Кровавые шрамы

Кристаллы прорастают аккурат сквозь старые шрамы, и белые рубцы расходятся, как платье по швам — чирк, и раны заполнены кровью; чирк, и лириум впивается в плоть еще острее и злее, как шипы феландариса. Мерриль тошнит от этого, но она приказывает себе смотреть. Она знает, во что превратилась, но желала бы знать и то, чем стал весь остальной мир; из ее темницы виден маленький кусочек ядовито-зеленого неба, от одного вида которого ей становится страшно. Мерриль жмурится, трет глаза запястьем, на котором еще нет алых кристаллов — тыльная сторона ладони вся испещрена мелкими нарывами, из которых лириум вот-вот прорастет — и часто моргает, чтобы изгнать из-под век образ ожившего кошмара. Ее кошмар ожил год назад — и с той поры в темных, смутных снах Мерриль нет демонов. Ныне все демоны здесь. Она отползает ближе к прохладной тени стены, в угол, которого не касается отблеск зеленого неба, и закрывает глаза, нервно облизывая губы. Теперь она нема: красный лириум давным-давно пророс сквозь внутренности, заставляя кашлять кровью и молчать до скончания веков; она думает, что это могло быть и к лучшему. Варрик до сих пор кричит — то ли от боли, то ли от безумия. Он в нескольких камерах левее, но до него не достучаться: гном бесконечно рассказывает истории кому-то воображаемому, бесплотному и неощутимому, путая одно с другим и нервно смеясь. В тот день, когда Мерриль вели в камеру, он успела мельком увидеть его — заросшего грязными патлами, блеклого и усталого, каким до того никогда не видела; Варрик беззвучно шевелил губами и смотрел куда-то далеко, словно видел перед собой Киркволл или Скайхолд, что угодно кроме тюрьмы. Она попыталась вырваться из лап алых храмовников, выломала хрупкий тонкий кристалл, успевший прорвать кожу на предплечье — больно было невыносимо, словно она сломала себе руку — и на краткий миг свободы оказалась возле тяжелой проржавевшей решетки. Мерриль билась. Мерриль кричала. Варрик оставался безучастен и слеп. Она осторожно вытягивает вперед пустую ладонь, подставляет ее под сочащийся изумрудным свет, рассматривая в неверном сиянии изувеченное тело; она ведь должна помнить, каким оно было раньше, без лириумных кристаллов, в те дни, когда небо было голубым и светлым — и обманывает сама себя, когда клянется, что помнит. Старые дни раскрашены неумелыми детскими руками, но никак не превращаются в настоящие воспоминания, остаются россыпью старых рисунков. Мерриль запрокидывает голову, упираясь взглядом в неровные стыки камней, поросшие плесенью, и вздрагивает, когда новый кристалл впивается глубже в кожу.