Кровавые шрамы

Фенрис, хмурясь, пододвигает ей плошку, а у Мерриль нет сил даже на то, чтобы отодвинуть ее обратно; она чувствует себя слепой, глухой и беспомощной — и острый, цепкий страх заставляет ее жмуриться. Гул таверны приближается и отдаляется, и от этого ее начинает мутить. — Тебе нужно поесть, — говорит Фенрис. — Я не хочу. — Хочешь. Ешь. Наконец, шум распадается на отдельные обрывки разговоров, и Мерриль становится легче. Страх отступает, и она даже улыбается, беря ложку в руки. Фенрис хмыкает, но она решает не спрашивать — она и так многое успела узнать о нем за несколько прошедших месяцев, в том числе и то, что самые явные проявления его смеха могут задеть больнее, чем его же раздражение. Когда Завеса только была прорвана, магия захлестнула эльфов сбивающей с ног волной; Мерриль была вне Киркволла, и это спасло ей жизнь — когда она решила по старой привычке разжечь костер магией, шипящий и плюющийся во все стороны огненный шар вспыхнул будто сам собой. Хвала Творцам, она успела вышвырнуть его в Недремлющее Море. Не всем так повезло — Киркволл горел в ту ночь так ярко, что светло было, словно днем. Пожар начался в эльфинаже, и всепожирающий магический огонь быстро добрался и до Верхнего Города, словно призрак мести, словно посланец Эльгарнана, отнимающий жизнь у всех, кто попадется ему на пути — и в этот раз рядом с Народом не было Защитницы Митал. В те непонятные, смутные дни Фенрис, не уходящий далеко от Киркволла с тех самых пор, как загадочно пропал Хоук, сам нашел ее: напуганный и растерянный, он с нечеловеческой силой сжимал ее руки и говорил, что она научит его пользоваться магией, или он убьет ее прямо здесь. Мерриль осторожно кивала, не зная, насколько он опасен сейчас — ненавидящий магию Фенрис, обнаруживший в себе дар; это было больше похоже на глупую шутку. Несколько месяцев она учила его тому, что знала сама. Они держались вдали от больших городов, чтобы никому не навредить — жалкие попытки спастись от происходящего. Мерриль слышала, что городские эльфы, озлобленные веками угнетений, развязали кровавую войну, больше похожую на бойню. Они жгли людей заживо, отрезали им уши, убивали, уничтожали — а потом сами превращались в одержимых чудовищ, не в силах совладать с бесконечным шепотом демонов. Мир погружался в хаос, но Мерриль не знала, что ей делать и потому держалась Фенриса, который, словно волк, следовал лесными тропами и обходными безлюдными путями куда-то на юг. А затем все кончилось. Проснувшись однажды, Мерриль поняла, что она больше не маг. Она кричала и билась в надежде, что это просто сон, что магия вернется — пусть так, как до прорыва Завесы, пусть хоть малая доля, но вернется; Фенрис держал ее крепко, чтобы она не разбила себе пальцы о камни, но в его клеймах уже не было никакой силы. Мерриль не помнила, когда поняла это — помнила только как водила по узору и цепенела от сковывающего ужаса. Фенрис не отдергивал рук — теперь они не болели. Они продолжили двигаться на юг — Мерриль не знала, зачем, но ей не было особой разницы. Без мечника Фенриса она бы не смогла даже костер развести, не то что защититься, а любой беззащитный эльф после погромов был жертвой. Насилие порождает насилие, так говорила Маретари, и теперь весь Народ пожинал посеянные гневом семена. Они давали ядовитые всходы, превращались в уродливые цветы, норовившие откусить пальцы любому, кто попытается прикоснуться к буро-серым лепесткам, такого же цвета, как смешавшаяся с пылью кровь. — Терпи, — приказывал Фенрис, едва не ухмыляющийся во весь рот: боль ушла, магии в мире осталось не больше, чем воды в разбитом кувшине. Мерриль смотрела на него устало, прикладывала влажные тряпки к мозолям на руках: он решил отблагодарить ее, и крайне специфично, в своем духе. — Я терплю, — отзывалась она вяло. Тело ныло, все мышцы, казалось, болели — будто она неделями бегала с вершины Расколотой Горы до ее подножия и обратно. — Тогда поднимайся, — пожимал плечами Фенрис, крепко сжимая грубо обструганную ножом палку. Она хваталась за свою — и каждый раз привычно искала в глубине собственной души силы, превращающие воду в лед, а воздух — в пожирающее пламя; как и обычно, не находила ничего. Бил Фенрис, конечно, не в полную силу — иначе она бы не отделалась ушибами и ссадинами, а заработала по меньшей мере трещины в костях — но это не особенно утешало. Мерриль честно старалась следовать всем его указаниям что в мирной жизни, что в учебном бою, всякий раз поднимаясь с земли и отряхивая пыль с одежды или притворясь Марией из Редклиффа, Адель из Вал Шевена, Салиной из Антивы — всем, чем Фенрису хотелось бы назвать ее — но всякий раз она замечала, какой мрачный у него становится взгляд, едва он поворачивает голову в ее сторону. — В чем дело? — спрашивает она однажды, кутаясь в слишком большую для нее одежду: сняли с убитого ферелденца, поделили пополам, и это куда как лучше, чем мерзнуть. Фенрис выхватил меч сразу же, как только доброжелательный торговец бросил сакральное «эльфа не скроешь» — Мерриль тогда оцепенела, спешно придумывая отговорки и оправдания. Меч решил все куда быстрее, чем любое слово. — Что? — переспрашивает Фенрис. Глаза у него закрыты, и потому она может без страха рассматривать его лицо; впервые за долгое время она отмечает заострившееся лицо, крепко стиснутые зубы и напряженность во всей позе — она никуда не исчезла даже с уходом магии, даже с уходом постоянной, сводящей с ума боли — и это объясняет ей многое. — Ты нервный в последнее время. — Только в последнее? — он ухмыляется так неприятно, что она слегка вздрагивает. — Ты знаешь, о чем я. — Я просто думаю, — он открывает глаза. — В последнее время все чаще приходится задумываться, а почему это я тащу с собой ненужный груз, не умеющий сражаться и бесполезный без магии. Мерриль цепенеет. Она хотела бы придумать хоть несколько причин, но все, что приходит ей на ум, звучит жалко и нелепо, как агуканье младенца. Она сильнее цепляется пальцами за ворот куртки — и ждет слов Фенриса, как приговора, как очередного удара в их бесчисленных боях мечом и словом. — Я подумал, что ты могла бы хотя бы научить меня читать, — фыркает он, и Мерриль хочется вскрикнуть: не пугай меня так, мог бы попросить нормально — но она в ответ только облегченно вздыхает и думает, что, пожалуй, есть кое-что приятное даже в Фенрисе. Жаль только, что ей пришлось потерять так много, чтобы это узнать.