***
— Отец мой, я в размышлениях и сомнениях. Монах внутренне содрогнулся. Обращение «отец» вкупе с появлением у друга Николаса размышлений и сомнений не предвещало ничего хорошего. Однако долг есть долг. — Так поделитесь. — Видите ли, в этом году я начал всерьез наблюдать за Джинни: она теперь уже третьеклассница, можно судить, что из нее выйдет… И вот… у нее приятельские отношения с Гермионой — мисс Грейнджер, — тут Николас вздохнул. — Но что в этом плохого? Радоваться надо, что у вашей пра-пра-пра и так далее внучки такая подруга. — Да я радуюсь. Но, когда я вижу их вместе и вспоминаю пророчество Мойры Трелони, — теперь вздохнул брат Фрэнсис, — то не могу не думать, что слова «наделена умом, талантом, знаньем» в самый раз подходят именно к Гермионе, — хотя Джинни не лишена ни первого, ни второго, ни третьего. К тому же, — тут Николас несколько смутился, — когда питомцы нашего Дома говорят о девочках, Гермиону не упоминают. Никогда. Боюсь, это означает «обделена девичьей красотой». А на Джинни уже начинают поглядывать. — Следовательно, пророчество Мойры Трелони не подходит ни к одной из этих юных особ. Николас, сколько раз я должен просить вас выкинуть его из головы? Неужели вы хотите получить избавление от волшебницы, которая в бою сломает палочку своему другу? Прошу вас, друг мой, подумайте об этом серьезно. Думал Николас, по-видимому, очень долго, ибо в том году они больше не возвращались к разговору о пророчествах. Между тем, особое восприятие наружности живых людей проявилось у брата Фрэнсиса самым странным образом во время открытия Турнира — странным, по крайней мере, с точки зрения Барона и Николаса. — Что… что это значит? Почему у Крауча лицо закрыто решеткой? — Какой решеткой? Что с вами? — Вы не видите ее? Она закрывает его лицо, полностью, это что-то жуткое, какая-то самая черная магия… — Да у вас галлюцинации, брат, — заметил Барон, в то время как Хелена метнула на Монаха острый, заинтересованный и несколько встревоженный взгляд. Над Кубком взметнулось пламя. — От Дурмштранга… Барон наклонился вперед, заинтересованный: дурмштранговцы — в некотором смысле гости Слизерина. –… Виктор Крам! Барон провожает знаменитого ловца оценивающим взглядом, у Хелены вид совершенно равнодушный (она не любит квиддич), Монах смотрит на молодого человека с явным одобрением, а Николас — с интересом (он любит квиддич) и с тревогой: опасный соперник. — От Шармбатона… Теперь заинтересовалась Хелена. –… Флер Делакур! Все мужское население Замка (ну, может быть, кроме некоторых за преподавательским столом) поворачивает головы, не в силах отвести глаз. Барон не скрывает восхищения, Хелена же вновь принимает равнодушный вид и роняет: «Недурна»; Николас, переводя взгляд с лиц старшекурсников на девушку, вздыхает, а брат Фрэнсис пребывает в состоянии спокойного недоумения. — От Хогвартса… Призрачная четверка замерла. Договорились заранее — нет нужды напоминать: никаких обид, защитнику Хогвартса всеобщая поддержка. –… Седрик Диггори! Губы брата Фрэнсиса шевелятся, шепча благословение, его глаза сияют гордостью и любовью. Хелена смотрит на юношу с откровенным удовольствием, забывая, кажется, свою нелюбовь к квиддичу, — что заставляет Барона забыть о договоренностях, ибо он никогда, ни при жизни, ни после смерти не терпел молодых красавцев, на которых его Дама останавливала взгляд. Николас усердно загоняет в глубины души разочарование, напоминая себе о договоренностях и об очевидных достоинствах защитника. Рыцарь чувствует себя немного обделенным по сравнению с коллегами: для брата Фрэнсиса Седрик не только защитник Хогвартса, но питомец родного Дома, у леди Хелены и Барона есть дополнительный интерес к гостям своих Домов, а ему остается только болеть за хаффлпаффца… Над Кубком вновь взметнулось пламя.***
— Мой меч, моя палочка, моя перчатка!.. — Кого, сэр Николас, вы собрались вызывать на дуэль? — Вашего Снейпа. — Николас был в бешенстве. — Если бы у Гермионы был хоть один магический родственник… — То мастер Снейп не позволил бы себе ничего подобного. Сожалею, милорд, но глава вашего Дома предпочитает оскорблять тех, за кого некому заступиться. Барон, пребывавший в отвратительном настроении с тех пор, как услышал об эпизоде перед кабинетом зелий, искал слов, чтобы защитить Снейпа (поведение которого считал непростительным), когда к беседовавшим присоединилась Хелена. — Джентльмены… Кто-нибудь знает, почему мастер Снейп вышел из учительской со свежими следами кошачьих когтей на лице? Разве в учительскую пускают кошек? Николас с выражением восторга на лице трижды откинул голову на плечо и вернул ее на место.***
Турнир обещает быть блистательным. Пожалуй, даже не хуже, чем в старые добрые времена. К такому выводу пришла призрачная четверка после Первой задачи. Как приятно после столь долгого перерыва увидеть драконов! И ведь не утратила в нынешнем упадочном веке нынешняя, столь излишне заботливо оберегаемая молодежь смелость и оригинальность подхода. Нет, что ни говори, а жи… существование по-прежнему интересно. Если бы еще Каркарова тут не было… При упоминании директора Дурмштранга Барон, как всегда, бормочет «позор чистокровных волшебников», Хелена роняет «восточные варвары…», Николас говорит о мерзавцах, которые гуляют на свободе, в то время как невинный человек отсидел двенадцать лет, а Монах выражает недоумение, как это можно такое сажать за один стол с Дамблдором и достойной женщиной. У брата Фрэнсиса есть свои причины для тревоги. На лице Крауча, явившегося судить во время Первой задачи, по-прежнему глухая маска, которую никто не замечает. И по-прежнему Монах не может отделаться от мысли, что у Хмури лицо совсем другого человека. Но чье же, чье?.. Рождественского бала не было так же давно, как и Турнира. Ничего хорошего, конечно, ожидать не приходится: все они слышали краем уха обрывки того, что нынче называют музыкой, все они имеют некоторое представление о том, что нынче называют танцами. В основном, конечно, из разговоров и колдографий — но все четверо с содроганием вспоминают время (сравнительно недавнее), когда студенты повадились упражняться в новомодной непристойности под названием вальс. «Чистокровные волшебницы! На людях!..» — «Поведение, недостойное разумного существа» — «Нет, ну даже мы себе такого не позволяли» — «Люблю, конечно, когда молодежь веселится, но это уж чересчур». А теперь, говорят, эта непристойность устарела и считается верхом консервативности. С ужасом (и тщательно скрываемым интересом) призрачная четверка пытается представить себе, что же будет на нынешнем балу. Пока что происходит то, что происходило столетия назад: мальчики либо размышляют, кого бы пригласить, либо набираются мужества подойти к избраннице; девочки делают вид, что не замечают мальчиков, и обсуждают наряды. Николас, как и около пятисот лет назад, успевает пригласить Хелену на первый танец раньше Барона, и Барон, как и около пятисот лет назад, в бешенстве. — Кажется, это наша Падма с Поттером, — говорит Хелена, весьма довольная тем, что, похоже, трое участников Турнира пришли на бал с питомцами ее Дома. — Я не уверен, — отзывается Николас. — Простите, — вмешивается брат Фрэнсис, — Падма Патил прошла в Зал с младшим Уизли, а с Поттером Парвати. — Вы различаете их лучше, чем мы с сэром Николасом, — замечает Хелена. — А близнецов Уизли можете? — Их — не могу. — С кем это Крам, она не из наших. Хороша… Мерлин, неужели?! Он же мог кого угодно выбрать! — И чем плох его выбор? — с вызовом спрашивает Николас. — Не ссорьтесь! — восклицают Монах и Хелена совершенно в унисон, и под воздействием праздничной обстановки всем становится смешно, и в Зал они вплывают в самом мирном настроении. — Посмотрите на Каркарова, — шепчет Николас, — похоже, он недоволен выбором Крама еще больше, чем вы, милорд. — Кто сказал, что я недоволен? — огрызается Барон. — Избрать себе Даму — священное право рыцаря. Вскоре привидениям (за исключением брата Фрэнсиса) пришлось сосредоточиться на собственной, исключительно трудной задаче: как танцевать… вот под это. Огромный жизненный опыт и изобретательность не подвели их. К изумлению и восхищению призрачного сообщества, бал посетил профессор Биннс и протанцевал с Хеленой третий из медленных танцев.***
Прозвучал сигнал, и двое первых вошли в лабиринт. — Условимся еще раз, друг мой, — обратился Монах к Николасу, — если победит один из них, мы с вами будем прежде всего радоваться вместе победе Хогвартса, а потом уже — порознь — думать о победе или поражении своего Дома. — Да будет так, — отозвался Николас, вспоминая, как мистрис Минерва, прежде чем занять место среди охраняющих, обменялась рукопожатием с мистрис Помоной: наверное, они и словами примерно такими же обменялись. Прозвучал второй сигнал, и третий вошел в лабиринт. — А если этот одержит победу? — осведомился Барон. — Мы воздадим должное нашему благородному гостю, — ответил Николас, — как подобает на настоящем турнире, будь то рыцарском или магическом. — Наш гость обладает двумя великими достоинствами, — заметила Хелена, — он думает сам, без оглядки на своего директора, — голос ее при последних словах презрительно зазвенел; Барон и Николас с редкостным единодушием кивнули, соглашаясь, а Монаха при упоминании о Каркарове передернуло. — И он умеет выбрать даму. Едва Барон успел неодобрительно фыркнуть, прозвучал третий сигнал, и четвертая вошла в лабиринт. — Но это удивительно! — воскликнул Монах. — Что именно, брат Фрэнсис? — Помните, я не понимал, почему ее называют красавицей, говорил, что лицо у нее совершенно неоформившееся и пока, пожалуй, заурядное… — Барон, проводивший девушку восхищенным взглядом, фыркнул почти что с возмущением, в то время как Хелена повернулась к Монаху с живым интересом. — Помните, после Второй Задачи я говорил, что она в одночасье похорошела?.. Так вот, только что я понял, что она сможет стать по-настоящему красивой. — Не прошло и года, — заметил Барон презрительно. — Однако, — поспешно перевел разговор Николас, — я надеялся, что мы сверху сможем видеть внутренность лабиринта, видеть, как продвигаются участники. А я вижу только Кубок. — Увы, нам не положено преимуществ перед живыми зрителями, — вздохнула Хелена. — Не знаю даже, зачем мы тут торчим, — отозвался Барон с раздражением. — Ну что вы, милорд, я не хотел бы пропустить зрелище входа в лабиринт. Нечасто увидишь трех столь прекрасных юношей, устремляющихся к благородной цели. — Монастырские нравы! — проговорил Барон с величайшей язвительностью. — Только монах способен не замечать нашу французскую гостью, заглядываясь при этом на мальчишек. — Я не слышала от вас подобной глупости, милорд, — ответила Хелена, жестом останавливая готовых взорваться Монаха и Николаса, — ни при жизни, ни после смерти. Неужели вы, да неужели ни один из вас, джентльмены, до сих пор не понял, что брат Фрэнсис, глядя на лица людей, видит их души? Коллеги — включая Монаха — уставились на нее с молчаливым изумлением. — Подумайте: кто отворачивался с отвращением от юного Тома Риддла? И кто говорил, что Хагрид похож на статую греческого атлета? Я даже попросила тогдашнего библиотекаря показать мне, что брат Фрэнсис имеет в виду. Кто говорил, что Беллатрикс Блэк уродлива? И кто оценил красоту нашей Луны? В голове Николаса мелькнуло какое-то воспоминание… что-то очень важное, но тут из лабиринта раздался слабый вскрик. Несколько минут спустя охраняющие вынесли бесчувственную Флер. — Одним участником меньше. — Ну, у нее все равно уже не было шансов. — Возвращаясь к нашему разговору, — сказала Хелена, — я наблюдала за demoiselle de la Cour, когда она входила в лабиринт. У нее появилось что-то новое в походке, в глазах… Я готова предположить, что она влюбилась — и всерьез. А после Второй Задачи мы знаем, что любить она умеет. Сноп красных искр над лабиринтом. Несколько минут спустя охраняющие вывели слегка пошатывающегося Виктора Крама. — Решетка… — прошептал Монах. — У него на лице решетка, такая же, какую я видел у Бартемиуса Крауча. Не знаю, что это может значить… А, вот она исчезает… его лицо такое же, как прежде. — В любом случае, — сказал Николас, — победа теперь за Хогвартсом. Они ждали, не сводя глаз с Кубка в центре лабиринта, а Николас все пытался поймать ускользающее воспоминание, пытался понять, что такое необычайно важное связано с даром Монаха. Что-то об изменениях в лице… в чьем? Перед Кубком осветилась небольшая площадка: знак, что сейчас на ней появится один из хогвартских участников Турнира. Оба! Гарри хромает, опирается на руку Седрика, они расходятся по обе стороны Кубка, выражение лиц как у людей, принявших решение. Как это хорошо, как удивительно правильно, — подумал Николас, — даже лучше, чем если бы Гарри был один. Монах откровенно любовался обоими победителями (теперь никто бы не посмел понять его неправильно), Барон с трудом сохранял привычный презрительный вид, а на лице Хелены читалась зависть. В последний раз у Николаса мелькнула мысль о том, что он должен что-то вспомнить, вспомнить сейчас, немедленно, — но она вновь ускользнула, заслоненная ослепительной картиной, которую он, заранее — а не надо бы! — позволил себе увидеть в воображении: как два защитника Хогвартса одновременно поднимают Кубок. И вот они берутся за его ручки. Впоследствии Николас не помнил, как они провели последующие часы, о чем говорили, наблюдая за растерянными зрителями Турнира. Привидения способны волноваться так же, как живые люди, а к сознанию полной своей беспомощности невозможно привыкнуть ни за какие столетия. Одно преимущество перед живыми у них оказалось: когда Кубок вернулся на свое место, принеся с собой обоих хогвартских защитников, им стала сразу ясна правда. Горе привидений не менее сильно, чем человечье, только выразить его труднее. Николас бормотал что-то бессвязное, пытаясь найти слова утешения для Монаха, и что-то еще более бессвязное бормотал Барон, забывший обычную язвительность. Нужные слова нашлись только у Хелены: — Исполняйте ваш долг, отец Фрэнсис. И Монах кинулся вниз, туда, где уже звучали рыдания и крики ужаса. — Мы должны выяснить, что произошло, — сказал Николас нетвердым голосом. — Позже, — ответила Хелена. — Сейчас нам там делать нечего. — Да уж… — отозвался Барон. — Пусть Дамблдор и Хмури разбираются. Хмури! Ускользавшее доселе воспоминание явилось Николасу с удивительной четкостью. — Леди Хелена! Как вы думаете: если человек внешне обезображен, брату Фрэнсису ведь это не должно броситься в глаза? — Не должно, — ответила Хелена рассеянно. — Послушайте! Милорд, миледи, умоляю вас, это важно: он говорил мне в начале года, что Хмури стал ужасающе безобразен, и не в этом даже дело; он изменился до полной неузнаваемости, Фрэнсис готов был принять бы его за совсем другого человека, только он не мог вспомнить, кого… Что это может значить? Хелена задумалась, а Барон заговорил внезапно тоном полководца на поле брани: — Что бы это ни значило, но он сейчас уводит с собой Поттера, и мы должны вмешаться. Au secours!* — И Барон ринулся вниз, высматривая на лету Снейпа. — Хогвартс и Йорк! — Пример Барона оказался заразителен, и на поиски мистрис Минервы Николас также кинулся с боевым кличем. Хелена решила, что ей лучше разыскать не Флитвика, а Дамблдора.***
Черной тканью затянуты стены в Общей комнате Хаффлпаффа, как по мановению чьей-то волшебной палочки исчезли украшавшие ее милые безделушки, остались два светлых пятна: фотография и букет цветов под ней. Разговаривают вполголоса. За час до прощального ужина — слово «пир» никто не произносит — Ханна решается задать вопрос, который уже несколько дней на уме у многих и которого Монах уже несколько дней ожидает с тревогой. — Брат Фрэнсис, а Седрик не может вернуться… вот как вы? В наступившей тишине можно услышать, как кто-то задел стул краем мантии. — Нет, Ханна. Дети мои, нет. Он не станет… он не стал цепляться за призрак земного существования. Он уже выбрал путь, подобающий человеку, — путь к своему Создателю. — Но, простите, брат Фрэнсис, вы же выбрали другой путь. Простите. — Не за что просить прощения, Сьюзен. Я проявил малодушие в решающее мгновение. — Вы? Но это невозможно. — К сожалению… Впоследствии брат Фрэнсис не помнил, кто и почему попросил его рассказать свою историю, не помнил он и почему согласился. Это было не под запретом, но как-то не в традициях. Может быть потому, что хаффлпаффцам необходимо было отвлечься? Слушали его, во всяком случае, затаив дыхание. — Я был младшим сыном в семье, и меня с детства предназначали для монашества. Казалось, что меня ждал нелегкий, но прямой путь, что мое будущее твердо определено. Никто еще не мог себе представить, какие беды ждут нашу Церковь в Англии, никто еще не произносил вслух слово «Реформация». Договоренность с аббатом *** монастыря у моих родителей была достигнута, когда я еще учился в Хогвартсе. Не удивляйтесь, Эрни, Статут секретности тогда еще не был принят, аббат знал, что я волшебник. Он был человеком широких взглядов — и по-настоящему порядочным человеком. Когда я явился к нему после окончания Хогвартса, он предупредил меня, что находится в немилости у короля Генриха, — я имею в виду Генриха Восьмого — ибо весьма резко выступал против его развода с доброй королевой Екатериной. Аббат советовал мне подумать о другом монастыре, более безопасном. Среди слушавших раздалось несколько приглушенных смешков (при обстоятельствах более счастливых предложение аббата, вероятно, вызвало бы у хаффлпаффцев громкий смех). — Вижу, что вы меня понимаете. Мое служение под его началом оказалось недолгим: два года спустя король начал распускать монастыри, и наш, естественно, оказался среди первых. Впрочем, — тут брат Фрэнсис слегка пожал призраком плеч, — те, кто в свое время прогнулся, выиграли максимум пять лет. Дети мои, у нас впереди тяжелые времена… Он обвел взглядом слушателей и увидел понимание на их лицах. — Аббат пытался сопротивляться королевским чиновникам. Я поддержал его — нет-нет, не магией, это уже тогда было запрещено, поддержал скорее энергично, чем благоразумно. Результатом этого было то, что мне пришлось бежать во Францию. Больше живым человеком я не видел родной страны. Не буду рассказывать о следующих годах… нет, десятилетиях моей жизни. Я стал священником, мне давали поручения величайшей важности, я сделался необходим кое-кому из вершителей судеб. Следовало мне понимать, что от сильных мира сего лучше держаться подальше. Впрочем, это неважно. Чуть более двадцати лет спустя после моего бегства я занялся, как мне казалось, своим настоящим делом: я стал участвовать в подготовке католических священников для Англии. Какой благородной казалась мне эта работа! С какой гордостью смотрел я на своих учеников, готовых подвергаться постоянной опасности для блага человеческих душ. — Брат Фрэнсис горько усмехнулся. — Прошло несколько лет, прежде чем я понял правду. Целью нашей деятельности было не спасение душ английских католиков, но заговоры против королевы Елизаветы. — И вам это не нравилось? — с удивлением спросил Джастин. — Разве вы не поддерживали Марию Шотландскую? — Нет. Я предпочитал видеть на престоле родной страны незаконнорожденную еретичку, но с государственным умом, всем сердцем и помыслами преданную Англии, нежели чистокровную принцессу и верную дочь Церкви, но слабую разумом и французскую марионетку. Король не вправе диктовать свою волю Церкви — за это убеждение я поплатился в юности изгнанием, но и Церковь не вправе диктовать свободному народу. Горе стране, где Церковь и государство в раздоре, трижды горе той, где они в союзе. К тому же подобает ли служителям Божьим заниматься шпионажем? Даже если эта… деятельность необходима, она все равно безнравственна. За тех, кто ради общего блага — как они его понимали — рисковал собственной душой, я готов был молиться неустанно, но я не мог допустить, чтобы мои ученики рисковали чужими душами. Сердце брата Фрэнсиса упало, когда он произносил эти слова. Он подумал о смелом человеке, человеке, которого он не любил, но в известной степени уважал, который рисковал и будет рисковать жизнью на службе Свету, — и который рискует при этом своей душой и душами вверенных ему детей. Что за страшный путь!.. С усилием Монах отвлекся от мрачных мыслей и продолжил рассказ. — Я высказал все это — в чуть смягченном виде, без французской марионетки — своему священноначальнику, человеку, которого я знал много лет, который знал правду обо мне, которому я доверял безгранично. Он выразил полное понимание, сказал, что найдет для меня другой род деятельности, а пока что не съезжу ли я с поручением в Испанию? Я поехал. По прибытии меня ждал отряд солдат Инквизиции. Они знали, что я волшебник, они знали, как со мной надо действовать. Не буду докучать вам рассказом о дальнейшем. Скажу только, что я дрогнул в последнюю минуту — в мгновение между жизнью и смертью. При мысли о том, что я не увижу больше Англию, не увижу Хогвартс, я испугался. Я не решился ступить на дорогу, которая привела бы меня к моему Создателю. И вот я здесь. — Вы жалеете? — спросил кто-то из старших. — Как могу я жалеть, когда я с вами? — Седрик… тоже любил Хогвартс и нас всех. — Нет, Ханна. Седрик любит Хогвартс и нас всех. Помните об этом.