Цикл драбблов

Слой пыли. На стенах даже. Отчаяния, черного как сама ночь, на душе налет. Акира сцарапал бы его, соскреб, да только не знает, с чего начать. Не знает, с чего начать и как сделать это так, чтобы окончательно не тронуться. Его окружает серое: выцветшие обои, матрац кровати, что так и осталась единственной в комнате, тряпки, которыми занавешены окна, и даже браслет, обхватывающий его запястье примерно половину световых суток, тускло серебрится. Только половину, потому что Акира уже давно заиграл невесть как оказавшуюся под кроватью тонкую скрепку и научился справляться с нехитрым замком. Только половину, потому что Шики, забавляясь, наверняка подкинул ее сам и искренне не понимает, почему его пленник такой тупой. Пускай считает… Акира все равно не в состоянии ногу через порог перенести. Потому что он давно вне игры, а без покровительства ему сразу придет конец. Потому что ему страшно посмотреть в глаза Рину. Потому что Кейске, должно быть, все еще гниет где-то там, брошенный изломанным мешком, посреди грязной улицы. Потому что Шики его отпустит. Не двинется следом. Не станет искать. И столкнись они случайно - даже не посмотрит. Несмотря на то, что между ними вроде как установилось подобие хрупкого мира. Или понимания. Или еще чего-то странного настолько, что Акира больше не сопротивляется, когда его величеству хочется трахаться, и даже сам - изредка, но все же сам - тянется вперед, напрашиваясь на скупые поцелуи. Но это все «до», а теперь же снова переменилось что-то, и Акире никак не понять что. Шики не говорит с ним последние четыре дня. Приходит только для того, чтобы оставить на изломанном кресле сухой паек и пару бутылок воды. Акира всегда провожает его взглядом, подогнув под себя босые ноги. Акира всегда закусывает губу, чтобы не окликнуть первым, подозревая во всем этом новую извращенную игру. Часть изощренной пытки. Когда-то чемпион «Бл@стер» держится, но кажется, что все-таки потихоньку начинает сходить с ума. На заскорузлых и твердых, кое-где отстающих от сырых стен обоях ему начинают видеться лица. Искореженные и страшные. Незнакомые. И он с ужасом ждет, когда же начнут проявляться знакомые черты. Когда они начнут ухмыляться или звать его. Ждет и, судорогой охваченный, падает лицом вниз, утыкаясь носом в уже порядком несвежую наволочку. Прячется. Думает о том, что давно ноябрь наверняка. Думает, что ему бы продержаться подольше, иначе Иль Рэ вообще перестанет приходить. Никакой тебе больше милостыни, никаких редких взглядов. Акира чувствует себя как пес, которого заперли в просторном вольере, позволив спрятаться от всего мира напоследок. Подышать полной грудью перед эвтаназией. Акира не хочет так… Акира с удивлением понимает, что все еще боится пустоты. Понимает на исходе третьих суток, почти не притронувшись к еде, вдоволь наевшись своего одиночества. Шики не приходил. Акира больше не защелкивает браслет. Акира, от нахлынувшей скуки забравшийся в старый сервант и нашедший там целую кипу бесполезных и вместе с тем, напротив, очень ценных бумаг, понимает, что заперт был в самом что ни на есть настоящем логове Иль Рэ, а не временном прибежище. Акира понимает это, перекладывая бумажки одну за другой. Понимает, сколько всего важного отображено на пожелтевших от времени страницах, и даже удивленно хмыкает пару раз. Осторожно, чтобы не погнуть страницы, складывает все назад и долго стоит, согнувшись в три погибели в маленькой ванной, сунув голову под кран. Вода здесь только холодная, мутноватая, со странным запахом. Ну да ему разве привыкать? Разве привыкать… Совершенно в растерянности. Не знает, что делать с полученной информацией, и решает не делать ничего. Возвращается в прохладную комнату, рискуя схватить нечто сильнее простуды и так и сгнить здесь. Загнуться от высокой температуры. Но так было бы и лучше. Быстрее. И мучился он бы явно не от неведения. Еще сутки проходят, а серые прядки, кажется, так и не высохли. Все еще сохраняют запах простого мыла и химических примесей. Да и плевать. Не раздражают почти. Подумав, натягивает на босые ноги кеды. Зашнуровывает их, проходится по комнате, косясь на входную дверь. Думает о том, что и сегодня наверняка не придет. А если и придет, то что?.. Акира глядит в кресло и без того знает, что там осталась всего одна запечатанная пачка. Вода только та, что по проржавевшим трубам течет и совершенно точно непригодна для питья. Акира падает на кровать и долгое время без сна лежит. Лежит, не смыкая век, пока в темноте ему не начинает чудиться, что крайняя из всех сложившихся обойных рож ему усмехается. *** Мучается жаждой. Ждет. Натягивает куртку. Просто потому, что так теплее, а его удивительно сильно колотило прошлой ночью. Сидит на кровати, косится на яркую упаковку так и не распакованного, шуршащего пайка. Застегивает молнию под самым подбородком и, свернувшись клубком, отворачивается к стене. Из оконной щели, на удивление, сильно сквозит. *** Еще день. Спит, наверное, не меньше восемнадцати часов. Когда все-таки заставляет себя сесть, оказывается скрученным слабостью. Шатаясь, ползет в ванную, отливает, а после, присосавшись к открытому крану, жадно пьет. Пьет и, едва перекрыв вентель, содрогается в рвотном спазме, в последний момент успев рухнуть перед унитазом. Его рвет долго и, кажется, чем-то темным. Лампочки, равно как и электричества, здесь давно нет, и потому точно не разобрать. Но в глубине души Акира надеется, что эта химическая дрянь расплавила его внутренности и он сдохнет не позднее подбирающейся ночи. *** Губы трескаются. Внутри так больно, что кажется, изрезано и кровоточит. Поднимается всего два раза, чтобы добраться до туалета и кое-как приползти назад. На этот раз - лицом к дверному проему и черноте коридора. Уже не настолько упрямый, но понимает, что если выйдет на улицу, то умрет. Сейчас не в состоянии ни бегать, ни держать нож. Ждет. Смерти или Иль Рэ. Впрочем, в его понимании это теперь едва ли не тождественные понятия. *** Дверная ручка поворачивается спустя три дня почти полного обезвоживания. Для Акиры они все сливаются в один, и он может только приоткрыть глаз, чтобы глянуть, кого там принесло по его душу. Он равнодушен настолько, насколько вообще может быть человек. Ему холодно, и мутит так, что любой звук, будь то завывание ветра за почти что выпавшей оконной рамой или шорох шагов, делает ему больно. Мозг кажется воспаленным и вот-вот размягчится настолько, что просто вытечет через уши. У него, кажется, ангина или менингит. У него, кажется, все вместе и побольше бы. Побыстрее закончится это вот все. Это вот все, во что превратилась его и без того не самая насыщенная красками жизнь. Рожи на обоях кривляются вовсю. Показывают ему языки, а некоторые из них он даже узнает. Дверная ручка поворачивается как раз тогда, когда он уже не выдерживает их бормотания, натягивает на голову капюшон и зажимает через него уши. Его плеча касается что-то твердое, и он даже не дергается от неожиданности. Не осталось сил. Позволяет перекатить себя на спину, но пелена перед глазами такая плотная, что он почти ничего не видит. Ощущает прохладное прикосновение чего-то гладкого ко лбу, чего-то потрясающе холодного, и как-то, совершенно не удивленно даже, понимает, что почти горит. Пылает - и наверняка не первые сутки. Прикосновение возвращается, но становится мягче. Акира пытается схватить его, это ощущение, но слишком заторможенно двигается для этого, слишком непослушные его окоченевшие пальцы. Акире кажется даже, что он дождался - и это сама смерть. Явилась, отставив давно покрывшуюся ржавыми пятнами в этой сырости косу, и теперь примеривается, как бы лучше ухватить его. Зря… Он и не станет вырываться. Его действительно поднимают и тащат куда-то. Не закидывают на плечо, не толкают в шуршащий черный мешок для трупов, а несут на руках, заботливо подхватив под шеей и коленками. Акира даже умудряется повернуться так, чтобы лбом вжаться в гладкий лацкан, а левую руку забросить на чужое плечо. Акира не открывает глаза, но отлично слышит, как входная дверь отворяется пинком и гулкое эхо играется этим звуком, множа его и растаскивая по уходящим вниз ступенькам. *** Приходит в себя в относительном тепле и абсолютно голый, завернутый в толстое одеяло. Шерстяное, колючее и пованивающее старостью. На широком деревянном столе стоит потемневшая от времени лампа и - кто бы мог подумать - светится. Он видит ее весьма расплывчато, лишь в общих очертаниях, и это не может не напрягать. Тускло, правда, из-за давным-давно покрывшейся сантиметровым слоем пыли лампочки. Садится с трудом, пытается ухватиться за спинку кровати, но владеет своим телом так хреново, что валится назад да еще и умудряется приложиться затылком о заныканную под подушку книгу. Охает, и, должно быть, этот звук и шорохи привлекают внимание того, кто притащил его сюда. Шаги близкие, замирают около кровати. Акира замирает вместе с ними и боится скосить глаза в сторону. - Лежи. Это хуже выстрела. Тихая повелительная интонация не ранит его, нет - она его уничтожает. Его, что провел в молчании черт знает сколько дней. Его, начавшего ехать крышей от одиночества. Его, разучившегося владеть своими голосовыми связками. - Где… - Закашливается от резкой боли в горле. Ощущение такие, будто даже нёбо и язык потрескались, а в пищеводе застряло с десяток бритв. Но он упрямый и договаривает: - Где ты был? И обвиняюще, и плаксиво, и больно, и… Акира не дожидается ответа, разумеется. Зато он дожидается опрокинутой прямо на его лицо бутылки воды. Жмурится, дрожит от холода, но жадно распахивает рот и глотает. Его волосы абсолютно мокрые, грудь и подушка тоже. Но это настолько не важно, потому что знакомый смешок возвращает ему возможность чувствовать, а самое главное - ненавидеть. И искры этого чувства столь сильные, что он кривится и отбивает потянувшуюся к его лицу руку, а получив слабенькую пощечину, дергается и пытается ударить в ответ. Упорно не смотрит вверх. На обои. Просто восхитительные. Просто серые. Без какого-либо рисунка. Ни одной проклятой морде к нему не подобраться. Это не похоже на драку - скорее, на детскую возню. Он сопротивляется, но очень скоро оказывается распластанным по матрацу, а его руки - заведенными за голову. Дышать тяжело из-за опустившегося на ребра колена. И его желудок наверняка бы вывернулся наизнанку, если бы не был настолько ссохшимся и пустым. Мерзостная слабость омывает его всего. От кончиков пальцев ног и до мокрой макушки. Следующее, что он ощущает, это горячее прикосновение к скуле. Быстрое, шероховатое и влажное. Прикосновение языка, собирающего не скатившиеся с кожи капли. - Где. Ты. Был, - по слогам цедит, понимая, что, что бы там ни было, оно ушло. Понимая, что Шики вернулся за ним, расправившись с каким-то своим дерьмом и теперь снова пребывает в более чем игривом - если это слово вообще применимо к нему - настроении. Начнет изводить его по новой, терзать и трахать до полной отключки. Вернулся - охереть можно. Вернулся, и плевать, что Акира едва не сдох, пока ждал его, словно верный пес, так и не сошедший с дверного коврика. И плевать, что ему больно, все его тело мучительно стонет от жажды и голода. Что в голове словно новая мировая война, а зрение и вовсе, кажется, решило, что он перебьется без него. - Здесь. Юноша, пришпиленный к кровати, кривовато хмыкает и смыкает веки. Не хочет видеть вовсе. Во рту горько, как если бы он перепил вчера и блевал большую часть ночи. Как если бы он нажрался тухлятины. Как если бы он тихонько подгнивал изнутри. Наверное, оно и есть. Разложение. Его все-таки бросили. - Зачем вернулся? - Забрать пару важных вещей. Акира не знает даже: упрямо уставиться ему в глаза или попытаться сдохнуть от асфиксии, умышленно не делая нового вздоха. Вот так просто. Вещей. Вещей!!! Все кружится даже под сомкнутыми веками. Чернота кружится. Перестает чувствовать что-либо и куда-то уносится. Отключается и лишь слабо вздрагивает, когда тяжесть, сковавшая грудь, исчезает, а спустя какое-то время нечто колкое касается сгиба его локтя. *** Просыпается днем. Этим же или следующим. Не знает. Вытянутая рука затекла. Рядом с кроватью находит стойку, смахивающую на медицинскую, с опустевшим четырехсотграммовым бутылем и небрежно перекинутой через него трубкой. Игла с засохшей каплей крови болтается не так далеко от его лица. Эта квартира много теплее прежней и светлее раза в два. Есть электричество и даже горячая вода. Акира намеренно не смотрит в окно, не желая знать, в каком районе Тошимы находится. Акира лишь осматривается по сторонам и не находит своей одежды. Все еще слишком слабый, чтобы шататься из угла в угол, все-таки заставляет себя встать, привлеченный яркой знакомой упаковкой, что заприметил краем глаза на столе. Подходит к нему и истерически громко хмыкает, стараясь не сорваться на всхлип. Четыре пачки сухого пайка, пять бутылок воды. Шики не возвращается вечером.