по лесу прошло гладко. Двигались слаженно, в одном темпе. Маленьких детей по очереди несли их мамы и эльфийки, у которых, как выяснилось, дети вели себя на удивление спокойно и, даже если не спали, смотрели вокруг расширенными любопытными глазами и никогда не плакали. Поэтому людские женщины часто соглашались на помощь, эльфийки же были только рады: не имея возможности родить собственных, они находили утешение в человеческих. Разведчики докладывали обстановку, но, как в лесу, так и у подножья гор, путь казался открытым. Удручало другое: реалии мира. Деревья на окраинах леса, в отличие от мэллорнов Карас Галадона, стояли чахлые и редкие, полузадушенные высоким сухим дурнотравием, и бедные кроны будто с трудом поддерживали своды серого страшного неба. Низины были заболочены, и от них шел дурной запах. Идущие двигались быстро, кутаясь в плащи в попытке спрятаться от пронизывающего зимнего ветра. С неба падал похожий на крупу снег и слегка припорашивал землю. У восточных врат в Морию остановились и дождались, пока стянутся оставшиеся. Легкий путь остался за спиной, впереди была неизвестность. — Мы у восточных врат в королевство гномов Морию, — сказал Гэндальф. — До западных мы должны добраться не более, чем за шесть дней. Дорога опасна. Поэтому от умения хранить тишину, передвигаться тихо и ровно вслед, зависят жизни всех здесь присутствующих. Делайте лучшее, на что способны, и мы все выберемся отсюда живыми. Врата отозвались на слово "Мэллон" — раскрылись тихо и бесшумно, обдав их затхлым запахом подземелий. — Иди со мной, девочка, — обратился Гэндальф к Лис, и они первыми ступили в Морию. Вслед за ними вошел Арагорн, и потянулась бесчисленная череда осторожно ступающих теней. Эльфы смешались с людьми, среди них были те, кто умел накладывать магические заклинания, и они заговаривали воздух, делая его плотным и вязким, поглощающим шум и свет от факелов. Заговоренные эльфийками дети мирно сопели на руках, кто постарше — угрюмо шли за руку и не решались подать ни звука. Трандуил с Леголасом входили в Морию последними, замыкая шествие, и король долго вглядывался в лес, прежде чем повелеть воротам закрыться. Угас последний луч дня, и на людей и эльфов со всей мощью навалилось осознание, что они остались наедине с дремлющим в этих подземельях злом. Путь назад был закрыт, волна напряжения и страха была такой силы, что Леголас чувствовал ее физически. Посмотрев на отца, он словно впервой заметил, что на его голове сиял венец, а пальцы были усыпаны тяжелыми кольцами. Король ступал тяжело, но совершенно бесшумно, и лишь мягким гулом отдавался стук по камню его королевского посоха. Потянулась череда долгих полнящихся страхом и паникой суток. Останавливались часто: нужно было кормить детей. На ночлег старались обустраиваться в закрытых помещениях. Некоторые мосты и переходы были очень узкими, и шествие растянулось чуть ли не на целую лигу, и когда возглавляющий шествие Гэндальф уже двигался по западной стороне расщелины, разделяющей королевство гномов на две части, король эльфов был на противоположной — восточной. Потому на ночлег останавливались там, где приходилось, не дожидаясь и не догоняя друг друга. Шествие сопровождалось шорохами, шлепками, крошением камня под множеством ног, тихими всхлипываниями на стоянках и шепотом эльфийских заклинаний, но всё, слава Валар, обходилось. На четвертые сутки, минув мрачную величественную колоннаду, народ наконец собрался в одном месте. Отдыхать расположились на уступах, которые перекликались между собой лестницами и переходами и вели в некогда жилые помещения. Кто-то скрылся в ранее пышных, а ныне пыльных, с паутиной в углах, палатах, но большинство кучно сидело у стен, подальше от края. Женщины кормили младенцев, дети постарше молча сидели рядом и грызли хлеб. Слышались шорохи, бормотание, чавканье, и все эти негромкие вроде звуки сливались в тихий шелестящий гул, зависший в воздухе. Трандуил напряженно стоял у уступа, вглядываясь в раскинувшуюся перед ним тьму. К нему подошел Арагорн, и они, не проронив ни слова, обменялись понятными только им взглядами. А потом раздался плач отнятого от груди младенца, высокий и громкий, и по коже всех присутствующих прокатилась волна холода. Видно, страх матери наконец передался ребенку, и он выразил его в пронзительном крике. Плач подхватили другие дети, и на мгновение все застыли, парализованные, пока не очнулись эльфийки и не кинулись на помощь. Но пока успокоили, плач успел взвиться под своды и низвергнуться в подземелья. Воцарилось напряженное тревожное молчание, но кровь в ушах стучала так громко, что, казалось, заполняла все гулом. А через показавшееся вечностью мгновение тьма вокруг ожила, зашевелилась, наполнилась подступающими тенями, полетели первые стрелы. Несколько человек, стоявших у уступа, пали замертво. Эльфы начали стрелять, а когда появившийся откуда-то из покоев Гэндальф осветил своим посохом мрачные пещеры, все в ужасе попятились, наступая друг другу на ноги, толкаясь и пытаясь спрятаться, ибо со всех сторон на них двигалась улюлюкающая волна гоблинов. Лезли по стенам, по уступам, карабкались под самые своды, окружая попавшуюся жертву. — Трандуил! — выпустив очередную стрелу, закричал Арагорн. Трандуил переглянулся с Гэндальфом, и такую безнадежность и решимость действовать Леголас видел на лице волшебника лишь тогда, когда гоблины разбудили Балрога. Он кивнул и одновременно с отцом выступил вперед. Они ударили по земле посохами. И мир замер. Зашевелился сам воздух, сплетаясь в могущественные и витиеватые заклинания. Зашевелились на голове волосы, поднятые невидимыми потоками. Драгоценные каменья вспыхнули невыносимо ярким светом, ослепляя морготовых тварей. Король и Волшебник плели заклинания и, хотя по-разному они слагали свои строки, вместе они сплетались в одну могущественную и непостижимую силу. — Отец! — закричал Леголас, напуганный тем, что одна из тварей подобралась к королю слишком близко. Но возглас утонул в вязком воздухе. Ноги налились тяжестью, руки ослабели и не удержали никогда не выпадавший из них лук. Через долгое, показавшееся вечностью мгновение он увидел, как начали гаснуть кольца на пальцах Трандуила, как померк сверкающий в венце камень. Как согнулся под давлением королевский посох. Трандуил не переставал произносить магические слова, но с каждым словом заклинание давалось ему все сложнее. Пальцы, сжимавшие посох, побелели. А гоблины... Гоблины с каждым прыжком двигались все менее уверенно, все чаще мотали головами из стороны в сторону, будто ожидая помощи или не зная, что они делают. Один так и остановился перед Королем эльфов, уставившись на него своими выпученными глазами, а потом выронил из рук ятаган и начал пятиться. И вместе с ним волна схлынула, и все твари Моргота, готовившие нападение, вдруг подались назад и быстро убрались в свои подземелья. Заклинания умолкли, и воздух вновь обрел свою обычную текучую форму. Освобожденный Леголас кинулся вперед, и его король-отец плавно стек ему на руки, утратив наконец силы и потеряв сознание. Из носа у него текла кровь. Ошеломление потихоньку спадало, однако молчание все также висело над ними тяжелым облаком. Гэндальф тоже бросился к королю и опустился на колени. Приложив ко лбу Трандуила свою руку, он закрыл глаза, с облегчением вздохнул и потрепал напряженного принца по плечу. — С ним все будет хорошо, — обнадежил он. — Король сильнее, чем кажется. Отнеси его в более укромное место: ему нужен отдых и не нужно лишних глаз.***
Трандуил много часов не приходил в себя, но заглядывающий время от времени Гэндальф неустанно твердил, что королю нужно время. Леголас периодически выходил, оставляя вместо себя Лис. В душе шевелилась тревога, но сколько бы он ни вглядывался опасливо в темноту, сколько бы ни вслушивался в ее скрытые от глаз глубины, она была всего лишь темнотой — пустой и молчаливой и почему-то казалась менее тревожной, чем воцарившаяся вдруг атмосфера. Люди и эльфы шептались, и чаще всего это был злобный шепот: матери шикали на детей, мужья гневались на жен, жены змеями шипели на тех, кто сидел поблизости. Леголас не замечал такого прежде, и сейчас это клеймом отпечатывалось в сознании. Он поделился своими наблюдениями с Гэндальфом. — Ты должен понимать, Леголас, — сказал волшебник, — любые чары и заклинания делают грань между добром и злом особенно острой и ощутимой. Когда же эльф — служитель добра и света — читает темное заклинание, зло в сознании более слабых начинает перевешивать. — Так это было темное заклинание? — Подавление воли — всегда темное заклинание, ибо даже порождения Моргота обладают собственным разумом и имеют право на свободное волеизъявление. — Ты не хотел прибегать к такому заклинанию! — догадался Леголас, вспомнив подслушанную беседу. — Не хотел, — покачал головой Гэндальф, — но, к сожалению, у нас не было выбора. И кто знает, чем это нам еще аукнется. Задумчиво побродив среди людей еще какое-то время, Леголас решил вернуться к отцу. В подземном городе было тихо, и в воздухе не чувствовалось опасности. По дороге ему встретился Бронве, искавший своего друга Ирвина. Он почему-то был взволнован. Ирвина Леголас обнаружил за обрушенной колонной. Тот сидел на корточках и что-то бормотал под нос. — Ирвин? — окликнул его Леголас. — Все хорошо? Тот нервно встрепенулся и посмотрел на него опасливым взглядом. Однако обычное выражение вернулось на его лицо так внезапно, что Леголас подумал, что ему просто привиделось. — Бронве тебя искал, — добавил он и направился к отцу. Лис дремала у короля под боком. Леголас посмотрел на нее с сочувствием и не стал будить. Вместо этого он осторожно склонился над Трандуилом и ощутил, как теплая волна любви и благоговения вновь охватывает все его естество. Словно касаниями пальцев он ласкал взглядом любимые черты, расслабленные в забытьи. — Твой взгляд разбудит и мертвеца, — тихо произнес отец. Леголас вздрогнул, но не отстранился, ибо сила притяжения была непреодолимой и оторваться от созерцания казалось абсолютно невозможным. — Прости, Adar, я не хотел тебя беспокоить. — Ты не побеспокоил. — Трандуил поднял веки, и они уставились друг другу в глаза. — Долго я был без сознания? — Несколько часов, — с заминкой ответил Леголас, ибо губы отказывались шевелиться. Вместо этого он начал все сильнее клониться вниз, все больше сокращая расстояние. А Трандуил вдруг закрыл глаза, и Леголас задержал дыхание. Позже он гадал, что могло бы произойти, не пошевелись в тот момент Лис. Но отец открыл глаза и резко отстранил Леголаса от себя. Он сел и посмотрел на девушку. — Она охраняла тебя и, видимо, заснула, — оправдался Леголас. Его охватила неловкость, и он отвел глаза в сторону. — Хорош страж, — хмыкнул Трандуил. — Все спокойно? — Даже чересчур, — ответил Леголас. А потом во второй раз за этот и без того напряженный день раздался леденящий душу громкий крик — вой (?), прорезавший тишину подземелья. Будто кричало смертельно раненое животное или... человек? Кричал несколько раз, морозя душу и выворачивая внутренности от страха. От крика встрепенулась Лис, а замершие на мгновение Трандуил и Леголас быстро поднялись и кинулись наружу. Все вокруг оцепенело молчали, глядя в сторону занятых людьми помещений. Гэндальф и Арагорн добрались до источника крика первыми, опередив в короля с принцем лишь на несколько мгновений. — Что ты кричишь, болван! — начал было Гэндальф, ворвавшись в одну из комнат, но открывшаяся картина на долгие мгновения лишила его дара речи. Ирвин сидел у распростертого на полу тела и теперь уже не кричал — выл раненым зверем. — Это не я, не я, — повторял он. — Это все голос, он повелел мне... Спустя минутное оцепенение Трандуил резко приказал сыну: — Уведи его! — Но Леголас отчего-то все никак не мог прийти в себя и вместо того, чтобы послушаться, потянулся и взял отца за руку. Тот резко вырвал ладонь и снова указал ему на Ирвина: — Быстро! И сделай так, чтобы он замолчал. Когда Леголас с вяло вырывающимся из его рук Ирвином исчезли в дверном проеме, Гэндальф опустился на колени перед телом Бронве. — Мертв, — констатировал он, стараясь не обращать внимания на то, что одежда Бронве была разорвана в клочья, на обнаженной груди виднелись пятна и укусы, а на шее алела полоса от задушивших его рук. — Ирвин? — спросил Арагорн. — Он, — нехотя отозвался волшебник, — кто же еще? — Нужно выбираться из Мории! — резко сказал Арагорн, покидая помещение. — Не вини себя, — произнес Гэндальф, оставшись наедине с Трандуилом. — Ни одно темное заклинание не способно заронить в душе то, чего там до этого не было. Не за один раз. Заклинание легло на благодатную почву.***
Тело Бронве осталось лежать в одной из палат Мории, куда также были возложены тела других эльфов и людей, погибших при нападении гоблинов. С помощью заклинаний Гэндальф запер дверь, и погибшие наконец обрели покой, который не знали при жизни. Дальше шли все также молча и угрюмо. Люди шарахались от Ирвина, боясь приближаться, и поэтому Леголас вел его последним. Ирвин не сопротивлялся и не подавал никаких видимых признаков жизни, двигаясь, как сомнамбула. Смотрел только себе под ноги, но и этот взгляд был абсолютно пустым и мертвым. Только на последней стоянке Леголас решился обратиться к нему с вопросом. — Расскажи мне, — тихо попросил он. — Какой голос ты слышал? Ты говорил о нем. Ирвин вздрогнул и поднял на него взгляд. Он долгое время молчал, и принц подумал, что не дождется ответа. — Он иногда звучал в моей голове, — в конце концов отозвался тот, — а в этот раз стал просто невыносимо громким. Он говорил мне о том, что Бронве хочет со мной близости, говорил, что он хочет боли. Уговаривал дать то, что было так нужно моему другу. Но ведь это неправда! — вдруг вскричал он, и Леголас положил ладонь ему на плечо, пытаясь успокоить. — Это неправда! Бронве никогда и ни с кем не был груб. Он, наоборот, всегда приучал меня к терпению и справедливости, и ни разу я не видел, чтобы он был с кем-то хоть сколько-нибудь резок. Как он мог хотеть боли и грубости по отношению к себе! Леголас покачал головой, с трудом выдержав этот болезненный вопрошающий взгляд. — Он ведь был моим солнцем, — прошептал Ирвин. — Звездой, внезапно упавшей мне в руки с самих небес. Я хотел любить и заботиться о нем так, как он это делал всю мою жизнь. О, Боги, что же я наделал, — зарыдал он вдруг, пав на колени. Далее спрашивать у Леголаса не хватило духа: слова Ирвина и так рвали душу на части. Он смотрел на него и испытывал безграничную жалость и сострадание и, вместе с тем, как никто его понимал. Горе Ирвина легко и понятно легло на сердце принца, и он все чаще вглядывался туда, где мел вековую пыль длинный отцовский плащ. И всю дорогу тщательно прислушивался к своим чувствам, боясь найти там зерно искажения. Была ли его любовь к отцу также отголоском тени, что пала на Средиземье? Червоточиной, противной добру и свету? Отравившим его влиянием Тьмы? Сколько принц себя помнил, он любил отца всегда. Мать промелькнула в его детстве яркой молнией, отец освещал своим светом всю его жизнь. За всеми его достижениями и умениями всегда стоял Трандуил — защитник, учитель, отец, и знал бы кто, какой гордостью наполнялось детское сердце, когда он видел довольную улыбку на губах своего родителя. Он был влюблен в нее, как была влюблена половина их королевства. Другая половина просто отдала бы за нее свою жизнь. А матушка запомнилась ему грустным взглядом, от которого также начинал грустить отец, и маленький принц, пытаясь развеять эту грусть, из кожи вон лез, чтобы стать причиной радости и гордости. — Смотри, папа! Папа, ну, смотри же! — он носился по саду, на бегу сбивая с сосен шишки стрелами из своего детского лука. Но папа почему-то не смотрел, слушая сердитую речь мамы, и Леголас отчего-то точно знал, что причиной их раздора был он. Отец нахмурился, и Леголас рассерженно бросил лук в сторону и побежал к ним. — Ada! Трандуил обернулся и сразу посветлел лицом. Он присел на корточки и притянул сына к себе, прижавшись к его лбу своим. — Смотрю, Листочек, я всегда смотрю только на тебя, — отозвался он, и эта его фраза отчего-то так отпечаталась в памяти, что даже по прошествии многих столетий Леголас словно молитву произносил ее про себя, только теперь он неизменно посвящал ее отцу. “Я всегда смотрю только на тебя”. А мама тогда встала и ушла, а через какое-то время ушла совсем. Трандуил тогда, наверное, горевал, но для самого Леголаса отбытие матери прошло как-то незаметно — маленькое сердце выбрало отца. Пустоту в душе Трандуила, однако, было не так-то легко заполнить, и Леголас неосознанно все больше заполнял собою его свободные часы. В своей детской непосредственности он запрыгивал на короля, обхватывая его ногами, и кричал: “Потанцуем, Ada?”, и они танцевали, и даже спустя годы, будучи уже подростком, после долгих скитаний по лесу, первым делом по возвращении он несся к отцу, снова запрыгивал на него, обхватывая руками и ногами, выплескивая на него всю радость истосковавшегося сердца, и Трандуил почему-то никогда не злился, обнимая тепло и с облегчением. “Я, у тебя есть я, — повторял про себя Леголас, прижимаясь к родному телу, — а ты — у меня”. А еще, как и всем детям, Леголасу хотелось летать, и он летал: раскидывал руки в стороны, стоя на ветке, и ухал вниз, и, конечно же, никогда не падал, так как внизу его неизменно ловили, не давая убиться, сильные отцовские руки. И лишь один раз отец его поймать не сумел. Это случилось незадолго до празднования его совершеннолетия. Трандуил был в саду и читал под деревом книгу. Пользуясь тем, что отец полностью поглощен чтением, Леголас играючи свесился с ветки и подтянулся к нему ближе. А потом его перевернутый взгляд поймал жемчужную прядь, ласкающую шею, ямку над тонкими ключицами, впадинку под ухом. Он потянул носом, и его повело. В глазах потемнело, дыхание сорвало, и он впервые ощутил настойчивый зов плоти, когда не оторваться, не отвернуться, а все, что хочется — ткнуться губами и слизнуть вкус чужой кожи. Такое томление Леголас испытывал впервые, оно прошибло его резко и неудержимо, и он свалился с ветки. — Долетался листочек, — улыбнулся Трандуил, смотря на лежащего у его ног сына, а Леголас, смущенный и раскрасневшийся, впервые отвел от отца взгляд, пытаясь скрыть сквозившую в нем отчаянную невозможную влюбленность. Годы понадобились, чтобы осознать, что его чувства неправильны и запретны, но любовь всегда жила в его сердце, горя тихим постоянным светом, и с течением времени пламя это вспыхивало с неудержимой силой. Он любил своего отца всегда.***
На шестой день они подошли к проходу, к которому вела их Лис. Узкая лестница возносилась резко вверх и скрывалась под невысокой аркой. Когда они уже забрались на самый верх, Ирвин вдруг остановил Леголаса, схватив его за плечо. — Леголас! — Ирвин? — Ты знаешь, что я уже не жилец. Прошу, оставь меня здесь. С Бронве. Леголас вглядывался в полные мольбы и боли глаза и не смог отказать. Приложив руку к груди, он тихо произнес: — Navaer, mellon [синд. "Прощай, друг"], умри достойной тебя смертью. Ирвин благодарно кивнул, улыбнулся принцу какой-то счастливой блаженной улыбкой и начал спуск по ступеням. Леголас тупо смотрел ему вслед, пока не зажал ладонью рот: Ирвин раскинул руки и бросился в пропасть. Только там его никто не ловил... *** Они вышли из Мории вечером, в спешке преодолевая склон, чтобы скорее оставить за спиной все страхи и ужасы. Но не успели вздохнуть с облегчением, не смогли вдохнуть воздух свободы, так как оказались атакованы. Мужчины кинулись в битву, защищая единственное, что осталось: своих детей и любимых. Отстреливались из луков, рубили сталью. Стычка была злой и короткой: орков, к счастью, оказалось немного. Леголас бился с остервенением, рубя налево и направо, и не помнил, сколько раз он всадил кинжал в грудь своего последнего противника — за искалеченную жизнь Эанера, за алую полосу на шее Бронве, за мертвые глаза Ирвина — когда его в очередной раз занесенную для удара руку перехватила другая. — Вряд ли он станет мертвее, чем есть! — голос отца окатил его словно ледяной водой. Леголас резко обернулся, но не сразу смог совладать с полыхающим в его глазах свирепым пламенем. Трандуил отшатнулся, и Леголас со все возрастающим ужасом читал на его лице проступающее понимание: эльф не может так сильно упиваться боем, не может радоваться причиненной другим боли и, даже если это порождения Саурона, не станет рубить до последнего, упиваясь кровью. Не может и не будет, если на нем не лежит тень Моргота. Отец, самый любимый эльф в его жизни, видел в нем искажение. Леголас выронил из рук кинжалы и спрятал лицо в ладонях. Его мир начал размываться, стекая по пальцам черной зловонной кровью, и лишь объятия отца — крепкие и горячие — не позволили ему упасть на землю и разрыдаться. Трандуил прижал его голову к своей груди и прошептал на ухо: — Мы с этим справимся. Леголас обвил его руками, впитывая так нужные ему сейчас уверенность и спокойствие, пока Трандуил не спросил: — Где Ирвин? Леголас вздрогнул и сильнее зарылся носом в теплую ложбинку у отца под ухом. — Леголас? — Остался в Мории. — Слова были столь тихими, что Трандуилу понадобилось некоторое время, чтобы понять услышанное. Обхватив лицо сына ладонями, он слегка отстранил его от себя и долго вглядывался в напуганные, подернутые поволокой слез глаза. Потом снова притянул его к себе и поцеловал.