Цикл драбблов

Под пальцами – рукоять. Колено прижатый плашмя нож холодит. Не знаю, для чего вообще взял. Не знаю, почему вытащил из-под вороха напиханного в угол чужого хламья, и теперь развлекаю себя тем, что рассматриваю тусклое лезвие и царапины на нем. Больше в квартире заняться откровенно нечем. На пустующем стеллаже нет ни одной книги, а я сейчас даже техническому справочнику был бы безумно рад. Клочку журнала или газеты. Чему-нибудь. Электричества нет, а о такой роскоши как радио не приходится даже мечтать. О том, как работает телевизор, я и вовсе предпочитаю не вспоминать. Кривовато хмыкаю и кошусь в сторону окна. Скорее бы уже. Скорее сумерки, а после и ночь. Скорее бы холодный ливень или мокрый, противный снег. Скорее бы что-нибудь. Потому что тогда ты вернешься чуть раньше обычного. Вернешься не таким вымотанным и, возможно, немного поговоришь со мной. Уже даже это твое внимание я начинаю воспринимать как что-нибудь. Какое-никакое развлечение в этом проклятом месте. Пальцы – по рукояти снова. Считают зазубрины на пластике. Пальцы – по рукояти снова… Еще немного – и я, совершенно озверев от одиночества, оторву кусок простыни и примусь все сваленное в угол железо полировать. Скучно до одури и дурных мыслей. Скучно до судороги в нервно подрагивающих пальцах и ломоты в спине. Ну где же ты? Где?.. Где… Шарю взглядом по стенам. Стеллаж, старый двухдверный шкаф и пыльные, прихваченные на вбитые в стену гвозди занавески… Ты что, так дрессируешь меня? Натаскиваешь в выдержке? Испытываешь? Что. Ты. Со. Мной. Делаешь? Мысль шальная и какая-то полубезумная. Дикая. Разве не плевать на запертую в четырех стенах шавку великому Иль Рэ? Причем теперь уже по доброй воле запертую. Никаких больше оков… Никаких цепей. Никаких запретов. Хочешь – переступи через порог. Хочешь – беги. Хочешь – уходи. Хочешь… Да только – нет. Я не хочу. Я не могу. И дело вовсе не в том, что больше не к кому. Не в том, что по ту сторону забора тоже никто не ждет. Дело в том, что, накинув на мою шею ошейник, ты не потрудился снять его. Дело в том, что, придавив к земле и заглянув в мои глаза, ты так и остался в них. Ты, абсолютно бесчеловечный и настолько изломанно злой, что дух захватывает. Все ты… Ты. А петля на шее туже с каждым прикосновением и даже взглядом. Туже на целое деление стала, когда ты спросил мое имя. Туже, когда с насмешкой швырнул сидящего на пороге внутрь. Туже, когда заговорил и поцеловал. Поцеловал. Пальцы невольно оставляют рукоять и тянутся к лицу. Проходятся по губам. Прихватывают нижнюю, все еще после последнего укуса незажившую, и невольно усмехаюсь. Где же ты? И как долго еще прикажешь себя ждать? Солнце к горизонту клонится, окрашивая жестяное покрытие высоких крыш. Солнце к закату клонится, и становится холоднее и тише. Все еще надеюсь на дождь. Все еще надеюсь твои шаги не сквозь мутную пелену сна услышать. Мания, наверное, уже. Наваждение. Стокгольмский синдром. Черт еще знает что. Просто вернись раньше, слышишь? Просто вернись. Проговариваю это про себя и невольно захожусь в приступе не очень-то здорового смеха. Это, наверное, уже все. Полное размягчение мозга. Последняя ступень перед безумием. Это, наверное, уже все – пора бы начать ненавидеть по новой. И тебя, и себя. Пора бы, да только не могу. И, наверное, не хочу. Наверное, не хочу… По кругу все, закольцовывается в голове. По кругу, набирая обороты. По кругу одно по одному, и я едва ли не вскакиваю на ноги, когда звонкий щелчок дверного замка пресекает их. Все мысли разом. Да уж, действительно как псина. В пору начинать носить тебе тапочки и вилять хвостом. В пору начинать, но я, пожалуй, еще повременю. Ограничиваюсь тонкой ухмылкой и вопросительно приподнятой бровью. Мол, что? Как было на этот раз? Многих убил? Что еще принес? Пару кинжалов или, может быть, вилку для барбекю? Чем тебя пытались заколоть сегодня? Но руки в черных перчатках пусты. Катана брошена в коридоре, а кроме нее у тебя с собой ничего нет. Продолжаю наблюдать, привалившись лопатками к стене, вытянув ноги и распластавшись поперек кровати. Наблюдать за тем, как привычно стаскиваешь плащ, перчатки, выдергиваешь ремень с тяжеленной бляхой из тонких шлевок. Наблюдать за тем, как, даже не глянув в сторону кухни, просто разворачиваешься на пятках и падаешь рядом. Так же, как и я, поперек узкой, недовольно скрипнувшей старыми пружинами кровати. Удивительно, что старушка вообще еще жива, а не развалилась на части. Удивительно, что мы каким-то мифическим образом помещаемся на этой полуторке, хотя, когда я сплю один, места вечно мало. Молчишь, так же, как и я, предпочитая смотреть прямо перед собой. Я же, не продержавшись долго, начинаю поглядывать в твою сторону, пусть лишь только скосив глаза. Касаешься своим коленом моего, сидишь совсем близко. Большой прогресс по сравнению со стальными браслетами, моими криками и кипятком в ванной. Большой прогресс… Выглядишь уставшим и каким-то бледным, и дело вовсе не в цвете кожи. Дело в чем-то другом, что кроется под тяжело сомкнутыми веками и напряженной линией губ. Дело в чем-то, что таится внутри. Но ты же мне не расскажешь, верно? Ты почти ничего мне не рассказываешь. Ни о Тошиме, ни о «Игуре». Ни о том, что сам забыл в этой проклятой богом дыре. Ты отмахиваешься, затыкаешь меня пощечиной или поцелуями. По настроению. Ты не рассказываешь, только мрачнеешь все больше с каждым днем. Продолжаю поглядывать и неосторожно цепляю указательным пальцем все еще лежащий на колене нож. Режусь, но боль замечаю как нечто стороннее, нечто фоном. Вспыхнуло и прошло. Спихиваю негромко лязгнувшую железку на пол и разворачиваюсь полубоком. Пускай первым. Негордый. Куда уж тут о гордости. Улыбаюсь своим размышлениям и, осмелев, пальцами тянусь к бледной, воротом водолазки прикрытой шее. Жду шлепка по пальцам или захвата. Жду того, что кисть опалит болью в любом случае, но этого не происходит. Никакого сопротивления или даже недовольно хлестнувшего по лицу взгляда. Ничего. Смелею больше, касаюсь места, где под кожей бьется сонная артерия, поглаживаю ее, чуть оттягивая ворот вниз. Забираюсь под него подушечками пальцев и, мазнув, считаю прикосновениями выступающие позвонки. Совсем невесомо, без нажима. Простая ласка, но их между нами так мало, что кисть тут же вспыхивает. Словно в печи горит. Щеки тоже. Продолжаю поглаживать, разминать мышцы, изредка смелея настолько, что касаюсь волос. Зарываюсь в них пальцами и, легонько оцарапав кожу, тут же веду снова вниз. – Что ты делаешь? – спрашиваешь лениво, не размыкая глаз и почти не шевеля губами. Улыбаюсь в ответ, принимая это за разрешение продолжать. И не то чтобы оно было мне нужно. Не то чтобы я верил в то, что если бы ты не хотел, то решил потерпеть для того, чтобы я утолил свой тактильный голод. – А на что это похоже? – отвечаю вопросом на вопрос и неосознанно подаюсь ближе. Палец, на котором успела выступить и прилично налиться алая капля, неосторожно мажет по моим светлым штанам. Решаю пошипеть позже и не портить момент. Отмахиваешься только и, выгнув спину, упираешься в стену затылком. Тянешься, как если бы свело лопатки. Непривычно тихий; без желчи, сочащейся с языка; без усмешек и пронзающих взглядов. Непривычно тихий и словно сдавшийся. Только в какой борьбе? С кем? Продолжаю оглаживать напряженную шею, касаюсь плеча, большим пальцем цепляю линию ключицы… И легкой, скорее даже призрака, чем тени, настоящей улыбки мне хватает для того, чтобы в единый миг ловко перебраться на твои колени. Усесться верхом и обхватить лицо уже двумя ладонями. И плевать на то, что левая оставила на твоей скуле яркий, под цвет глаз, след. Под цвет глаз, что ты все-таки соизволил приоткрыть и скользнуть по мне долгим, оценивающим взглядом. От лба до подбородка, как сканером. – Что ты делаешь? – Еще раз, слово в слово, но одними губами, затирая звуки. Еще раз, и так, что и не разобрать, к кому именно это относится: ко мне, которого еще неделю назад за подобное тут же скинули бы на пол, или ему, правая рука которого словно сама легла на мою поясницу и давит, ненавязчиво намекая, что неплохо было бы прогнуться. И правда, что же я делаю? Что я делаю, когда тянусь ближе, большими пальцами поглаживая твой подбородок? Что я делаю, когда, прикрыв глаза, касаюсь расслабленными губами твоих? Медленно и совершенно не похоже на нас обоих. Не похоже на то, что ты творил со мной до того, как узнал имя, ни после. Я еще никогда не был настолько смелым и уверенным в том, что делаю. Мания, наверное, уже. Наваждение. Стокгольмский синдром. Черт еще знает что. Пускай. Что толку гадать, если кроме этого у меня не осталось ничего? Что, если это первое, что у меня есть? Губами к губам. Мягкую расслабленную верхнюю прихватить и втянуть в свой рот. Горьковатая, словно от высохших капель дождя. Коротко обвести ее языком и смелее, убедившись в том, что не отпихнут, приняться за дело уже всерьез. А ладони словно своей жизнью живут. Скользят по скулам, останавливаются на шее, сжимают плечи. Выгибаюсь еще, покачиваюсь на узких коленях. Что-то нетерпеливо вибрирует в груди. Что-то, что требует продолжать. И ледяная безучастная глыба, которая лишь позволяла себя целовать, тает. Оживает, становится куда более заинтересованной в происходящем. Обхватывает поперек пояса двумя руками. Стискивает. Отвечает на поцелуи, нетерпеливо кусает раз или два, а после, не то выдохнув, не то хрипло простонав, приподнимает и укладывает на спину. Легко, словно я ничего не вешу вовсе. Легко, словно уже привык к этому и тело действует на автомате. Сцепляя пальцы в замок за его шеей, висну на нем, чтобы не приложиться затылком о спинку кровати. Висну, а после, когда лопатки коснутся одеяла, тащу на себя для того, чтобы уложить сверху. Для того, чтобы вдавил в чертов матрас и накрыл собой. Для того, чтобы чувствовать больше. Ближе. Оттаскивает мою порядком испачканную кисть, опирается на левую свою. Мельком осматривает ранку и, не раздумывая, касается подушечкой моего пальца своих губ. Втягивает ее в рот, обводит порез языком. На секунды лишь. В груди с шипением начинается пожар. Возвращается к поцелуям почти сразу же. Только теперь с привкусом железа на языке. И едва ли это способно потревожить или отвратить. Тащу на себя еще. Растопыренной пятерней давлю между лопатками и с каким-то мазохистским удовольствием ощущаю, как давит на ребра. Как становится тяжело и даже немного больно дышать. Оторвавшись от покрасневшего рта, прохожусь распахнутым своим по линии подбородка и видимому участку шеи. Целую выступающий кадык через ткань ворота. Забрасываю ногу на бедро. Все еще недостаточно. Хочется еще ближе. – Что ты делаешь? – Снова, уже в третий раз. Только шепотом на ухо. Только шепотом, схватив за волосы и больно прикусив за верхушку уха. Улыбаюсь словно безумный и вместо ответа цепляюсь пальцами за низ черной водолазки, тащу ее вверх. Давай. Позволь мне и это тоже. Позволь мне раздеть тебя. Позволь по шрамам пройтись, руками и языком. Позволь. Глажу оголившиеся лопатки, подставляя под кусачие поцелуи беззащитное горло, негласно обещая быть покорным. Все, что хочешь, сделаю. Только позволь. Отдает настоящим безумием уже. Отдает отчего-то фиолетовым в моей голове. Как чьи-то давно забытые, невесть откуда всплывшие в подсознании глаза. Тащу ткань выше, касаюсь рваного плотного шрама, линующего левое плечо, и ты вздрагиваешь. Словно ведро ледяной воды на голову. Тут же отстраняешься, спихнув мои руки, и поднимаешься на ноги. Поворачиваешься спиной и приводишь одежду в порядок. Резко все, рывками. Резко и так сильно сжав челюсти, что на той стороне лица, что я вижу, обозначается линия скул. Голова все еще кругом, дышать тяжело, возбуждение никуда не ушло. Чего нельзя сказать о тебе, без единого слова направившемся к двери. Закатываю глаза и падаю на подушку. Потираю глаза рукой. – Великий Иль Рэ боится старых шрамов и сбегает, – вылетает как-то само собой и уносится к потолку прежде, чем я успеваю обдумать. Да и пускай. Убить – не убьешь, а пару затрещин я вполне способен выдержать. На все готов, только бы снова не торчать одному. Шаги, почти достигшие входной двери, затихают. Ну давай же. Давай. Отреагируй на выпад. Поведись. Останься со мной. – Или боишься, что оставлю несколько новых? – Этот выпад, скорее, уже в пустоту. Еще одна попытка вывести из равновесия. Надавить. Заставить разозлиться. Так или иначе, я не способен тебя ранить. Царапины и укусы – не в счет. Дверь хлопает с такой силой, что меня подбрасывает на полметра над кроватью. Но не ушел, все-таки нет. Назад стремительно, в считанные секунды пересекая комнату. Назад так, словно, если не схватишь за горло, сдохнешь сам. Назад, по новой нависнув сверху и коленом больно вдарив по моему бедру. Перехватываю за запястье рефлекторно, сжимаю его, не пытаюсь оттянуть в сторону. Встречаю взгляд. Больше не прячусь. Нравились тебе мои глаза? Так смотри в них. Смотри сейчас. – Неужто сможешь? Каждый слог как ядовитый плевок. Каждый слог – и новая вспышка, даже в потемках комнаты заметная, где-то в глубине алых глаз. Куда более живой и злой, чем был каких-то полчаса назад. Куда более живой… Расслабленно улыбаюсь и, потянувшись вверх, прикладываю палец к бледным, замершим в наметившемся оскале губам. Тот самый, с коротким багровым росчерком. Тот самый, на котором все еще выступают капли крови и, стекая вниз, засыхают уродливыми струйками, оставаясь сухой пленкой на коже. – Я попробую.