Кровавые шрамы

Вот Мерриль четыре года, и мир вокруг — биение жизни галл, цветастые шатры и голос Хранителя клана Алерион, который ей не суждено вспомнить многие годы спустя; этот голос останется возле нее одним из многих призраков, превратится в укор — но, как и многие другие, не будет ранить ее глубоко. Не глубже неожиданного укола булавкой. Четыре года — время бессвязных фантазий и смеха, время, когда её ещё греет воспоминание об объятии почему-то грустной матери и ободряющий кивок отца. Их черты потом тоже будут потеряны, останутся где-то на бесконечных путях времени, и Мерриль не вспомнит, от кого же у нее зелёные глаза и чей же был амулет из ракушек, потерянный ею годы спустя. Вот Мерриль семь — и она в ответ на вопрос, из какого она клана, должна говорить «Сабре». «Р» пока не получается выговаривать, но, хвала Творцам, никому и не нужно спрашивать Мерриль, из какого она клана и как зовут Хранительницу. Другое дело — ее имя. Тамлен — старше ее, сильнее ее, это видно в очертаниях мышц и пристальном взгляде почти-что-охотника — смеётся над ней первый, когда она пытается представиться детям. Эльнае Махариэль рядом с ним смеётся тоже — и этот смех впивается в горло Мерриль, застывает там горячим комком, оборачивается слезами на глазах. Этот смех — одна из тех вещей, которую никогда не забудешь; Мерриль жаль, что вместо него она никогда не вспомнит, какую колыбельную мать ей пела долгими вечерами. Мерриль жалеет, что всегда, когда она пытается вспомнить, она слышит лишь беззлобный, но больно ранящий смех Эльнае. Вот Мерриль двенадцать лет: она почти подросток, больше всего похожий на неуклюжего олененка, не знающего что делать со своими тонкими длинными ногами и как бежать так, чтобы не запинаться о них. Мерриль, впрочем, редко приходится бегать: ее удел — полумрак аравеля, магические книги и изменчивая Тень. Она, кажется, даже талантлива — Маретари редко хвалит и еще реже поощряет, но изредка в ее зеленых глазах, глубоких, как Недремлющее Море, скользит призрак гордости. Мимо нее порой проносятся Тамлен и Эльнае, свободные и неприрученные, как молодые волчата — и ей приходит на ум, что волчата не отказались бы похватать олененка зубами за ноги-веточки. Мысль глупая, но въедливая. Пока они собирают ловушки — со смехом и поддразниваниями — Мерриль зажигает магический огонек над ладонью, чтобы лучше видеть строки в ускользающем свете дня. Она ловит их взгляды — настороженные и опасливые, и представляет, как бы поджимали хвосты волки, если бы вдруг увидели оленя с когтями и клыками. Через несколько недель Эльнае смотрит на нее с теплотой, и Мерриль чувствует, что готова отдать ей все на свете только за звук ее певучего голоса и легкость прикосновений, за теплые пальцы, перебирающие ее волосы, пока Мерриль взахлеб рассказывает Махариэль все легенды, какие может вспомнить — лишь бы не молчать. Она упрямо гонит неприятный голосок на границе сознания, шепчущий, что Эльнае лишь попросила ее зачаровать стрелы в обход правил, чтобы победить Тамлена; она гонит вопрос — почему же за предыдущие восемь лет они не стали друзьями каким-нибудь солнечным днем. Мерриль в свои двенадцать лет забывает все сказки про хитрых лисиц и глупых котят. Мерриль в свои двенадцать лет не знает, что опасаться ей нужно волков. Вот Мерриль четырнадцать — и она чувствует себя до глупого неловко на Арлатвене, в окружении ярких шатров и бесконечных споров. Она улыбается только когда вновь перехватывает веселый взгляд Эльнае, которую Хранительница после долгих уговоров согласилась взять с собой. Пока Мерриль опасливо оглядывается по сторонам в поисках клана Алерион, Эльнае шутит и беспечно отмахивается, и ее слову, кажется, покорились бы даже сильваны, если бы ей взбрело в голову их убалтывать. Мерриль знает точно: после этого Махариэль бы взяла факел и подожгла их. Арлатвен длится целых два дня — невыносимо долгих и ужасно быстрых одновременно. Мерриль чуть не ранят случайно забредшие разбойники, и она хочет петь, когда Эльнае стоит с ней спина к спине — Мерриль готова поклясться, что меж ее лопаток вырастают грифоньи крылья, Мерриль готова лететь на край света и взять Эльнае с собой. Махариэль обрубает их безжалостно одним только взглядом на Первого клана Лавеллан. Ее взгляды теперь спокойны и безразличны, ее слова легки и пусты — и Мерриль чувствует, как безжалостно болит что-то внутри. Арлатвен отныне становится черным воспоминанием, вязким, как деготь, холодным, как голубые глаза Тамлена, кривящего губы в презрительной усмешке. Он боится, он готов умолять — и Мерриль цепенеет от одной мысли, что Эльнае своей необъяснимой, поистине магической властью походя приручила бешеного волка, а потом оставила его в одиночестве, даже не опасаясь клыков. Впрочем, Мерриль она не боится тоже. Мысль съедает все упрямо возведенные баррикады, сжирает ее без остатка, и Эльнае забирает ее — будто бы пустую — так же легко, как подбирает упавший с дерева лист — и держит она ее ровно столько же. Мерриль горько от одной мысли, что она счастлива даже этим. Вот Мерриль девятнадцать, и она кричит, срывая голос, когда Эльнае приносят в лагерь. Она сидит рядом с ней бесконечными кошмарными часами, шепча заклинания, обволакивающие тело целебными волнами, она разговаривает с Эльнае, притворяясь, будто видит разум в ослепших белых глазах. От скверны нет лекарства — Маретари говорит это твердо, но с сочувствием. От скверны нет исцеления — и Маретари приказывает оборвать страдания Махариэль. Мерриль сбегает из лагеря и долго рыдает, безутешная и бессильная. Утром ее находит один из охотников — в пещере, рядом с мутным зеркалом, сжимающей в руках осколок. Мерриль часто моргает покрасневшими глазами, и все, о чем она может думать — в ее руках часть того, что убило Махариэль. В ее руках то, что смогло уничтожить существо, приручающее одним взмахом руки и теплым взглядом. И потому ее руки дрожат. Мерриль двадцать — и она вдали даже не от Махариэль, а от ее могилы. Мысли становятся чище, разум яснее, пусть даже весь клан во главе с Маретари думает наоборот. Осколок тоже чист — и он может принести пользу, стать чем-то большим, чем смертью. Мерриль ловит на себе взгляды, улавливает шепотки, и во второй раз за всю жизнь не обращает на них внимания, потому что есть кое-что несомненно более важное, чем нахмуренные брови Хранительницы Маретари. Она покидает клан вместе со странным шемленом, Хоуком, и перед ней расстилается весь мир — во всяком случае, так однажды будет, а пока ей под ноги ложится пол ее лачуги в эльфинаже. Мерриль, как ни странно, чувствует себя на своем месте в пестрой ватаге Хоука, с другими шемленами и самым настоящим дарген’леном; прошлое ослабляет цепкую хватку ледяных пальцев, и дышится ей легче. Вот Мерриль двадцать три — и ее кровь течет по лезвию арулин’хольма. Шрамы болят не так сильно, как сердце при воспоминании о криках Пола, когда вартеррал рвал его на части — рвал потому, что Пол испугался ее. Страх жалит и ее — клинком долийцев, призванным помочь ей вернуть их наследие, но несущим только запятнанную слезами и болью память. Мерриль против воли вспоминает Эльнае, вспоминает Тамлена, и ей кажется, будто их духи стоят в углах ее лачуги. Впервые ей становится так страшно в пустом доме, полном теней и шорохов, что она выбегает из него, не оглядываясь, боясь увидеть глаза — самое страшное, что есть у привидений. В свои двадцать три года она хорошо знает, что призраки прошлого способны уничтожить. Мерриль двадцать пять — и Фенрис называет ее ведьмой, пока она смеется и надевает на его голову сплетенный из редких цветов венок. Хоук подтрунивает, эльф огрызается — это почти традиция и привычка; она ловит его взгляд и сжаливается, отвлекая Хоука на какую-то чепуху. Его почти-улыбка — едва ли не лучшая награда. В такие моменты Мерриль чувствует себя так, будто ей взбрело в голову потанцевать под дождем из пылающих глыб. Правда, пальцы у Фенриса холодные даже когда он растирает их или держит перед огнем — ей ли не знать. Изабелла подмечает многое, а говорит и того больше — но сейчас она только заговорщицки улыбается, и Мерриль не находит в себе сил не краснеть. На душе у нее тепло и светит солнце, и она бы многое отдала за то, чтобы эти дни длились вечно. В двадцать пять лет Мерриль обретает семью. В двадцать семь она теряет Сабре — или они теряют ее? — окончательно. Отныне она изгнанница, забытая, неприкаянная, и нет больше ни осуждающих взглядов, ни предвещающего беду голоса — нет больше Маретари, строгой наставницы и мудрой покровительницы. Ее тело остается в безымянной пещере на Расколотой Горе, и Мерриль чувствует себя так, словно из нее вынули стержень. Это хуже, чем было, когда погибла Эльнае. Это хуже, чем все слова, которые она слышала от клана. Мерриль застывает в своем горе, сворачивается ледяным клубком. Мир вокруг нее лишается своей основы, незыблемой и вечной, как сами горы, древней, как земля. Мерриль трясет от ужаса, как ребенка, впервые осознавшего, что нет никого бессмертного, впервые понявшего, что любой вокруг него может погибнуть в любой момент. Она разбивает элувиан и отдает один из осколков Фенрису — их пути скоро разойдутся, она почему-то чувствует это, и ей отчаянно хочется оставить ему хоть что-нибудь на память о себе. Она может умереть, он может умереть — умереть может даже беспечно-веселый Хоук, танцующий со смертью так легко, словно они давние друзья — и ей жаль, что она может предложить лишь осколок того, что когда-то раскололо ее мир вдребезги, как хрупкий бокал. В двадцать семь лет Мерриль стоит к смерти так близко, как никогда раньше — в Казематах она почти видит ее воочию, сражаясь в этот раз не только за Хоука, но и за свободу тех, кого она никогда не знала. В двадцать семь лет Мерриль, кашляя кровью, смотря в алые глаза обезумевшей Мередит, готовится попрощаться с жизнью. Но в двадцать девять она встречает Фенриса вновь, впервые после битвы за Казематы. И осколки ее жизни встают на свои места.