Я всё для Вас сделаю

      Гуро засиделся в доме Степашиных до позднего вечера. Когда он уже собирался уходить, радушная хозяйка предложила остаться на ночь. Яков Петрович сомневался в том, что ему стоило задерживаться здесь, но женщина искренне желала угодить гостю. У Гуро не было ни малейшего шанса, и спустя несколько минут он уже поднимался по лестнице за горничной. Чтобы хоть как-то оправдать этот поступок, он сказал самому себе, что так будет удобнее — не придётся с утра тратить время на дорогу, а продолжать поиски было необходимо.       Гостю отвели комнату с большой мягкой кроватью, столиком и стулом, а также шкафом, в котором аккуратными рядами стояли книги. Видимо, хозяева заметили, с каким интересом Гуро разглядывает дом напротив, потому что окна выходили на ту же сторону. Это обстоятельство не могло не радовать беса. Лишь иногда он позволял себе ненужный для него сон, считая это своей причудой, капризом, а, значит, он мог провести ночь с пользой, наблюдая и записывая свои мысли.       Дознаватель волновался за Николая, который хоть и был жив (и это был неоспоримый факт), но находился не рядом. Яков Петрович слишком привык приглядывать за своим писарем, оберегать его от опасностей. Ему нравилось смущать молодого человека, который так мило краснел, когда дознаватель хвалил его. Нравилось читать его рукописи, более чем неплохие, хотя сам Гоголь всегда думал по-другому.       — Вы ещё не спите, Яков Петрович? — тихонько приоткрыв дверь, спросил Степашин, зашедший проведать гостя.       — Вы хотите предложить мне что-то поинтереснее сна?       — Если только выйти подышать свежим воздухом. Всегда находил ночь самым подходящим временем для прогулки — всегда так легко дышится… Только одеваться нужно потеплее, ветер в это время года холодный.       Несколько минут спустя мужчины уже неторопливо шли вдоль улицы, негромко переговариваясь. В лице Михаила Александровича бес обрёл благодарного слушателя, который с интересом внимал историям о службе, не перебивал, задавал какие-то вопросы. Но всё же дознавателю не хватало Николая, так восторженно молчащего и чуть ли не боготворящего своего начальника. Разумеется, Гуро видел, какими глазами на него смотрит молодой человек, догадывался о его чувствах, но не делал и шага навстречу. Бесу было интересно, сможет ли пугливый писатель решиться на признание, открыться.       — Яков Петрович, Вы как-то погрустнели. Неужели есть что-то, с чем не может справиться лучший следователь Санкт-Петербурга?       — Вы не видели тут никого чужого в последнее время? — решив попытать счастья, спросил Гуро.       — Чужого? Помилуйте, Яков Петрович. Да кто же по своей воле захочет так далеко ехать? — всплеснул руками Степашин и, немного подумав, посмотрел на Гуро. — Так Вы тут по делу, оказывается. Что же произошло? Может, я смогу чем-то помочь?       — Человек у меня пропал. И, думаю, здесь он где-то.       — Так если пропал, то и найдётся, — беспечно махнул рукой Михаил Александрович.       — Видите ли, какое дело. Он ведь не сам пропал. Его похитили. Увезли на экипаже. А я ничего и не заподозрил, сам же и посадил к гаду этому в бричку.       — Не корите себя так, Яков Петрович. Я абсолютно уверен, что всё с этим человеком будет хорошо. Я, конечно, совсем его не знаю, но Вы точно не стали бы водиться со слабаком. Это не Ваш тип людей.       Гуро промолчал, вспоминая Николая. Писарь был невысоким, бледным, болезненно худым. Он всё время сутулился и прятал лицо за волосами. Гоголь старался стать как можно более незаметным, боясь осуждения. Все попытки Гуро вытащить его из «раковины», придать уверенности в себе не увенчались успехом. Николай беспрекословно слушался дознавателя, следовал его советам, но сам инициативы не проявлял. Правда, за последние несколько месяцев Якову Петровичу удалось немного откормить своего подопечного, который отчаянно этому сопротивлялся. Этот человек не был сильным физически. Но только сильный духом человек мог вынести всё то, что происходило в Диканьке.       Слова Степашина немного успокоили тихонько скулящего внутри зверька-беспокойство. Это позволило Гуро внимательнее прислушаться. Тишину ночи нарушало только шуршание ветра в желтеющих листьях, да далёкое уханье совы, вылетевшей на охоту из своего дупла.       — Я всегда, знаете ли, в детстве мечтал стать полицейским. Это же так интересно — раскрывать преступления, ловить душегубов всяких, находить украденные драгоценности, — мечтательно зажмурившись, протянул Михаил Александрович.       — Ну, жизнь следователя намного прозаичнее, чем Вы себе представляете. Вас могут вызвать в любой момент — даже среди ночи, приходится вести наблюдение в жару, в холод, в дождь, не имея возможности отлучиться ни на секунду. И я уже не говорю про осмотр тел убитых. Представьте себе — Вы приезжаете в какое-нибудь село, а там девушка, убитая несколько дней назад. И нужно очень тщательно проверять все её внутренние органы, которые, кстати, уже начали разлагаться. А чем Вы будете проверять? Правильно. Своими собственными руками. Помню, в Диканьке, Николай Васильевич чуть сознание не потерял на вскрытии. И это хорошо, что хоть крови не было…       — А чего ж Вы тогда пошли туда работать? Раз столько гадостей у вас там в Третьем отделении, не разумнее было бы уйти со службы, да осесть где-нибудь, скажем… Да хотя бы и у нас здесь.       — А у меня это, можно сказать призвание, Михаил Александрович. Искать да наказывать преступников. Судьба моя такова.       — Ну, ежели судьба, то тут не поспоришь, — усмехнулся Степашин, качая головой.       Между тем они почти дошли обратно до особняка радушного хозяина. И в тот самый момент, когда они заходили в калитку, из заброшенного проклятого дома, который казался чёрным даже в серебристом лунном свете, раздался громкий крик.

***

      Николай сидел в темноте, чутко прислушиваясь к каждому звуку и вздрагивая от скрипа половиц над головой. Он опирался спиной о стену, потому что чувствовал ужасную слабость. Усталость и раны совершенно вымотали его. Порезанное ножом платье неприятно прилипло к коже, пропитавшись кровью, кожа головы под париком чесалась, но снять его Николай не решался. Единственное, что он себе позволил — стянуть тонкие чулки. Сейчас один из них был у него в руках. На коленке была немного вытянута тонкая нитка — зацепка от кольца дознавателя. Гоголь осторожно поглаживал кончиками пальцев то место, которого касались губы Гуро.       Писатель понимал всю безвыходность своего положения. Шансов на то, что его спасут, практически не было. Да, возможно, Яков Петрович и заинтересовался бы исчезновением своего писаря. Но ни один человек не сумел бы найти его так быстро — а времени было очень мало. На улице уже была ночь, а, значит, Туманская должна была скоро прийти за ним, чтобы завершить свой ритуал.       Шаги за дверью на этот раз Гоголь услышал заранее. Как бы ни был писатель готов к своей участи, ему всё равно не хотелось умирать вот так просто. В душе всё ещё теплилась надежда, что его спасут, но с каждой секундой она становилась всё слабее.       — Пришло время, птичка моя, — дрожащим от волнения голосом произнесла похитительница. — Поднимайся, идём со мной.       Не желая прогневать женщину, Гоголь медленно встал, опираясь обеими руками о стенку. Дождавшись, пока «пленница» пройдёт к лестнице вперёд неё, Анна Ивановна заперла дверь подвала, теперь уже ненужного. Бежать Николай не пытался — он был слишком слаб и наверняка не успел бы сделать и пары шагов прежде, чем его поймают.       — Ты не представляешь себе, насколько сильно я ждала этой минуты, — срывающимся голосом говорила она, пока они медленно поднимались по лестнице. — Я вернусь туда, в высший свет, и он будет жалеть о том, что променял меня на эту молоденькую выскочку.       Безумие Туманской было очевидно. У самого верха лестницы их встретил кучер. Он подхватил «Машеньку» и оттащил к тому самому окровавленному столу. В следующую минуту писатель уже лежал на нём. Его руки привязывали к ножкам толстыми грубыми верёвками. Гоголь закрыл глаза, не желая видеть своих мучителей.       — Скоро, уже совсем скоро… Луна почти взошла…— приговаривала Анна Ивановна, почти любовно поглаживая острое лезвие и неотрывно смотря в окно.       — Барыня, мне кажется, что за мной кто-то ехал сегодня, — услышав голос мужчины, Гоголь приоткрыл глаза и стал прислушиваться. — Я не уверен в этом, но боюсь, что нам могут помешать.       — Луна… Луна… — будто бы не слыша, о чём говорит её сообщник, повторяла Туманская.       Глаза женщины, подёрнутые дымкой сумасшествия, были прикованы к светящемуся кругу на небе. Она не слышала ничего, только губы шевелились, постоянно повторяя одно и то же слово, как заклинание.       — Барыня, — попытался дотронуться до руки Туманской кучер, но тут же отшатнулся, зажимая длинный порез на плече.       — Не смей отвлекать меня! — истерично вскрикнула Анна Ивановна. — Я слишком долго шла к этому! Я никому не позволю помешать мне! Никому, слышишь?       Внезапно она замерла, услышав негромкий бой часов где-то на верхнем этаже. Писатель невольно начал считать удары. Один, второй, третий… Пальцы руки женщины задрожали. Седьмой, восьмой… Она задышала чаще, поправляя высокий ворот платья, который, как ей показалось, стал теснее. Одиннадцатый, двенадцатый…       — Пора, — чуть слышно выдохнула Туманская, переводя взгляд с неба на распятого на столе Гоголя.       Она медленно пошла к Николаю. И в этот момент его обуял дикий страх. Он дёрнулся было, но верёвки держали крепко.       — Сейчас ты выполнишь своё предназначение, птичка. Я так горжусь тобой…       С этими словами она обхватила лезвие обеими руками и вонзила его в живот молодого человека. Из заброшенного проклятого дома, который казался чёрным даже в серебристом лунном свете, раздался громкий крик.