Кровавые шрамы

Ласка любит отчаявшихся. Они кажутся ей яркими огнями, охваченными ярким сиянием своей безысходности — мотыльки с горящими крыльями, напуганные, растерянные, готовые заплатить любую цену за то, чтобы все просто закончилось. Неважно, как. Неважно, какой ценой. Неважно, какими жертвами. В зыбкой изменчивости его мира их готовность *пожелать* сияет ярче любого маяка — и любого огня, на который они так любят лететь. Отчаявшиеся готовы на все — только протяни руку. Предложи дар. [Скажи им, что они могут всё исправить] Даже не обязательно лгать и утаивать — они припишут ее словам все смыслы, о каких грезят, поверят тебе лишь из желания чему-то верить. Надежда — даже самая малая, самая призрачная — редко покидает существ по ту сторону Тени. [Надежды питаются ложью] Ласка любит отчаявшихся. С ними легко играть, главное — уловить тот самый момент, когда они переходят последнюю черту, которую вывели своими идеалами и клятвами годы назад, уловить момент, когда в последней молитве они готовы обратиться хоть к Создателю, хоть к Древним Богам, когда готовы всматриваться в пустое небо в надежде на чудо. [И тогда приходит она] *** Ее Ласка нашла где-то посередине между Тенью и незыблемым миром: еле дышащую, дрожащую от пронизывающего холода магии и потерявшую всякие силы — ей даже с трудом удалось поднять на нее взгляд. Ласка и не ожидала иного: если уж магу хватило смелости и запала перетащить что-то в Тень, здравомыслием там явно и не пахло. Ей только стало интересно: чью кровь проливала девочка с белыми губами и глазами яркими, как самоцветы? Она оглядывается вокруг: город, почти целый город, заляпанный кровью и страхом, смердящими хуже, чем прогнивший труп. Она видит сотни нитей, привязывающих эти стены к Тени, сотни невольных жертв и участников этого безрассудного малефикарского ритуала — и видит, как Тень ворочается, шипит, готовая исторгнуть из себя чуждое ей. Остроухая ведьма тоже это видит — и медленно отводит пальцы от рваной раны, позволяя крови литься дальше. Ласка улыбается и наклоняется поближе: расстояние и время в Тени не имеют никакого значения, но поиграть в человека приятно всегда — и шепчет в острое ухо:  — Ты ведь хочешь, чтобы они жили? Она смотрит на нее как на последнюю надежду. Отчаявшиеся таковы: протяни руку и предложи помощь — и им в голову не придет отказаться. Опаленные огнем мотыльки бегут от огня, который не уйдет от них никогда, впившись обжигающими клыками в хрупкие тельца. [Ласка любит подбирать обгоревших бабочек] *** -…я хочу, чтобы они жили. Она согласно кивает и легким прикосновением отнимает память у тех, за кого девочка так страдала — но не жизнь, нет. Их существование напоминает ей блуждание поднятых мертвецов по опустевшей земле, их шаги теперь неуверенны, похожи на детские; им и в голову не может прийти попытаться уйти чуть в сторону от обычных исхоженных троп, долгих до бесконечности. Разорванный когда-то в Казематах круг цел и непоколебим, словно выплавленный из сильверита — и стягивается на них оковами, тяжелее и легче которых нет ничего в Тени. [Но они живы] -…я хочу, чтобы они радовались. Ласка дает им то, о чем никто из них так и не попросил: бессчетные годы покоя и неизменности, растянутые в долгую дорогу к месту, которое ведьма зовет Рваным Берегом. Ласка изменяет Тень, вылепливая новое по старым образцам, и дни сливаются, текут друг за другом, завиваясь в спираль. Спираль трескается, и в разломах темнотой переливается шторм, зависший над лижущим призрачный берег морем напоминанием, укором, чертовой лазейкой, которую оставила себе ведьма с глазами яркими как самоцветы и кожей белой, как мел. Шторм остается вдалеке, пока ведьма тщетно пытается согреться в своей лачуге, пока те, за кого она просила, бродят по неверным и зыбким тропам, беспомощно, будто новорожденные оленята, переставляя ноги. Они смеются, смеются, как заведенные болванчики, пока их жизнь утекает сквозь тонкие ведьмины пальцы, скрепляя ритуал кровью десятков и сотен. [Но они радуются] -…я хочу, чтобы не произошло ничего плохого. Ласка мешает их воспоминания, тасует их, как шулер — карты, выбрасывает ненужное куда-то в сторону; их память обрывается где-то в тумане, пахнущем сталью, кровью и магией. Им остаются годы в кровавом городе, похожие и непохожие один на другой. Мир вокруг них застывает в оцепенении, мир вокруг них теперь лишь застывшая картина лучшего из художников. [Но на горизонте нет ни одной беды] Тень ворчит, грозится молниями и громами, нарушающими гармонию этого ненастоящего мира где-то неподалеку от кровавого города. Ласка обращает на нее внимания не больше, чем на муху. Куда больше ее волнует искаженный дух, бродящий неподалеку и готовый ударить, едва шторм обрушится на песчаный берег; Ласка шепчет ведьме из зеркала: ты ведь не хочешь этого, он все разрушит, будь осторожна. Ведьма равнодушно кивает, отворачиваясь от элувиана, а она слегка подается вперед, чтобы высунуть руку из зачарованного стекла и схватить ее за исчерченные шрамами запястья — но сдерживается; правила есть правила. Еще ее волнует человек, зовущий себя ястребом: он, хоть и смутно, но помнит куда больше, чем положено и едва ли верит в иллюзии; Ласка знает, пусть ведьма и пытается скрыть — ястреб рыщет по кровавому городу, собирая крупицы правды — и ей доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие каждый день запутывать его еще сильнее, искажать Тень вокруг него кошмарами. Глаза ястреба полны темноты, но он все еще смел до безрассудства — и потому открывает их. Рябь проходит по стеклу, когда ведьма отдает письмо, бесстрашно протягивая безоружные руки ей навстречу. Ласка принимает его без лишних вопросов. А ведьма просит у нее снег. *** Ласка знает о снеге мало, а вживую, по ту сторону Тени, она никогда его и не видела, как и сама ведьма. Невелика потеря на самом-то деле — всегда можно взглянуть на него чужими глазами; благо, чужой памяти в Тени как песка на Рваном Берегу. Потому она уверен, что суррогата не заметить — и, в общем-то, имеет для этого все основания. Однако вылепленный сверкающий круг дрожит и раскаляется докрасна, и Ласка почитает за благо вернуть все так, как было; снег тает быстро, и на следующий день от него не остается и следа — только воспоминания, которые она уже готов отобрать, словно ночной вор. Тень меняется под ее пальцами, и она с усмешкой думает, что ведьма может верить в чудеса сколько угодно, только вот они не происходят сами по себе. Каждое из них должно быть оплачено кровью и смертью, но достойны ли восхваления такие чудеса? Ласка привычно ломает хрупкий наст чужого рассудка, обжигается о черноту застарелой ненависти и горького, как эль, гнева — и тут ей кажется, что сама Тень взрывается вокруг, лишаясь всякой формы и оборачиваясь зелено-черной массой, грубой заготовкой, необработанным сырьем, из которого плетутся сны и кошмары. …Нет, понимает она, это просто дождь. Это пришел шторм. Это ведьма. И следом за штормом — проклятый дух. *** Когда-то Ласка нашла ее посередине между Тенью и незыблемым миром: отчаявшуюся, бессильную и смертельно уставшую; кровь тогда выступала между ее пальцев и шептала в Тени о древнем наследии, о могущественном даре — и молила о помощи. Ласка пробиралась сквозь вязкую, изменчивую зыбь, отметая в сторону бесконечные пути и обломки летающих островов. Кровь была повсюду; смерть приходила с запахом разложения и стали. Глаза у ведьмы были яркие, а губы белые — и Ласка знала, что долго ей не протянуть. Холод могилы уже въедался в ее кости, следом за запахом стали клинка, торчащего из худого угловатого тела — но куда сильнее чувствовался аромат отчаяния. Готовность пожелать. Неважно, как. Неважно, какой ценой. Неважно, какими жертвами. Она знала: стоить протянуть ей руку, и ведьма примет ее безо всяких условий и без тени сомнений — но она не протянула ей руки. Она ждала, пока ведьма заметит ее, пока в ее неестественно ярких глазах не вспыхнет надежда, и лишь тогда спросила, смотря в сторону мерцающего клинка, на который, как бабочка на булавку, было насажено чье-то тело, больше похожее на мешанину из рыжего, алого и серого; приглядевшись, она понял, что это доспехи.  — Ты ведь хочешь, чтобы они жили? — спросила тогда Ласка, и голос ее, слаще патоки, разнесся эхом, перескочил по забрызганным камням, тянущим свой монотонный кровавый шепот. Она видела вокруг себя смерть — и упорно прорастающую сквозь пепел и камень неистребимую надежду. И, возможно, слишком много крови. *** Крови и сейчас слишком много, если говорить откровенно — а у ястреба останется мало соратников, когда он выберется из искаженного города. Город, конечно, выберется тоже… но Ласка не уверена, в прежнем ли виде и не перемешает ли кого кусками, будто неправильно собранную головоломку. Если и так — почему нет. Любознательность не порок. Дух следует за ястребом по пятам, и теперь, после того, как ведьма разорвала их сделку, Ласке все равно: пусть идут к своему горизонту, за которым только кровь и смерть, за которым только боль и бессилие, из которых их вытащила ведьма… Возможно, слишком дорогой ценой. Крови порой бывает слишком много — особенно если ты маленький отчаявшийся мотылек, охваченный огнем; особенно если ты уже пообещала эту кровь вместе с телом кому-то из Тени. Ястреб смеется хрипло и надрывно, будто в глотке у него булавки и иглы; ястреб смеется, пока Тень исторгает из своего чрева кровавый город, выплевывает его вместе с чернотой и зеленью; пока где-то на площади медленно просыпаются истощенные воины, которым повезло выжить, пока маленькая ведьма с ледяными руками и глазами яркими, как самоцветы, зажимает дрожащей рукой вновь открывшуюся рану и сворачивается в клубок, пытаясь спастись от ледяного дыхания открытой могилы, готовой обнять ее и принять, будто первый и последний в ее памяти снег. Ласка водит прутиком по зеркальной воде придуманного моря и гадает: успеет ли ястреб? И, если нет — из тех ли ястреб людей, кто отчаивается?..