Целомудрие юноши красит его и всех, кто его видит ярче вод Таратиса. Стремление принять смиренно смерть прежде бесчестья разглаживает чело его родни ибо спокойны они за него перед ликами Богинь, как степенны воды Великой Шелковой Реки... [Из неоконченной рукописи уроженки знатного рода, забытой за ненадобностью в архиве её жриц]
Демиаля трясло, но тот начал с повязанного низко, по самые брови, белого платка. Руки тряслись и ему было очень стыдно, что он покажет при этой строгой девушке свои изрезанные тугими верёвками запястья. ― Ты должен успеть до луны, Народившийся Эйлас. Где-то позади неё виднелся Алый Балахон, разбрасывавший травы. ― Давайте я помогу, ― послышался степенный голос. Фигура в алом, точно кровь, покрывале, принялась расстилать белоснежные полотна. ― Хорошо, ― кивнула жрица. ― Только помни, что ты этим искупаешь его блудливость. ― Разумеется, о благословительница, ― уважительно кивнула ученица в красном, расстилая последнее полотно. Как она так бесшумно подкралась к нему ― Демиаль и сам не понял. Только обнаружил себя стоящим на коленях и старающимся не всхлипнуть. ― Посмотри на меня, Народившийся. Демиаль поднял голову, не понимая, зачем эти шершавые руки рвут на нём одну рубаху за другой. ― Ты искупаешь свой грех бесчестья. Прими это достойно и не кори иных за свои проступки. Демиаль вдруг почувствовал, что хочет сжаться в комок, точно младенец, но смог лишь опуститься на колени, поднимая покрытые синяками руки над головой. ― Встань, Народившийся, ― в спину больно ткнулся посох ученицы. ― И ложись там, где встану я. Демиаль заозирался по сторонам и поднимаясь, попытался закрыться руками, но теперь его ударил по рукам посох уже самой жрицы. Шаги давались с трудом, но Демиаль опустился на колени перед ученицей в алом, вставшей почти в центре белых полотен. Демиаль увидел лишь её стопы, почему-то не оставившие ни следа на полотнах. ― Пеленай это дитя, Кассея. Вокруг сжавшегося в комочек Демиаля начали оборачиваться простыни. В пустых руках помощницы жрицы засветилась изумрудная нить, и посох, доселе лежавший позади простыней, взлетел над её головой. ― Богиня, прими это дитя!.. ― глухо послышалось сквозь ткань. Демиаль не мог двигаться ― лишь чувствовал, как его, сжатого в комок против собственной воли, пеленают всё туже, ни разу не коснувшись ничьей рукой. Может, поэтому все разошлись по домам? И что с ним сделают жрицы этим странным ритуалом?.. Ответить себе на этот вопрос он не успел ― его уже тащили, крепко связанного, точно хряка на бойню. Почему он при этом засыпал, причем тут ритуал, додумать Демиаль уже не успел.***
― Народись! Народись! ― запевали самые сладкоголосые юноши. Дым был не просто едким, да ещё и пах так, точно под тризну добавили рыбьего жира, как для карпа на сковороде. Демиалю хотелось рыдать. Глаза щипало, и разрисованные углём ресницы грозили потечь и когда вокруг тризны затрещало пламя, а резь в глазах обратилась слезами. ― Народись, народись! ― всё выше пели самые молодые, а к ним подтягивались уже явно почтенные отцы семей и даже некоторые понявшие «такую игру» дети. Демиаль разрыдался, кляня себя за то, что ходил с вдовцами на те ярмарки и в соседние деревни, где продавали красивые ленты и ткани, и за то, что он не знал, чем обернётся его подарок Фарильке. Сейчас Демиаль не мог двинуться, но занимавшийся вокруг его тризны огонь так сильно обдавал жаром, что он, извивавшийся в своём коконе, думал, будто нужен деревне только если сгорит заживо. ― Народись, народись! ― вокруг пели уже все, треск вокруг пугал до дрожи и если бы не талисман, который держал во рту Демиаль, боясь ещё больше прогневать Богиню, то он бы крикнул на всю деревню, что он ничего не хотел. Кроме, пожалуй, одного. Чтобы Фарилька его простила. Или чтобы их свадьба не была похожа на смытый через похороны позор.***
Первое, что заставило Демиаля дёрнуться ― стал шёпот: ― Молодец, приказала всем погасить огни. Я уже думала, что все и про ритуал позабыли. ― И правильно. Мне постучать? ― Только тихо и постарайся, чтобы тебя не заметили. Толком дышать сквозь слои белой ткани не выходило, а попытки дернуться отзывались болью. Демиаль уже после шёпота одной сватьи уже знал, что его нарекут Эйлас, но как называть себя этим именем? И как ему привыкнуть, если нынче его будут называть только так?.. Шорох был неявным, а вот то, как грубо его опустили в огромной корзине, Демиаль ощутил сполна. Больше всего заныла прошедшаяся прямо по дну корзины спина. Кажется, в одном из прутьев для него нашлась заноза. ― Кричать будешь как можно громче, ― шепнул ему голос преемницы, но Демиаль едва расслышал первое слово, не особо вслушиваясь, когда что-то ударило его по лицу. А затем был лишь глухой стук и шелест ног по бурьяну. В каком же доме он будет, если его жена... Демиаль сглотнул и постарался повернуться в корзине. С третьей раза спелёнутые колени ткнулись во что-то твёрдое. Демиаль попытался крикнуть, но вышло лишь мычание, натужное, точно у старой коровы. Потом корзина отчего-то накренилась, и он так и остался лежать на боку, мыча, чтобы его хоть кто-нибудь услышали. А потом явно скрипнули ставни у ближайшего окна и кто-то тихо начал хихикать, точно боясь, что им не дадут это сделать в новом доме. Смех был не то детский, не то юношеский, и к нему изредка примешивался едва разборчивый шёпот. Демиаль успел лишь разобрать «у этого гулящего» да «полежит ― смирным мужем будет» и попытался дёрнуться ещё раз. Смех лишь усилился, но потом резко стих, прерванный глухо щёлкнувшим засовом. Он не понял, сколько прошло времени и не застал ли он просвечивавший сквозь ткань полдень или рассвет, но вдруг неудобный прут корзинки куда-то делся, а затем дверь — судя по звуку ― широко распахнулась и прямо в ухо жалостливо заголосил чей-то муж: ― Подкидыш к нам! Спеленали и подбросили! Голос был визгливым, явно перестаравшимся, хотя... Может, так положено? Демиаль был слишком уставшим, чтобы разбираться, чей это муж и почему так долго, только бы его распеленали и дали хоть что-нибудь съесть. Голод его мучил именно после, а не во время свадьбы. Но когда его подняли и понесли, Демиаль почувствовал себя получившим пинка и от него же подброшенным вверх. Тело заныло, а руки и ноги начало дико покалывать. Пока его несли куда-то, где было побольше тепла и света, Демиаль услышал ещё больше злорадных шёпотков: ― Небось бесстыдник получил от жрицы! ― Братик, а он что, правда перед той тётей голый сам ходил? ― И что она в нём нашла? Видать, умело перед купчихой подол задирал, раз она его кнутом повязала! Ну пускай он теперь и перед… ― Тише, не зря ж Мойрес его в мужья взяла! Вот услышит вас ― наподдаст! Но самые злоязыкие обитатели не унимались: напоследок Демиаля кто-то пнул, а перед тем как распеленать, припомнили, что он вечно шатался с плохо заплетёными косами, вот на него и позарились, как на распутника. Волосы, кстати, запутались чуть ли по самый пояс в этих пеленках, и пока вся встречающая родня не застала главу дома, Демиаля за них больно дёрнули, резво разматывая из верёвок. А потом скрипнула дверь в сени. ― А это что такое? ― строго начала хозяйка дома, точно кто-то из младших баловался и тушил водой маленький магический уголёк для обогрева печи. ― Почему меня смотреть на ребёнка не зовёте? ― Примешь ли дитя, хозяйка-матушка? ― угодливо спросил самый старший из мужчин в доме. На Демиале осталось лишь последнее покрывало, но его почему-то не убирали, а ноющие руки едва успели прикрыть наготу. ― Дитя надо прежде увидеть. Покрывало сдернула чья-то крепкая рука, и Демиаль заозирался, привыкая к свету и множеству светильников, расставленных и там и тут, оставляя места на пять шагов. ― А ведь ладное дитя. Хотя по виду уже и не... дитя. Одного взгляда жены было предостаточно, чтобы захотеть убежать отсюда, лишь бы не показаться перед всеми таким. Но за спиной уже громыхнул засов, а впереди затопали и захлопали разные части дома. Где-то зачихала почтенная глава семьи, а со стороны Беренешки заплакал мальчишка, поспешно убаюкиваемый колыбельной отца. Наверное, муж Беренешки захотел не дать проснуться уставшей жене, но народу становилось всё больше, и под конец здесь собрались явно все, но почему-то не выходили, а лишь бросали в комнату заинтересованные взгляды. Из-за дверей послышался уже знакомый шёпот про никому теперь не нужного жениха, но он быстро потонул в шарканье и шлёпанье множества ног, в сонном бурчании и скрипе дверей. ― Ну так что же? ― спросил кто-то за спиной. ― Оставить ли дитя, хозяйка-матушка? Демиаль наловчился уже видеть всё перед собой, перестав непочтительно озираться и хлопать глазами на каждый звук, и просто пытался понять, что ещё его ждёт перед брачной ночью. Как он будет не рыдать, если хочется упасть вниз и умолять ничего с ним не делать?.. ― Ну, подмёныш у нас уже зрелый юноша, ― от этих слов захотелось прикрыться всеми простынями, что ещё остались у него под ногами, а глаза дико защипало. ― Ведь ты у нас явно умелый, не реви, знаешь же, что будет! Где-то за приотворенными дверьми тонко хихикнули, очевидно, парочка нахватавшихся сплетен юношей на выданье, оставшихся у племянницы на ночь погадать в доме новобрачных. Демиаль бы почти зарыдал, кабы не так насмешливо прозвучало это «ты у нас умелый, не реви, знаешь же, что будет!». ― Да, глава рода моего. ― Вот и славно. Поднимайся, Народившийся в наш дом. Демиаль с трудом выпутался из своих заплаканных пелёнок, стараясь стать на ноющие колени и поднял стыдливо горящее лицо. ― Дитя Народилось, а семьи нет, ― послышался непривычно сочувственный голос мужа Беренешки. Открылись соседние двери, и Демиаль заметил пару сонных лиц. ― Мам, а кто это?― спросила племяшка. ― Почему он почти голый? И амулет у него странный… ― Подкидыш наш. Всё, иди спать, нам завтра на подворье ехать, ― отмахнулась Беренешка, уводя дочь на свою половину дома. Где-то раздались голоса её матери с мужем и узнаваемое хихиканье дочери его новой золовки, захныкал чей-то мальчик и послышался голос отца, наспех бубнящий ему колыбельную. Все стремились взглянуть на Демиаля и тут же разойтись, оставляя их наедине с женой, но точно не ради сна. И эти две семьи рода тоже будут всё слышать?.. Мысли прервал чрезвычайно довольный голос новообретённой жены: ― Как тебя зовут? ― Как назовёте. ― Кем нам будешь? ― Кем примете. ― Нарекаю тебя Эйлас и принимаю тебя за мужа моего. Рад ли ты чести? ― Рад и готов служить тебе, жена моя. Демиаль — а отныне Эйлас, — попытался растянуть губы в улыбке, но выходило плохо. Сверху вниз на него смотрело довольное тётино лицо.