Кровавые шрамы

Вот они смотрят на нее — осуждающие, озлобленные, обезумевшие — и Мерриль, вновь чувствующей себя семилетней девочкой, хочется спрятаться за спиной Хранительницы, уткнуться в книгу, сбежать в лес; лишь бы не видеть этого, лишь бы снова не замечать. Они всегда были такими, думает она, всегда смотрели на нее слишком пристально, будто ожидая, когда она оступится, когда соскользнет в темную бездну лживых посулов демонов. Маретари — та умела расположить к себе клан, умела подчинить всех своей мудрости и спокойствию. Мерриль не умела подобного никогда. Они смотрят на нее — скалящиеся, темные, яростные — и Мерриль хочется крикнуть: это все было ради клана. Если бы никто из вас не мешал мне, если бы хоть кто-то из вас поверил мне, если бы вы хоть раз захотели увидеть то, что видела я — всего этого бы не случилось. Она не хочет помнить недоверие и страх; было же время, когда клан только присматривался к ней, когда они все были вместе — пусть даже Мерриль всегда отводилось место где-то в отдалении. Но она помнит, помнит, помнит все то, что хотела бы забыть навсегда: настороженные взгляды, легкие движения, ядовитые слова, ранящие больнее клинков — будто бы в клан Сабре кто-то привел долийца с алым валласлином на лице; будто бы в стаю галл затесался волк в белой шкуре. Только вот Мерриль далеко до волка — даже неумелого и молодого. Вместо клыков и когтей у нее есть лишь объяснения, просьбы и уговоры. Мерриль смотрит на то, как все ее слова, как все ее отчаяние пролетают мимо чужих ушей. Они смотрят на нее — холодные, язвительные, бешеные — и ей становится страшно. Ей кажется, будто скоро они обернутся шемленскими гончими с окровавленными мордами и горящими в полумраке глазами, которым уже неважно, чью плоть рвать на куски. Она делает невольный шаг назад — и ее останавливает Хоук; Файрен Хоук, рядом с которым стоят Варрик и Изабелла. Она должна спасти хотя бы их. Мерриль выходит вперед, подняв голову и сжимая кулаки, чтоб не дрожали пальцы. Мерриль клянется, обещает, умоляет; она заранее знает, что это бесполезно. Сабре не слушают ее, Сабре боятся ее — и среди них больше нет никого, кто хоть немного бы ее любил. Махариэль, Маретари, даже угрюмый Тамлен, который, возможно, стоял бы сейчас со стрелой, наложенной на тетиву — они мертвы. Все, что теперь имеет значение — ее настоящий клан, стоящий за спиной; клан, который она обязана защищать любой ценой, какую когда-то не заплатила за прежний. Вот они смотрят на нее — мрачные, бестрепетные, ненавидящие — и Мерриль плетет заклинание, аккуратно, почти незаметно, пристально вглядываясь в лица знакомых с детства и тем не менее абсолютно чужих; она плетет чары, надеясь, что вот сейчас, вот в этот миг Сабре отступят в сторону, что отпустят — не ее, но хотя бы остальных. Мерриль до боли медленно плетет заклинание. И заранее знает, что развеять его ей не доведется.