Кровавые шрамы

Не то чтобы Мерриль так уж хотела искать приключения: наоборот, это они всегда сами находили ее, падая на голову пыльным мешком (ладно, скорее они падали прямиком на макушку Хоуку, но ее цепляло тоже) и вываливая, словно чересчур длинный язык, множество проблем и дурацких последствий, которые никак нельзя было предотвратить или исправить — только сбежать, так далеко, как только возможно. Она в этой неравной погоне добежала до самых Изумрудных Могил — как раз вовремя, как раз тогда, когда мир содрогнулся, словно огромный вартеррал в предсмертной агонии, а дыры в Завесе, латанные-перелатанные Инквизицией, вновь раскрылись в небесах уродливым цветком. Она смотрела на них въявь, она слышала далекий зов в своих снах, не поддаваясь искушению отыскать его источник: встречи с демонами многому ее научили. Мерриль осмеливалась лишь изредка подходить поближе к переливающемуся туманной дымкой элувиану, у которого она разбила свой лагерь. Ее тянуло узнать, выведать, исследовать — но она держалась, не переступая даже в мыслях последнюю черту, выведенную на ее сердце горячей кровью погибшего клана Сабре. Мерриль не хотела искать новых приключений: старые еще слишком больно кололи где-то внутри, как порезы от ало-лириумного меча Мередит, как ржавые нерушимые цепи Киркволла, что ныли, словно глубоко впившиеся старые шрамы — но события отыскали ее сами, нарушив так долго лелеемый ею призрачный покой. Если бы Мерриль спросили, с чего все началось, она бы ответила: со встречи со странным шемленом, похожим одновременно на Варрика, Хоука и Изабеллу; шемленом, который по этой самой причине абсолютно точно не понравился бы Авелин. Он пришел, как бесцветный мотылек, питающийся чужой кровью — ночью, привлеченный светом ее костра или, может быть, зовом туманного Перекрестка. У него было слишком хорошее снаряжение для одного из тех беженцев, что бестолково мечутся туда и обратно, а потому Мерриль поначалу приняла его за охотника — но, когда она сказала ему об этом, шемлен лишь рассмеялся и на какое-то мгновение впервые показался красивым. — Так тоже можно, — произнес он, отстегивая от пояса полуторный меч из настоящего сильверита. — Я охочусь на страшных волков и коронованных львиц. Шемлена звали Гаспар де Шалон. Наверное, его имя значило что-то важное, потому что горечь пролегла складками в уголках его рта еще до того, как Мерриль подумала и выразила свое незнание легким пожатием плеч. Если бы рядом были Хоук, или Варрик, или Авелин, они, наверное, сумели бы рассказать ей, чем прославился этот человек, однако их не было, а самого Гаспара, кажется, абсолютно устраивала его безызвестность. Он собирался остаться здесь только до утра, надеясь хотя бы на пару часов задремать возле угасающего костра — но в тусклых предрассветных сумерках вдруг закашлялся, долго и мучительно, сплюнул себе под ноги и после краткого замешательства сказал, что передумал уходить. Вместе с его парящей на морозе кровью к заиндевевшей траве прилипла россыпь мокрых мятых лепестков, которую Гаспар раздавил сапогом. Ей ни к чему знать такое — то, что он взглянул в ее глаза и умер еще до того, как в его груди проросли маргаритки. * * * — Цветы? — переспрашивает Варрик и добродушно усмехается, поглаживая пером подбородок. Он перечитывает страницу, ненадолго задумывается, и прибавляет — ласково и восхищенно: — Интересную историю ты сочинила, Маргаритка, я бы сам не додумался. Мерриль слегка покашливает; она пытается улыбнуться в ответ, но может лишь дернуть уголками губ. — Сочинила? Почему? Я говорю правду. * * * Зимы в Изумрудных Могилах холодные — Мерриль привыкла к промозглой слякоти Киркволла, как привыкла когда-то к заледенелым землям Ферелдена, — но для такого места, как это, ветра дуют слишком сильно и слишком часто, принося с собой дыхание неумолимого мороза. Они спят рядом: Мерриль не привыкать, когда-то в детстве она убегала к мычащим галлам ночью и зарывалась в их белоснежную шерсть пальцами, согреваясь вернее, чем под мягким одеялом в аравели. Наутро ее находила Хранительница и укоризненно качала головой, но ни одной ночи рядом с галлами Мерриль не променяла бы даже на редкую и оттого ценную похвалу Маретари. Спать с Гаспаром — все равно что спать с доспехом; конечно, он его снимает, но порой Мерриль кажется, что во сне она вполне может случайно его пнуть и сломать об твердые мышцы пальцы. Это, конечно, глупо, но она все равно поджимает ноги под себя, сжимаясь в клубочек рядом с ним; опасности потому и опасны, что приходят, когда их и не ждешь. Кажется, Варрик говорил так. Или Хоук? Неважно. Мерриль знает, что Гаспар подолгу не засыпает, рассматривая толстые ветви деревьев, закрывающие небо, и слабые отголоски боли просыпаются в нем. Мерриль его почти жаль — почти, потому что он, кажется, смирился со своими утратами, с тем, что оставил позади; только вот она помнит, каково это — лежать без сна, широко раскрыв глаза и невидяще смотря в ночь, слушая бесплотные голоса призраков прошлого. — Ты ведь из Орлея? — спрашивает она как-то. Гаспар вопросительно поднимает бровь. — Ну, у тебя такой акцент. Смешной. То есть, нет, я хотела сказать, что твой акцент похож на акцент того шемлена… ух, как же его звали? У него была ручная виверна, и она жутко плевалась какой-то кислотой; Хоук еще ругался, когда увидел, как она лазает по стенам. — Проспер де Монфор, — мгновенно угадывает шемлен и хохочет. Его искренний смех, вспугнувший нескольких птах в ближайших кустах, незаметно переходит в очередной приступ дерущего кашля. Он зажимает рот ладонью, натужно втягивает воздух и сглатывает, но Мерриль все равно замечает между его пальцев влажные алые следы. — Так вот кто поучаствовал в смерти этого болвана, — бормочет Гаспар, промокнув что-то, спрятанное в пальцах, платком — вещицей забавной и непривычной для долийки. — Да… Верно, девочка, некогда я тоже принадлежал империи. — Он подает Мерриль крохотную маргаритку, на которой еще не высохла кровь. — Но теперь я принадлежу только тебе. * * * Варрик останавливается, недоверчиво приподнимая брови. — Мы встречались с герцогом Гаспаром и, знаешь, что-то мне он не показался человеком, который дарит девушкам цветы. Ее пальцы, выводящие круги на столе, замирают. Выражения в лице эльфийки нет никакого, когда куда-то в сторону, в ночной мрак, она произносит: — Не знаю. Он был так печален, Варрик. Так печален. * * * Долийка из нее… ну, не лучшая. Мерриль никогда не учили выслеживать зверя, чуять запахи, читать следы — этим занимались охотники, пока она входила в Тень, учила заклинания и жадно вчитывалась в древние истории эльфов. В те годы она смотрела на них с завистью и тоской — маленькая Первая не умела и боялась подойти к ним и попроситься хотя бы в одну игру — а после Мерриль сумела найти утешение в своей силе и своем предназначении, пытаясь не обращать внимания на тревожащий осадок, похожий на крупинки, оседающие на дне колбы изготовителя ядов. Охотница из нее плохая, маг — хороший, но магов не учат чувствовать чужое присутствие и вслушиваться в шепот теней; Мерриль знает, это плохое оправдание, но иных причин, почему она не уловила тот миг, когда Гаспар молча обнял ее, у нее нет. Она было подумала, что ему плохо — впрочем, плохо ему было постоянно; эльфийка не была глупа, она знала, что кровь на пальцах и надрывный, сухой кашель не означают ничего мало-мальски хорошего — и растерялась. Надо бы было обнять его в ответ, но Мерриль стояла к нему спиной. Да и что-то тут и вправду было будто бы не так; самым жутким было молчание — спокойное и отрешенное молчание пустыни. «Хоук молчал, когда Бетани погибла на Глубинных Тропах», вспомнилось ей. Молчал точно так же, как сейчас молчит странный шемлен. — Гаспар, — говорит она мягко. — Все хорошо? Он вздыхает настолько глубоко, насколько может без того, чтобы снова зайтись кашлем. Ее нежный запах успокаивает боль. Живое тепло избавляет мускулы от расползающегося с каждым часом окоченения. Она может исцелить его, и мысль об этом терзает Гаспара хуже, чем его болезнь. — Все хорошо, — не сразу откликается он. Его рука медленно скользит вверх по ее животу. — Прямо сейчас — хорошо. Мерриль замирает, когда Гаспар аккуратно касается губами ее шеи. Его отчаяние горькое и нежное, оставляющее слабые следы крови, ржавый вкус которой он теперь чувствует во рту постоянно. Она цепенеет, тело ее будто сковывает камень — а ближе к сердцу Мерриль чувствует неумолимый холод. Гаспар, кажется, чувствует тоже: он снова вздыхает и берет ее на руки, баюкая, словно маленькую девочку — вот только касания его предназначены совсем не для девочки. — Неужели ты боишься меня? — спрашивает он. Теплое дыхание, пахнущее кровью, остается на щеке Мерриль, а его губы почти касаются уголка ее рта, и трудно сказать, какие прозрачные грани отделяют их от поцелуя. Она прижимается к груди Гаспара, не в силах совладать со своим дыханием — будто она тоже нездорова, будто заразна его болезнь, но не любовь, нет, — и не знает, как поступок будет правильным. Хранительница Маретари и легенды долийцев не могли подготовить ее к этому. Хоук, и Варрик, и даже Авелин не могли. Но разве можно быть готовой к такому? Мерриль не знает. Кровь шумит у нее в ушах, сердце колотится, как сумасшедшее — но пальцы отчего-то леденеют; ей хочется взглянуть на них, проверить: стали ли они синими? — вот только Гаспар ждет ответа, которого у нее нет. Даже будь она готова произнести хоть слово — горло у нее сухое, как песок, и из него вырывается только едва слышный хрип, который можно истолковать как угодно. Своим молчанием она причиняет Гаспару боль, а его боль заставляет ее испытывать вину, стесняющую горло так, что нельзя не то что говорить, но даже дышать. И вместо того, чтобы успокаивать его или уговаривать, Мерриль только жмурится, пока Гаспар садится и пристраивает ее на своих коленях. Она узнает, что даже загрубевшие пальцы воинов могут быть ласковыми; она узнает, что чужое прикосновение может оставлять след осязаемый, как ожог. Его поцелуи медленно опускаются ниже, до края застегнутого воротника, и руки накрывают грудь — приятной, кажущейся до странности правильной тяжестью. Мерриль тихо вздыхает и запрокидывает голову, мысленно ужасаясь тому, что же творит. — Нет, — шепчет она, то ли отвечая на его вопрос, то ли прося остановиться. Ей важно, чтобы он остановился. Она хочет остановить его, правда — и все равно продолжает бессознательно поглаживать его шею, цепляясь так, словно за пределами объятий Гаспара не осталось мира. Его ладонь вдоль бока соскальзывает ниже, сжимаясь там, где до того ни один мужчина не прикасался к ней, и чужие губы накрывают рот Мерриль прежде, чем она успевает протестующе вскрикнуть. Это похоже на первое пробуждение магии — расцветающим в груди жаром, разрядом электричества вдоль хребта, — на тягучий грудной голос Изабеллы, у которой за простыми словами всегда прячется что-то большее, на сладость дикого горного меда. Ошеломленная Мерриль робко тянется ему навстречу, и Гаспар отзывается со всем пылом, до боли стискивая ее плечо. У его тоски привкус крови — и она наконец понимает, почему. — Нет, — срывается с губ Мерриль, чуть только он успел отстраниться. Глаза Гаспара непривычно темные, почти звериные, и долийка даже не уверена, понимает ли шемлен ее слова. — Не надо. Прошу тебя, просто… просто перестань. Он медленно отводит взгляд. Пальцы слабеют медленно, неохотно, как заржавленный механизм, позволяя ей высвободиться, но Мерриль не смеет шевельнуться. Ей кажется, будто она жертва и любой неосторожный жест может заставить хищника напасть. Гаспар с сожалением поглаживает ее колено, его голос звучит хрипло и глухо. — Ты не знаешь, да? Я… Мерриль поспешно прижимает пальцы к его губам, отсекая лишние слова. — Я знаю, — почти беззвучно отвечает она. По ложбинке ее ладони в рукав сбежала крохотная капля крови. * * * Перо снова замирает. Варрик перечитывает написанное, хмурясь своим мыслям, а затем поднимает глаза. — Он умер? Мерриль не отвечает, теребя подвешенное на шнурок черное кольцо. Через минуту она будто просыпается и снова улыбается — прежняя знакомая, милая Маргаритка. — Да. Я сама похоронила его. * * * Мерриль знает, как хоронят у него на родине: огонь, чистый и сильный, впивается в облаченное в доспехи тело пламенными зубами, похожими на окровавленные лепестки цветов; ее магии хватает, чтобы поддерживать огонь довольно долго, не позволяя ему выйти за пределы начерченного круга и спалить весь лес — но всех усилий недостаточно для того, чтобы шемлен, наконец, рассыпался пеплом. Она не уверена, в чем именно тут дело, но решает, что и такую малость можно счесть за знак богов. Среди Изумрудных Могил, в древней земле, помнящей еще Арлатан — вспомнившую и ее саму, маленькую Первую, много веков спустя, — ему и место. Так думает Мерриль, отгоняя мысли о святотатстве: пожалуй, если и был кто, достойный рыцарей древности, ведущих собратьев в бой и гарцующих на белоснежных галлах — так это незнакомый ей шемлен, который вплетал маргаритки в ее волосы и спокойно, внимательно ждал ответа до той поры, пока не стало слишком поздно. Она роет могилу сама; порой ее настигает странный, надрывный кашель — Мерриль думает, что она простудилась на ночном ветру, когда, укутавшись лишь в тонкое покрывало, не отводила взгляда от огня. Глаза были мокрыми, и она спешно утирала слезы, отчего-то думая о сотнях и тысячах звезд над своей головой. Еще ей вспоминалась Тень, и она шептала легенды о загробном мире, думая, есть ли шанс встретить там хоть кого-то из близких и знакомых. Не обязательно Гаспара, нет, но все же… Земля тверда и неподатлива — кладбищу не нужны новые могилы, — но Мерриль стискивает зубы и взывает к магии, срывающей цветы и траву и обнажающей темную неприветливую землю. Ей не страшно коснуться обугленного тела, не страшно ободрать ладони о переливающийся темным сильверит, но она упрямо отводит глаза от того, что осталось от лица Гаспара. Она уходит, зная, что это не навсегда — и свидетелями обещания становятся ее собственные окровавленные пальцы. * * * — И что это значит, Маргаритка? — обеспокоенно спрашивает Варрик. Мерриль собирается сказать, но прижимает пальцы к губам и неловко откашливается. * * * Они идут — живая и мертвый, и звон его доспехов отражается от черной, как гниль, воды погребальным звоном стеклянных колокольчиков. Кажется, она слышала о них от Изабеллы… или от кого-то еще? Порой мысли в голове путаются, а нити магии соскальзывают с пальцев, обжигая ладони — но это не так уж и важно до тех пор, пока они идут. Они идут — неприкаянная и непогребенный, и глаза ее похожи на глаза демона, красные и тусклые, словно окровавленные монеты. Его же глаза слепы — их выклевали вороны, остатки растащили крысы, но ему и не нужно видеть, куда идти. Она заботливо переставляет его ноги, дергая за незримые нити, крепко-накрепко привязанные к ее руке. Цветы выходят из ее немого исцарапанного горла, грудь, что солнечный сад, полна ими до краев. Она собирает полные горсти нежных бутончиков, полные горсти своей крови, и трепетно вкладывает в его обугленные ладони. Невидящий пустой взгляд упирается в них, но не исполняется ясности, и любви в нем нет. Она не умирает, но и не живет. Она лишь еще одно тело, прижимающееся к чужим костям, чтобы согреться. — Мы будем вместе теперь, — шепчет она. — Навечно. Как и всегда, он ничего не отвечает. И его холодное, равнодушное молчание могилы приближает это невесомое слово «вечность» как никогда близко. * * * Они вдвоем смотрят на ее ладонь. Крохотный бутончик лаванды почти неузнаваемого от крови цвета прилип между пальцами, и Мерриль отрывисто выдыхает, поднимаясь со стула. — На деле это не так уж и страшно, — почти беспомощно улыбается она, отступая. Варрик тоже встает со стула, недоумевающий и встревоженный, но Мерриль отрицательно мотает головой. — Я справлюсь, правда. А теперь… — Ее голос затихает. — У меня еще осталось незаконченное дело.