«Один взмах лапой — и я увидела, как эти твари полегли! Даже те, на которых были остатки лучших доспехов! Я повидала многое, но что поражает мой ум до сих пор — так это то, как любая оборотная неуязвима для марева, разносимого восстающими из мертвых. Хотя о чём это я? Посылая говорила, как в поселениях этих оборотниц и не узнать, они-де выглядят как людини с серой и черной шерстью. Я бы и хотела поверить, да только вокруг слишком много сплетен —устала я их слушать, не люблю собирать мужичьи наговоры вместо ответов по делу.» [Поздний застольный разговор младшей дружинницы с сослуживицей о происхождении очередного поветрия восставших из мертвых, задавленного всего за пару месяцев после его начала]
О чём толковали ― Эйласу было неведомо, но проснулся он от звуков деловитых женских голосов. Один из них явно принадлежал жене и Эйлас надеялся, что хотя бы не сейчас, (о, сеющие равновесие Улка и Улла! О, Ворожея, не сейчас!) они возьмутся обсуждать эту недолгую, но такую наполненную его страхом и стыдом ночь. Наверное, сейчас над ним смеются, как смеялась до этого вся деревня. Неужто и жена сейчас будет столь недовольна, что не попробует их пресечь? Или же он и правда перестал быть для них тем самым распутником, которым его величали? Эйлас почти хотел одернуть на себе рубаху, но так и не смог: вся кожа казалась какой-то чужой, осквернённой, словно он провёл ночь не у жены, а всё также задыхался в тёмном углу, как последний… потаскун? А ведь батюшка не жаловал его сквернословия… Но ведь… От страха Эйлас зажал себе рот. А что если Мойрес, то есть жена догадалась как он не мог совладать с собой и ему всё чудилась не она, а та купчиха? Что если её забавляет какой он распутный и только за это она и хотела его в мужья? Что если он для неё на самом деле не отец будущих дочерей, а всего лишь позор рода, который можно запереть в подроле и выпускать, когда не берёт злость на то, как он представляет на её месте чужих женщин? Последняя мысль напугала Эйласа больше всего. Если так ― то в этом доме наверняка остались старшие мужчины. И они-то как раз и возьмутся доводить его до слёз, пожалуются жене на его неблагодарность и нерадивость, а по рассказам тех вдовцов, с такого и начиналось: ни покоя, ни житья в новом доме. Разговор продолжился: уже гораздо тише, словно устало. А потом послышались тихий стук посуды и удаляющиеся шаги. Бафх! — и звуки стихли вместе с хлопнувшей дверью. Эйлас, стараясь, не смотреть на свои покрытые синими следами ноги и запястья начал осторожно одеваться, всё также пытаясь не касаться кожи: как болевшей, так и той, что каким-то чудом не сохранила следов державших рук. О том, будут ли такие же в следующие, пугавшие его ночи, он изо всех сил пытался не думать, моля богинь простить его непочтение от столь неблагодарного супруга. Касаться собственных ладоней он боялся ещё больше ― даже когда он завязывал платок и одергивал рукава. От любого шороха хотелось закрыть уши ― вон, как кто-то по половице стучит ― но от неведения Эйлас дергался ещё больше, боясь допустить некую оплошность и потому попытался хоть что-нибудь подслушать: вдруг поможет? Но слышал лишь нетерпеливое притопывание ногой. Слишком знакомое. О нет! Он сейчас один, вдруг здесь именно Мойрес? Что если всё повторится… прямо сейчас? Когда он дрожит от страха и боится подойти к жене? Нет, богини, простите его непочтение, не сейчас! Сейчас же не ночь, богини, разве он обязан?.. Или же батюшка тоже ему ничего не сказал, как и тогда, а он и не знает? Что же делать? ― Эхей! Разве можно заставлять женщину звать дважды чтобы принесли на стол? Не стыдно в подпол за едой так долго лезть? Беренешка! Вот кто здесь! Но выходить Эйласу так и не захотелось: не сейчас, когда он хотел спрятаться в этом самом подполе и никого не видеть, но мысль о том, что иначе явно будет хуже и Мойрес, то есть супруга в ответ на жалобы Беренешки его как-нибудь потом накажет заставляла неслышно прокрасться к сенцам, словно он уже чего-нибудь да натворил и хочет не попасться, как какая-нибудь маленькая шалопайка. Эйлас так и стоял в нерешительности у дверного проёма. Отчего-то слышалось это всё словно сквозь подушку и добротную перину сверху, а влажные руки дрожали и плохо слушались. Эйлас пытался вслушаться, но нарастал лишь звон в ушах. ― Ну, и где подано на стол? Эйлас почти вздрогнул, но поспешил себя укорить: не стоило злить хотя бы Береняшку! По-хорошему, стоило что-нибудь сказать, но любая попытка вдохнуть и промолвить хоть словечко перед ней снова и снова оборачивалась комом в горле. Именно про это шутили с ним уже познавшие бытие с женщиной? Именно поэтому им так неловко стоять и хочется ни на кого не смотреть? А как же те, кто чинно ступают, когда их приглашают в дом жены? От последней мысли Эйлас снова попытался поднять глаза. Беренешка даже сейчас, почти сморённая вчерашними гуляниями, казалась такой же, как и обычно: подперев лицо ладонью, она всё также сидела, задумчиво отстукивая пяткой по полу. Знакомо насупленные брови и торчащие во все стороны волосы намекали, что сегодня она успела чуть подремать с дороги, пока до обеда её подменяли старшие женщины. Она всегда была такая дельная, а теперь вот вся сидит, точно они и не знакомы, точно он и есть лишь новобрачный без приданого. Эйласа прервал строгий голос: ― Ну что, новый муж, не будешь теперь передо всеми лениться и без дела у огня тёплого кристалла стоять? Эйлас смотрел на неё во все глаза, но не жаловался. Беренешка поставила второй локоть на стол и проговорила настойчивей: ― А чего сейчас стоишь? Не стыдно перед женщиной в доме без дела сидеть? Эйлас быстро-быстро замотал головой, отчего голубой платок на его голове стал похож на струю в быстром ручейке. Беренешка осуждающе хмыкнула: ― Так пойди мне на стол чего ещё принеси. Эйлас убежал в погреб, а вернувшись, застал Беренешку с хлебом в руке и ещё более строгим лицом. ― Ставь крынку на стол… новый муж. Эйлас тихонько подошёл и налил молоко ещё и в миску, бросив ещё и припрятанных в платочке ягод. Самые тёмные лежали в его ладони, а он никак не мог бросить их все в миску и отойти. Беренешка всего на миг запнулась, а он, ещё державшийся, стоило услышать вместо прошлого имени «Эйлас», захотел спрятаться на кровати и не выходить из дому даже под страхом наказания от жены. Ему ведь было восемь… Беренешка и он бегали за такими же ягодами… Мойрес покатала их на плечах, когда они её ими угостили… ― Да, вот так. Всему-то вас надо учить, дурачков, чтобы жене меньше маяться. Эйлас не сразу понял, что хочет слишком громко шмыгнуть носом. Беренешка же всё помнит! Зачем, зачем все делают вид, что никогда его не знали? Эйлас торопливо плюхнул оставшиеся ягоды в молоко, а Беренешка, повозив ложкой в миске, покачала головой и попробовала угощение: — Сметаны многовато. Аж пить захотелось. Эйлас так и замер, не успев даже выплеснуть руками. Почему, зачем она его отсылает? Но Беренешка смотрела на него в упор. ― Мне нужно воды получше, не из колодца. Сходи к роднику. Эйлас не понимал, что такого он услышал в этом голосе, но Беренешка явно просила что-то не совсем простое. Может, так было положено после ритуала? ― Там вода попрохладней, принеси мне, да побольше, чтобы я напилась. Мне с дочкой долго было ехать, нужно ведь и ей в дорогу молока было дать да чего вкусного оставить. Эйлас смотрел ей в глаза и ощущал себя лишь малышом Демиалем, которого решила выгнать спать на улицу за ослушание мать. Что ей нужно? Как ему быть, ведь он лишь моргает, чтобы не было столько слёз, а она… Эйлас понял, что же такого было с Беренешкой, раз она так на него смотрела. Её вид, взгляд, голос ― они были строгими, но как будто… понимающими. Словно она знала, что ему тяжело, но давала небольшую поблажку, чтобы он освоился. Словно они были вправе помнить, что до этого в их дом входил Демиаль, который всю жизнь знал своих братьев, сестёр, Беренешку, всегда готовых защищтить тётю и ласкового дядю, а он, Демиаль, играл здесь с козами и кормил гусят. Но теперь она безмолвно требовала, чтобы он ничуть не позорился своими слезами по семье. Требовала помнить, что он ― всего лишь подкидыш, что с честью был избран мужем, да ещё и мужем одной из старших женщин этого рода. От этой поблажки захотелось рыдать ещё больше: хватит, он не хочет быть при отце как чужой, дайте ему приходить в свой дом и видеть сестёр, взглянуть хоть одним глазком на родную кровать, чем он в этом виноват, неужели теперь он не может прийти туда один? Беренешка смотрела на него ещё пристальней: ― Только смотри, не иди большой дорогой, а сверни окольным путём, прям за поле, там есть дорожка, вдруг знаешь? Ты небось пока тут скитался да побирался, может её за старым полем видел? Или рассказать чего? Эйлас кивнул, мол, знаю. Беренешка торопливо отпила из крынки: ― Вот и иди, а то мне уже неймётся. Эйлас покорно склонил голову и подхватил вёдра. Теперь он точно понимал: Беренешка всё помнит, их любимые прятки за той тропкой в поле, чудные колосья, что там росли, белые заросли осоки вдалеке, где когда-то был ручеёк. Просто Беренешка жутко хотела, чтобы он освоился как можно быстрее. Эта дорога была ещё и второй поблажкой ― там он мог бы выплакаться, не попадаясь никому на глаза, постенать на свою горемычную долю, отмыть заплаканные глаза быстрой в ключевой воде. Беренешка словно всегда знала, что именно ему сейчас нужно, но просто он не понимал, как ему помогают. От понимания этого Эйлас выбежал ещё быстрее во двор, не поднимая глаз ― чтобы она не смогла увидеть таких быстро сбегавших по щекам слёз.***
Вечером жена пришла последней: слушать и так пересказанные сказки. Конечно же, потом была бы очередь Эйласа. Месяца через три он бы непременно должен был убаюкивать всю малышню, давая время поспать и заняться своими делами старшим мужчинам. Даже его нынешний свояк мог бы потом не утруждать себя сказками: это дело младших ― убаюкивать на ночь всех детей. ― Шли на мёртвых лучницы ― те были нипочём. Шли ещё первей на помощь стражницы в латах ― и те погибли с именем богинь на устах. А шла позади с оборотницами Великая Волчица, первая из первых волчиц. И раньше всех пришла на помощь ворожеям… ― Ты уже говорила про волчицу, ― тряхнув рыжеватой макушкой, заканючила Эрде, ― Расскажи про речку! Ты её Бертине уже раньше рассказывала, мне братик говорил! Отец Эрде замолк ― на него уже смотрел Эйлас, а остальные тут же перехватили его робкий, торопливый взгляд: если он будет так долго разглядывать шурина то все решат, что это упрёк. А ему, младшему, лучше было не лезть вперёд. Жена повернулась к Беренешке, словно говоря: ну вот, опять она за своё. Жил бы один ― и таких бы детей воспитать не мог. ― А как же сказание про дочь Ворожеи? Без этой истории ты не узнаешь про неё! Ты ведь уже большая, чтобы знать её наизусть! Эрде посмотрела сначала на выжидающе молчащих остальных, потом — на свои ноги, нетерпеливо притопывающие по дощатому полу на один лад и скривившись, протянула: ― Ла-а-адно… Но потом и про речку! Беренешка хмыкнула, братья Эрде тихо прыснули в кулачки и тут же притихли. Эрде засопела: ― Я больше не буду мешать вам слушать, только обещай рассказать, хорошо? Её отец кивнул и продолжил говорить: о силах оборотниц, о Великой Волчице, благословлённой Первой Ворожеей на помощь всем мертвым. Мёртвые были зловещими, будучи маленьким, напуганный Эйлас всегда жался к Беренешке и сёстрам, слыша про облезшую плоть и дыхание смерти. А сейчас Мойрес жалась к нему, прижимая к себе: подобревшая к вечеру, усталая от доброй работы хозяйка и её юный, призванный скрасить все тяготы, вымаливающий прощение за прошлое, добросердечный муж. ― Волки заполонили толпы мёртвых, ― гудел тихий голос шурина, ― каждая мёртвая не страшилась упасть, а падая, всё ещё сражалась, боролась до самого конца, пока не разлеталась на последние косточки… Эйлас сглотнул, не зная, как ему быть. Мойрес почти усадила его к себе на колени, стараясь заглянуть в лицо и по-хозяйски положив одну руку на едва различимое под плотными юбками бедро. ― И лишь Великая Волчица могла покорить себе мёртвых. Только клацала она зубами ― и вот уже сидит верхом на покорённых, только череп да косточки лежат под огромной лапой. Была она сильна и столь отважна, что её почитала сама Первая Ворожея. За это первой появилась на свет дочери ворожей, множась быстрее оборотниц… Эйлас не хотел здесь сидеть, не хотел ничего слушать, хотел скрыться, не ловить взглядов следящей за тем, как он ведёт себя подобающе юному мужу, не хотел слышать шепотки насмешливых и злорадных сыновей шурина. Взгляд Беренешки, который он изредка ловил, был слишком пытливым, требовательным ― словно не чета он Мойрес, его… его жене. А теперь Беренешка явно хотела бы, чтобы он благодарил её за всё добро, которое он так непочтительно ей не вернул. Эйлас ёжился, стараясь не кривиться под всеобщими взглядами. ― Ныне же рождение ворожеи ― лучше всех оберёгов для рода, почто с тех пор каждая оборотница даст им кров и приют… Мойрес гладила его по плечу и тепло улыбалась, словно что-то обещала. Черты её были всё те же, словно плохо стёсанный камень: гладкие чёрные волосы, широкий и высокий лоб, крупный, с горбинкой, как и у во всех деревнях окрест, нос, тёмные в полумраке сеней глаза. И всё таже улыбка, едва видимая из-за узкого рта и часто поджимаемых губ. Но Эйлас из последних сил слушал сказку и всё трогал амулет на шее, словно кожа под ним зудела. Он никогда особо не понимал эту побасенку, хотя говорили, что маленькими сёстры часто плакали, слушая её, а знавшая её лучше отца мать стала рассказывать её сыну лишь когда тот справил свою девятую зиму. Но сейчас Эйлас слышал всё наполовину. А боялся ― в полную силу. Мойрес что-то шептала ему на ухо, прижимала к себе, вокруг слышались понимающие смешки, а Эйлас сидел, точно примороженный. Лицо Мойрес было непривычным. Немного теплее, чем он навидался за всю жизнь. Но пугало его не это. В полумраке, сминая верёвочку на шее, Эйлас думал, что за этим лицом скрывается что-то волчье, как во сне. И кажется, это было ясно только ему.