Кровавые шрамы

У Мерриль в руках — ледяной арулинхольм, который уже успел оставить на ее запястьях не один кровавый след; она проверяет остроту пальцем, касаясь даже не лезвия — воздуха рядом с ним — и медленно выдыхает, чувствуя впивающуюся в кожу неуверенность. Магия крови — как, впрочем, и любая магия — не терпит неуверенности и слабоволия, а у Мерриль сейчас в избытке и того, и другого. Элувиан слепо всматривается в нее невидящим черным стеклом, и Мерриль, опуская нож, зажмуривает глаза. Что она хочет увидеть? Когда-то раньше она считала, что по ту сторону будет Тамлен или даже Махариэль, затем решила, что ей явится Арлатан — бесконечно прекрасный в своем нетронутом величии — а теперь она не знает, чему и во что должна верить. Рядом нет Хранительницы, чье изломанное тело осталось стыть в пещере, клан Сабре мертв — и она бы хотела верить, что в этом почти не было ее вины, однако всякие иллюзии давно успели развеяться дымом. Мерриль решает, что не будет загадывать в этот раз. Ей нужна правда. Любой ценой. Пока ценой правде — эльфийская кровь, что течет по бледным запястьям и обвивает зеркало празднично-алой лентой; всякий раз Мерриль начинает мутить от этого зрелища. Элувиан глотает ее кровь жадно, словно птенец — червей, но никак, никак не может насытиться. В этот миг — единственный, отделяющий ее от края пропасти — она всегда отпускала магию, позволяя последним ее каплям упасть на раму зеркала, а заклинанию оборваться — но не сегодня, нет. Мерриль решила, что сегодня дойдет до самого конца. Это будет расплатой. Сегодня — день плача, но у нее не хватает слез, чтобы оплакать каждого долийца Сабре, да и на Расколотой Горе никак не смогут прижиться деревья, что положено сажать на могилах. Значит, думает она, выбора нет, и нужно иначе проводить клан Сабре, который замыкается кругом на ней — вот она, Первая и последняя, Хранительница и изгнанница; арулинхольм мерцает в ее окровавленных пальцах, пока элувиан сияет подобно солнцу, пробужденный эльфийской кровью. Кровь всего клана пролилась во имя этого, так неужели… Магия рвется, разбивается с хрупким невесомым звоном, и это больно, это очень больно — словно все жилы из нее выдернули одним движением, словно ее кости стали легкими и ломкими, как сухостой, и треснули в одно мгновение. Мерриль пытается закричать, но из горла не вырывается даже писка; это пугает ее сильнее всего. Вдруг она оглохла? Вдруг из ее ушей уже льется густая кровь, а она не может пока этого понять? Собирая волю, Мерриль кончиками пальцев дотрагивается до своих острых ушей, но не чувствует ни тепла кожи, ни холодного дерева пола. Она зажмуривает глаза. За темнотой закрытых век не остается ничего, кроме агонии, и ей кажется, что она — просто комок боли и судорог. Мерриль изо всех сил стискивает зубы, пережидая накатывающие волны тошноты, которые медленно, но верно угасают; думает, что она должна набраться сил и встать, но внезапно над головой раздается громом: — Ты не слишком быстро собралась умирать? Да быть того не может, думает она, медленно открывая глаза. Элувиан — россыпью осколков; Мерриль судорожно вздыхает: долгие месяцы и годы труда, бессонные ночи, слабые очертания изредка возникающих призрачных отражений — и вот, все напрасно. Самым болезненным ударом — знание того, что все сделано правильно, и Мерриль знает, что никогда не попытается восстановить артефакт вновь: он уже забрал у нее все, что она имела, а ей не хочется приносить новых жертв чужими жизнями. — Вставай, — слышит Мерриль усталый вздох. — Хоук меня съест заживо. Она бледно улыбается, поднимая взгляд. Фенрис, как обычно, серьезен и хмур, но Мерриль привыкла не обращать на это внимания: пожалуй, все уже привыкли. Она думает, что это замечательно — иметь кого-то, кто все-таки поможет тебе, кто все-таки твой друг, несмотря ни на что, думает, что у нее и правда есть клан — разношерстный и совсем не долийский — но родной и даже теплый, как, наверное, маленький грифон. Но Мерриль не хочет думать о том, что она может потерять их — странных и непонятных, тех, с кем она была в Киркволле все эти годы. Слишком тяжело даже представлять, что в какой-то момент их может предать Авелин или Варрик — да даже думать о предателях в их команде глупо; Мерриль не хочет вспоминать про то, что Андерс, которому она иногда помогала в клинике, пока он с ужасом косился на ее шрамы, в последнее время сам не свой; про то, что, кажется, Себастьян пропадает в Церкви и не отзывается даже на просьбы Хоука. Мерриль молится: пусть если и найдется удар такой силы, который сможет расколоть их отряд, пусть он прогремит где-то далеко. — Тебя Изабелла прислала? Фенрис что-то ворчит себе под нос — так нечленораздельно, что даже ей понятно, что никто его не присылал. Мерриль становится смешно — но, вопреки этому, на глаза ей вдруг наворачиваются слезы; казалось бы, выплакала все за несколько дней, думает она, кусая губы. Пол холодный. Точно, можно ведь простудиться. Она медленно, неуверенно поднимается — мышцы будто звенят от напряжения — но внезапно вновь опускается на колени: вовсе не потому, что гудит голова. Фенрис больно подхватывает ее под локоть, но она, качая головой, протягивает ему осколок элувиана. — Пожалуйста, — говорит она тихо. — Ты должен взять. Он смотрит на нее как на идиотку; Мерриль не опускает руки. Если сдастся — зачем тогда было все это? Мерриль думает, что теперь у нее никогда не будет права оступиться: весь клан Сабре погиб, и их призраки теперь навеки за ее спиной, держат ледяные пальцы на ее плечах. Теперь их любовь — или ненависть — стала для нее цепью. У Мерриль нет того, чем она могла бы отплатить Фенрису за спасение — но, думает она, кусочки памяти могут хоть немного выразить то, что она хотела бы сказать.