Кровавые шрамы

Гробнар говорит, что он бард и сказитель — и да, у них есть что-то общее с Варриком, но не более, чем может быть у любых двух гномов, один из которых, правда, больше похож на ребенка гнома что по телу, что по разуму. Гробнар играет на лютне, смеется над ее шутками, называет жутковатые ожившие доспехи, явившиеся вместе с ним из элувиана, Конструктиком, и нежно гладит их по наручам. Мерриль смотрит на Конструктика с восхищением, а Гробнар и рад рассказывать о том, как чертил на нем руны водой из источника, дающего странным существам, зовущимися гоблинами, магию. Мерриль улыбается и думает, насколько же это удивительные фантазии — наверное, портал все еще настроен на Глубинные Тропы, и бедняга повредился в рассудке. Она все допытывалась у него, как ему удалось пройти через ее зеркало, но внятного ответа получить не смогла: он болтал что-то об истории, которую напишет после того, как что-то закончится, и долго молчал, когда Мерриль спросила, как, по его мнению, она закончится. Потом Гробнар тяжело вздохнул и сказал, что Шандра была удивительно хорошей, а сэр Епископ, конечно, порой ни черта не понимает. Мерриль недоуменно нахмурилась, но Гробнар уже оживился и начал рассказывать про щит на пружине, который он как-то сконструировал — а потом его так ударило об стену, что в голове звенело, как в колоколе. — Интересно, что будет, если засунуть голову в колокол? — спрашивает как-то Мерриль. — Думаю, будет неприятно. Может, спросить у Себастьяна? В Церкви есть колокола. — Я встречал одного человека, попавшего под колокол, — говорит Гробнар. — Он что-то бормотал про огненных птиц и призраков из золотого света. Возможно, он видел Уэндерсневенов — какой счастливчик! На нем нет пятен скверны, какие были на Карвере — но на его руках следы от кандалов. Мерриль замечает их случайно, да и сам Гробнар, кажется видит их в первый раз. Он недоуменно оглядывает белесые полосы, даже проводит по ним пальцами, привыкшими к лютне, и неловко улыбается ей: — Кажется, когда-то меня запирали. — Может, ты носил какие-то особенные оковы? — спрашивает она. — Ну, знаешь, магические, чтобы… — Да, — говорит он вдруг глухим, чужим голосом. — Они были магические. Потом он сразу становится прежним, только бинтует белесые полосы — а еще они долго обсуждают пути возвращения Гробнара и возможность оживления элувиана. Гробнар достает из сотни своих кошельков и кошелечков пузырек с теми-самыми-чернилами и предлагает начертить руну активации. Мерриль колеблется, но все-таки соглашается: хуже ведь точно не будет, правда? Естественно, зеркало не начинает от этого работать. Гробнар вызывается сыграть, чтобы, по его словам, запеть неудачу. Песня очень привязчивая, и Мерриль, как ни старается, не может выкинуть мелодию из головы, а слов — с языка. — Я уж думал, нытье Андерса достает, — говорит Фенрис раздраженно, когда она мурлычет ее себе под нос. Вокруг — громада серого блеклого камня, недружелюбного и неприветливого; Костяная Яма — жуткое место, ходить туда не любит никто. — Но это… Что, малефикарские штучки? — На самом деле они гномьи, — улыбается Мерриль. Фенрис смотрит на нее раздраженно, но ничего не отвечает, только с ожесточением закидывает двуручник за спину. — Они правда гномьи — правда, у меня нет щита с пружиной, но, знаешь… — Ты, похоже, совсем спятила? — Что за щит на пружине? — интересуется Хоук. — Никогда не слышал. — Щит, чтобы им можно было и сражаться, — отвечает Мерриль. — Такой, отталкивающий. И прочный. — Надо бы это запомнить, — хмыкает Варрик. — Забавная идея. — Как по мне, так дурацкая, — возражает Авелин. — Щит нужен не для этого, да и пружина… Либо тебя отнесет отдачей, либо сломает руку. Возни слишком много. Спор затягивается. Мерриль слабо улыбается, когда Авелин, горячась, начинает спорить с Варриком о преимуществах стали перед драконьей костью; вмешивается Изабелла («я бы могла покузнечить в твоей кузнице, если ты понимаешь, о чем я») с рассказами о том, что вот у Героя Ферелдена был клинок из звездного света («хотя у него все клинки были ничего»), и резал он сталь как нож масло. Варрик присвистывает и обещает записать. Мерриль рассказывает Гробнару о клинке из звездного света. Гном воодушевляется: — О, это еще что! Я встречал клинок, собранный из осколков. Представляешь, он держался вместе только силой мысли своего хозяина — а когда осколки улетали во врага, это было потрясающе красиво! Ну, немного кроваво и мерзко, особенно когда резало зомби с этим их гниющим мясом… Но впечатляюще! — А почему не поставить похожий меч Конструкту? — Мерриль дотрагивается до железных пластин осторожно, готовая в любой момент отдернуть руку. — Ну, не из осколков, а спаять их вместе? — О, — отзывается Гробнар беспечно. — Я бы и рад, но такой меч — единственный в своем роде. Можно, конечно, попросить меч у гитиянки, но я сомневаюсь, что они дадут. В конце концов, если их меч оказывается у какого-то другого существа, они сразу отправляют особую группу, Искателей Меча. Я их видел — на редкость жуткие существа. Гробнар размахивает руками — Гномьими Руками, Мерриль долго хихикала, когда впервые услышала — едва не задевая Конструкта, порывается нарисовать гитиянки на полях одной из книг — кажется, описание природной магии — но не находит чернил и оставляет эту затею. Мерриль хмурится: описание напоминает генлоков, если бы не высокий рост и прямые спины. А впрочем, решает она, Гробнар просто щуплый даже по гномьим меркам — даже Сэндал будет повыше и посильнее — вот ему и показалось, что генлоки ростом с кунари. А, повредившись в уме, недолго и принять ворчание порождения тьмы за разумную речь. Все бы хорошо, но у Гробнара нет пятен скверны на шее, руках и ногах. Только забинтованные следы кандалов, о которых он не хочет то ли говорить, то ли вспоминать. Одной из ночей они, рискуя шеями, забираются на крышу ее лачуги по шаткой лестнице, одолженной у кого-то из эльфов — Мерриль хорошо запомнила лицо, но не имя, а вообще, кажется, то ли Эйдан, то ли Айвен, что-то похожее. Ветви венадаля заслоняют небо, но в редкие промежутки все еще можно увидеть звезды, смазанные дымом и гарью Клоаки и Нижнего Города. — Мы как-то так же сидели в Роднике, — говорит Гробнар. Руками не размахивает, хвала Творцам: с крыши сверзились бы оба. — Звезды в горах очень близко, будто перед самым лицом. Жаль, играть нельзя: орки бы сбежались. — Гарлоки, — привычно поправляет Мерриль. Гробнар не возражает. — А еще звезд не видно в Мерделейн, — говорит он тихо. — Жаль Элани, бедняжку, она была из лесных эльфов, они любят звезды… Или это лунные эльфы их любят? Да и Шандра… Шандра не увидит их больше. И я не увижу. — Ну что ты, — Мерриль поднимается на локтях. — Ты же не знаешь этого. Когда мы бежали, чтобы сразиться с Аришоком, мы тоже думали, что еще немного и все закончится, но ведь выжили! Когда сражаешься, всегда кажется, что уже не уйдешь отсюда. — Нет-нет, я знаю точно, — Гробнар смеется. — Ну, все-таки это было хорошее приключение, я много повидал и написал много песен. Правда, не думаю, что хоть одну из них люди полюбят… Но я и не против. Жалко, правда, что песни, останавливающей обвал, я не придумал. — Обвал?.. — спрашивает она растерянно, но он будто и не слышит. Голос его становится все тише, а бормотание — все неразборчивей. — Погоди! При чем тут?.. — Не стоит грустить, — говорит он вдруг, поднимая на нее глаза — и лицо его, утратившее привычную улыбку, всегда таящуюся где-то в уголках глаз, кажется ей слишком старым для Гробнара. Глаза его темнеют. — Мне и правда очень жаль. Но так будет намного лучше, я думаю. Хорошо, что ты попросила разбить зеркало. У Мерриль пересыхает в горле, и она осторожно отодвигается подальше: в голове проносится — только бы не упасть, переломает кости. Гробнар нервным жестом проводит ладонью по следам от кандалов; пальцы его отчего-то дрожат. — Хранительницу жаль тоже, — говорит он глухо. — Но, знаешь, все мы переживаем что-то похожее. Все мы кого-то теряем. Самое главное, что у нас всегда есть те, к кому вернуться. И истории… Всегда есть истории, Мерриль. Всякие истории. Я бы рассказал еще парочку, но уже не успею. Он возвращается в дом. Она остается на крыше, вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, что происходит в лачуге; безуспешно — надо спускаться. Для спокойствия она выжидает еще немного, но ни звезды, ни венадаль уже не дают покоя. Мерриль думает, что с первым лучом солнца она отправится на Расколотую Гору и проверит, что с ее кланом и Хранительницей Маретари; она не хочет этого признавать, но бормотание Гробнара не на шутку ее тревожит. Когда она заходит в лачугу, там уже никого нет. Элувиан отражает свет ее магического огонька мертвым, безжизненным стеклом; рядом с кроватью она видит амулет, украшенный лентами и золотым пером. Мерриль надежно прячет его. Несколько дней спустя, даже убедившись, что с Хранительницей все хорошо, она все еще боится слов Гробнара, хоть и решила считать их просто бредом странного гнома с Глубинных Троп. Несколько недель спустя она уже не может вспомнить его лица. После нескольких месяцев — даже имени. В ее памяти остается лишь навязчивая, прилипчивая, простая до смешного мелодия, а в ее руках — завернутый в кусок ткани и спрятанный амулет, на который она даже не думает смотреть вновь. Иногда она просыпается посреди ночи и, не в силах уснуть, колдует перед элувианом. Пальцы ее привычно проходятся по засечке на оправе, которую оставил Конструкт. Гробнар говорил, что она попросит разрушить зеркало, Гробнар говорил, что она потеряет Хранительницу — его слова будто бы остаются на ее коже липкой, противной мутью, которую не смыть, сколько бы воды ты не истратил. Подобные откровения, по легендам долийцев, никогда не заканчивались ничем хорошим. Мерриль предпочитает не думать об этом. И потому амулет остается лежать забытым даже тогда, когда все предсказания уже исполнились, а корабль несет ее прочь от Киркволла. Она не узнает никогда, кем все-таки был Гробнар, как никогда не станет ей известна история кандалов на его руках — но урок усвоен, и эти тайны она предпочтет оставить неразгаданными.