Кровавые шрамы

Ей нравится мелодия колокольчика над дверью: когда-то давно, в детстве, она выпрашивала обломки таких же и часами могла любоваться тем, как солнце играет на гранях узоров. Те солнечные дни остались в прошлом, как и, наверное, вечно разбитые коленки — а узоры остались, и Мерриль помнит почти все. На колокольчике над этой дверью — серо-синие узоры по золотистому фону. Мерриль чуть грустит, что краска начинает облезать, но делать нечего: не может же она перестать пускать посетителей просто из-за того, что ей жалко колокольчик. Скорее всего, Маретари после такого не выгонит ее — родственные узы слишком сильны, чтобы она сумела выгнать сироту на улицу — но будет все равно неловко и стыдно. Она узнает посетителей чаще по рукам, чем по лицам — Авелин Валлен порой начинает нетерпеливо барабанить пальцами по стойке, Варрик всегда держит руки скрещенными, Изабелла размахивает ими так, что чуть не сшибает доску с указанием акций, но ничуть не смущается — Изабелла обычно еще и оставляет ей пару интересных безделушек: белую ракушку, отливающую в розовый, настоящее чаячье перо. Приходит она, правда, не так уж и часто: вечно в разъездах, вечно на море, Мерриль кажется, что соленый запах из ее волос не вымыть ничем. Ну, во всяком случае, она приходит куда чаще, чем Фенрис. По рукам бы его узнал любой — странные татуировки, уходящие линиями под длинные рукава свитера примета не только для Мерриль — и едва коснувшись его пальцев взглядом, она поднимает глаза и улыбается; к своему стыду, возможно, куда радостнее, чем улыбается Изабелле, подписывая ее стаканчик «Иза» и рисуя галочку-чайку. Фенрис никогда не улыбается в ответ — только напрягается, будто она его чем-то оскорбила. Заказывает он всегда одно и то же, и Мерриль всегда пишет «Фенрис», не осмеливаясь даже поставить любимый завиток где-нибудь сбоку. Она дежурно желает ему приятного дня, он коротко кивает, и они расходятся будто бы по разным мирам — на полмесяца, два месяца, полгода, однажды даже был промежуток в полтора года: Мерриль как раз подумывала уволиться, но он пришел в очередной похожий на все остальные раз, и она как-то вздохнула, и соблазнительная мысль упорхнула от нее. — Ты не слишком ли печальна, золотце? — спрашивает Хоук в конце смены. Мерриль недоуменно хмурится, в который раз оглядывая его с головы до ног: выглядит он уж точно не как бариста, а как какой-нибудь играющий ребенок; среди персонала долгое время ходили слухи про какого-то другого Хоука и про то, что у него что-то было с богачкой из Амеллов. — Ты бы хоть взяла выходной. — Как-нибудь потом, — пожимает плечами она. Не говорить же, что Фенрис может прийти завтра — или послезавтра, или еще через несколько дней. Потому что Хоук справедливо спросит, какое же ей дело, а ей… и нет никакого. Конечно, нет. — Дело твое. Когда наплыв становится почти невыносимым, а очередь кажется огромным монстром, в котором одни руки и лица сменяются другими, и так без конца, Мерриль вспоминает его совет, и он не отзывается в ней ни желанием, ни протестом — до тех пор, пока она не видит изукрашенные татуировкой руки и не улыбается. Желание отдохнуть хоть немного толкает ее на дурацкий шаг — подписывая стакан, она быстро ставит неподалеку от имени звездочку и поспешно отдает кофе. Фенрис недоуменно хмурится, и она думает, что это выражение его лица слишком забавно, чтобы не заплатить такую маленькую цену. И, может, однажды она нарисует что-то еще. Возможно. Может быть.