Исторический диван.

      Пестеля тошнит. Пестель снова видит легкое, почти прозрачное бледное облако. Все что-то за ним ходит, ходит…точнее, летает, практически неслышно, чуть хватает за плечо, говорит «доброе утро, Павел!» —Чего тебе? —он вглядывается в его зеркально-зеленые глаза, чтобы… Павел Иванович сам не знает, но любоваться на себя самого сейчас совершенно не хочется. Он ведь сейчас такой отвратительный, грязный, потрепанный…ж-а-л-к-и-й.

Но склонный к протесту. —Знаешь, —у призрака голос-эхо. Безэмоциональный. Бесхарактерный. Хочется добавить б-е-з-а-л-а-б-е-р-н-ы-й, но это о другом.—мы ведь похожи.       Пестеля тошнит. Как они могут быть похоже с этим… с тем, у чего практически нет силуэта?! С тем, что лишено эмоций? С тем, что преследует его уже несколько дней и даже не пытается завязать разговор. Лишь изредка хватается за голову и завывает. Неслышно, совсем, как ветер осенью, заставляющий огонь корчится. Теперь корчится не пламя, а он, Павел, потому что в камере то, душно, то холодно. Потому что мысли не дают покоя. Потому что все провалилось… Пестель охает и качает головой, вслушиваясь в…наверно, сотый скрип кушетки. Она такая ветхая. Сейчас треснет. боже, лишь бы нет! Он подгибает ноги, сгибается в три погибели, пытаясь напроситься в царство Морфея. видимо, он даже для такого место слишком порочен. Призрак сидел, наблюдал. —И чем-же? —наконец выдаёт декабрист одним звёздным вечером. Тогда, впервые обрисовывается лицо. Круглое, волосы белые, видимо, парик… Нос не остр, а в глазах зажигается огонёк. Надежда? Свеча? Радость? Павел Иванович не знает. Он старается не думать. —Я тоже когда-то пошёл против того, что было. Павел сглатывает. Лицо… До боли знакомое. Видел рисунок где-то… то-ли в книгах, то-ли ещё где-то… —и что… потом? Однажды, ему говорят приговор. Призрак-уже-человек сидел рядом. Пытался смеяться, рассказывать о детстве. На душе было сыро. На душе было отчасти гадко и страшно. Быть может капельку. Вот, Гусу не повезло, в отличие от Лютера. Лютер родился в более подходящее время. Быть может, ему тоже следовало родиться в иное время? Как жаль, что перед рождением не информируют об эпохе! Хотя, быть может, повешение —не самая худшая участь? Или же гильотина от французов более гуманное средство? Пестель улыбается сам своей шутке и ловит взгляд призрака. И тут он осознает. Тот говорит по французский. Да и ещё они похожи! Похоже, эпилогом жизни. —Знаешь, мне тоже было страшно перед гильотиной. Отдавать приказы о доставки туда других людей—дело иное.—у него ровный голос. В нем есть нечто…снисходительное. Боже, он ведь не ребёнок! Он ведь не отвертится! —С чего вы взяли, что я боюсь? —Это свойственно всем. Безумно хочется спорить, но Павел вновь корчится на ничтожном ложе. Если бы он когда-нибудь сказал, что судьба свела его с самим Робеспьером—ему бы грозил не эшафот, а психбольница. Быть может он и есть псих? Но сама мысль заставляла «внутренний механизм» скрипеть, щемить сердце. Он же трезв умом, свободно мыслит, размышляет. Паранойя не развилась, личность пребывает в целости… С ним что-то не так? Или же…нет? Павел не знает. Да и зачем думать о своей голове, когда скоро не будет ни её, ни самого целого Павла. Будет лишь строгое деление либо в небо, либо в котел, к чертям. Или же…нет. Или это выдумка «всемогущих попов, ради собственной выгоды». Если же так, то все рано или поздно всплывает. —Это больно? —произносит Пестель, подпирая рукой щеку. —Смотря что.—цокает Максимилиан. —и смотря как. Знаешь, когда тебя бросают близкие, тоже чувствуешь боль. Пожалуй, сильнее, чем от всех пыток. —Ты же сам создал себе такие ситуации…—тихо прошептал декабрист под нос будто сам себе. Но якобинец услышал. —Да, пожалуй. Я создал, жалел. Сейчас…сейчас осознаю масштаб всего. Осознаю, что многое потерял. *потери, потери, потери. Почему это слово встречается настолько часто? Почему нельзя от него избавиться? * Пестель закрывает глаза. Всплывает лицо матери. Печальное, уставшее… Как жаль, видеть её такой. Жаль, что он не смог осчастливить её. Жаль, что он вообще тут. Утром холодно, зябко. По погоде. Хотя, на самом деле, практически никак. Ни холодно, ни противно, ни печально. Рядом, плывет тучка. Максимилиан. Надо же довести своё «детище, пошедшее в отца» к эпилогу жизни. Пестель улыбается. Заставляет себя. Смотрит на панораму перед глазами. Получается, в этой жизни не выгодно спорить. Получается, он так и не прожил до седых волос… Умирать, кстати, совсем не больно. Даже стало легче. Словно он теперь—облако.