Кровавые шрамы

Имя Маргарита для нее слишком взрослое и длинное, а потому каждый в когда-то битком забитой коммунальной квартире, в воздух которой, кажется, навечно вплелись запахи рыбы, сырости и плесени, зовет ее как хочет. Тетя Марта, когда-то забравшая сиротку к себе, помнящая царя и часто беззвучно шепчущая молитвы над спрятанной потрепанной Торой, всегда называет ее мягким «Риточка». У нее теплые светло-зеленые глаза и мягкий голос — оттого привычное уху сокращение звучит по-иностранному, особенно когда тетя рассказывает про Моше и Давида едва уловимым ухом шепотом. Жилистая и неугомонная двадцатитрехлетняя Сара, вечно выгадывающая где-то в самых непролазных переулках города то пачку соли, то краюху настоящего хлеба, приносит с собой в кухню шум и гам, похожий на неумолчное жужжание трамвайных рельс — и, конечно, сотни сплетен, подхваченные и перемешанные в ее голове, увенчанной шапкой соломенных волос. Сара вываливает груз на стол, радостно всплескивает руками, видя ее и бурно жестикулирует, да так, что только успевай уворачиваться:  — Оп-па! Старообрядцы?! Марго, не хочешь откусить немного хлеба? — она с сомнением протягивает руку, но Сара выхватывает ломоть из-под ее руки жестом настоящего фокусника и смеется своей шутке — всякий раз как в первый. — А-а-а, попалась! Ну уж нет, нетушки! Пусть царь кормит!  — А и накормил бы! — звучит в кухне раскатистый бас Григория Федоровича — ворчливого, но до странного милого старичка. — Накормил бы вас, оболтусов надоедливых, если бы вы голову не только для шапки имели! Вон оно! Герои! С медальками, м-мать их!..  — Да ладно вам, дядь Гриш, — легкомысленно отмахивается та. — Вы бы хоть звук убавили, а то ведь заметут, если кто стукнет.  — Кто ж стукнет? — фыркает он. — Не ты ли?  — А все может быть, дядь Гриш, — Сара упархивает вновь на улицу, искать еду и навязываться каждому встречному и поперечному («тетя, тетя, а у моего прапрадеда ульи были — во!»), а потому хмурый взгляд Григория Федоровича падает на девочку:  — Маргарита Андреевна, — чеканит он. — Вам помочь что-нибудь достать? Или вы тут «Пионерскую Зорьку» послушать хотите? Так это завтра поутру.  — Неа, — она взбирается на колченогий стул и легкомысленно болтает ногами, думая о том, как же здорово, когда все так качается — будто бы карусель, о которой тетя Марта говорила. — Я послушать, Григорий Федорович.  — Послушать, — крякает он, закуривая. — Послушать — ну, отчего и нет. Григорий Федорович, конечно, не рассказывает никому про Моше и Давида и не молится — и вовсе не потому, что революционная власть объявила борьбу с культами и мракобесием; несмотря на то, что в его историях мало сказок, Григорий Федорович рассказывает интересно — в те моменты, когда не заходится надрывным кашлем и не утирает выступившие слезы тыльной стороной ладони:  — Даже табака нормального нет, — сипит он поначалу, но вскоре голос его вновь приобретает звучность и силу; ей кажется, что точно такие же голоса были у Брусилова и Деникина, о которых Григорий Федорович рассказывает с таким жаром, что едва не бьет кулаками по столу — хлипкому и колченогому, как и всякая уцелевшая в коммуналке мебель.  — А раньше был? — спрашивает она из любопытства, чуть кривясь: ну нет, уж она не будет никогда курить, все-таки если так кашлять — тетя Марта не выпустит погулять на улицу, да и мороженого ей не достанется.  — Конечно, был, — смеется он. — Эх, чего только раньше не было… Она знает, что наступает после таких моментов: Григорий Федорович достает из заначки бутылку мутной жижи и пьет, долго и мрачно, не отвечая никому и не буяня. Она, вздохнув, спрыгивает со стула и, аккуратно задвинув, идет перебирать свои немногочисленные игрушки: удивительной красоты осколки цветного стекла витража, подобранные на дороге, облезлого то ли оленя, то ли лося и — самое ценное — подаренный лучшей подругой Руфью старинный нож. Она не уверена, можно ли порезаться им, но не спешит проверять; вместо этого она осторожно, крадучись, выходит на полуразрушенный балкон и смотрит в яркое синее небо. Тети Марты нет, так что ее не окликнут и не прикажут быстро уходить оттуда; ей даже обидно, что скоро тетя должна вернуться с завода и снова почти запереть ее в их душной комнате, ворча, что нечего у людей путаться под ногами — недавно и до их квартиры добралось расселение, так что кто-то пакует вещи, а кто-то смотрит на эти сборы с тоской и завистью. Ей бы тоже хотелось куда-нибудь поехать, собрать все сумки, и чтобы поезд трясло на путях, а в новом месте были только голые стены — чистые и свободные, как желтоватые листы бумаги, на которых она рисует. Она вздыхает: нет, в ближайшее время они вряд ли уедут, да и как оставить здесь все — Григория Федоровича, балкон, ту самую сломанную грозой березу и даже диковатую, энергичную Сару? В конце концов, им и тут неплохо, а от добра добра не ищут, верно? Да и не очень-то ей нравится думать о переезде — после некоторых жильцов в квартире остался хлам, который они решили то ли не забирать, то ли забрать попозже: ржавые гвозди, истиранное почти до дыр белье, годное только на тряпки — и все эти вещи, позабытые в пыльных углах за вечными, несдвигаемыми с места тумбочками и шкафами, заставляют ее чувствовать себя потерянной и неприкаянной, совсем одинокой в том месте, в котором обычно было слишком шумно и тесно. Маргарита — которой ее имя кажется чересчур длинным и вычурным для худой девочки одиннадцати лет — запрокидывает голову, закрывает глаза, и в эту секунду ей кажется, что она смотрит на солнце сквозь один из витражных осколков, который красит все в желтый цвет.