Я открыла глаза уже в своей комнате. Потемневшие силуэты двух людей. Я была как будто в полусне. Всё в тумане, а паника вышла из него как никогда вовремя.
— Господи, если бы Хорел не был забывчивым простофилей, то я не знаю, что бы случилось, — сказал, видимо, дедушка.
— Если я забыл рецепт, это не значит, что я такой, — возмущался Хорел, но его я слышала ещё хуже. Может, он находился дальше. Собрав силы, я всё-таки выдавила хриплым голосом:
— Бабушка… Где бабушка? — слова давались тяжело, после каждого моё дыхание сбивалось, приходилось говорить с длинными паузами, но это неважно. Главное, успокоиться.
«Софи, это не впервой. Всё будет хорошо».
— Она скоро приедет, внук Хорела уже отправился в деревню, — голоса были чуть чётче, чем прежде, и я поняла, что дедушка очень напуган, он видел это впервые, не считая случая в амбаре двухгодовалой давности. Я чувствовала тепло его руки в своей, он слишком крепко её держал, но мне было не больно, а очень приятно, такого никогда не было. Вдруг дверь открылась с оглушающим грохотом. Словно пуля, бабушка подошла ко мне, попутно снимая куртку и шарф, и посмотрела на деда:
— Как давно это произошло? — задыхаясь, спросила она, на что деда, быстро придя в себя, ответил.
— Около трёх часов назад.
— Быстро выходите. Рид, набери холодной воды в таз и принеси сюда, Кристоф*, всего доброго, и спасибо твоему внуку, очень сильно выручил, — посмотрев на присутствующих, произнесла она строгим и смирительным тоном, мне бы так.
— Вам спасибо. Выздоравливай, Софи, — голос Хорела отдался в моей голове эхом. Я не могла сказать что-то ему вслед и лишь легонько кивнула в знак прощания. Когда все вышли, бабушка быстро подбежала к столу с травами и усердно начала что-то варить. Я же, ничего не ощущая, ушла в неизведанное измерение, вслушиваясь в звук пишущей ручки, а после вовсе уснула.
— Софи, подойди ко мне, — меня позвала бабушка Марта, стоя на краю какой-то пропасти.
— Бабушка, привет, — я быстро подбежала к ней, крепко обняв, но в ответ лишь услышав:
— Теперь я не твоя бабушка, — она отстранилась, а я осталась в шоковом состоянии недалеко от обрыва, — Посмотри туда, — я послушно сделала пару шагов, а после встала в ступор.
Там, в пропасти, были мои мёртвые близкие с этого мира. Все без исключения. А на верхушке горы из трупов лежали Анна и Рид. У меня не было слов, я не могла поверить, что бабушка могла совершить такое бесчеловечие. Я повернулась к ней:
— Зачем? — мой дрожащий голос смог произнести лишь это. Бабушка посмотрела на меня, и я увидела, что её лицо меняется с доброго, родного и тёплого, на отвратительное, мерзкое и кровожадное лицо Антома.
— Чтобы ты была одна…
Веки резко открылись, а приступ паники приходил с новой силой. Мои руки машинально потянулись к голове и вцепились в волосы. Бабушка, стоявшая рядом со столом, заметила моё пробуждение и быстро подбежала ко мне, держа в руках деревянную кружку. Мой крик пронзил комнату, а слёзы заполнили глаза, красные от жуткого кашля и давления. Вопль начал притихать, потому что он прерывался моими словами из молитвы:
— Jumala, Ukko. Ptlastaa hanen palvelijansa nimi-hanen kirkkautensa. Anna minulle rauha ja ei… (фин. «Господи, Укко. Спаси своих рабов во имя своей славы. Прошу, дай мне покой и не…») — мои губы нервно подрагивали, а руки всё также вырывали волосы. Бабушка вцепилась в мои щёки и резко повернула к себе:
— Раз, — я не выполнила её просьбу, — Два, — я попыталась остановиться плакать и читать молитву, — Три, — наконец я вдохнула. Это тактика, которую она придумала после первого моего припадка, этот счёт — количество вдохов, но я сделала только один, — Ещё раз. Раз, два, три, — на этот раз всё было правильно. Бабушка подняла кружку с тумбочки и поднесла ко мне:
— Пей, дорогая, — я протянула руки к кружке с огромным усилием. Попыталась сесть, но всё тело онемело, ещё и высокая температура давала о себе знать. Я послушно выпила всю жизненную жидкость. Слёзы вновь потекли, было очень страшно, а бабушка приобняла меня за голову и потрепала мои волосы, поглаживая их. Она немного отошла, направилась в сторону двери и встала около неё:
— Принесу ещё воды.
Её измученные глаза остались в моей памяти. Было страшно видеть её такой. Конечно, сначала сильно больной ребёнок в деревне, потом полумёртвая внучка, к которой она ехала со скоростью метеора.
— Kiitos (фин. «Спасибо»), — на прощанье сказала я, понимая, что она не поймёт эти слова. Бабушка мягко улыбнулась и взяла дверную ручку, но резкий звук её остановил… Звук разбитого стекла с кухни раздался оглушающим эхом в моей голове.
« Дедушка…»
Бабушка резко открыла дверь, и я заметила её шокированный взгляд. Она не закрыла её и быстро побежала на звук. Дальше я прислушивалась к разговору:
— Рид!!! — бабушка, видимо, бегом подскочила к дедушке. Её голос исказился из-за нахлынувших слёз. Мне стало страшно, и я решила что-то предпринять. Попыталась поднять корпус, но всё тщетно: тело меня не слушалось совсем. Руки начали упираться об кровать, чтобы оттолкнуться от неё, хоть они были невероятно слабы, они всё-таки сделали это. Жуткая и мучительная боль пронзила моё тело. Ноги совершенно не могли двигаться, и я решила упасть и просто поползти. Столкнувшись с полом, я сделала резкий выдох, который выдавил сгусток крови из грудной клетки, а мой глухой стон заполнил мои уши.
«
Kipeati, mutta se ei ole valia (фин. «Больно, но это неважно») «.
Я услышала слова дедушки:
— Софи, где Софи? — он говорил очень тихо, и, услышав его слова, начала усиленно перебирать руками. Мои ногти вонзались в деревянный пол, цепляясь и царапаясь. Ноги безжизненно плелись за моим туловищем, а разум отходил за пределы воображения. Я нарушила собственное же правило — прежде слушать мозги, а не инстинкты.
Нереальная боль. Мне казалось, что даже кости издавали импульсы глубокой ломки. Мои пальцы были похожи на тушку животного, когда с него срывали кожу, кровь изо рта плыла своим ходом, создавая алый водопад. Сознание уходило далеко-далеко, глаза ничего не видели, потихоньку меня настигал болевой обморок, но я продолжала. Выйдя из комнаты, я собрала все силы и начала встряхивать головой, чтобы понять куда идти, уши начало глушить из-за поступающей в них крови, видимо, давление способствовало этому. Резко перед моими глазами встала картина: бабушка несла дедушку, одну его руку положив на своё плечо. Бедная, она же надорвётся. Я продолжила двигаться, и, видимо, бабушка увидела меня.
— Господи, Софи, что ты делаешь? — её глаза залили слёзы безысходности. Если бы я была на её месте, я бы разрывалась от одного к другому, ведь на полу карабкается внучка, вся в крови, а на плече любимый муж, у которого, видимо, начался приступ инсульта. Я посмотрела на неё и пошатала головой, говоря: «Нет…». Бабушка всегда всё понимала, всегда. Она кивнула мне с горькой улыбкой и слезой на щеке, и потащила дедушку дальше на кушетку. А я продолжила перебирать руки.
Дальше происходил ад, видимо, это всё-таки он. Ведь правильно говорила бабушка:
— Либо для тебя — это ад, либо — рай,— хотя здесь произошло столько прекрасных моментов, что сложно было бы назвать этот дом — адом.
Бабушка аккуратно положила дедушку на кушетку, начала расстёгивать рубашку и внимательно прислушиваться к пульсу. Однозначно, инсульт, уже третий, значит, последний**. Бабушка резко побежала в кабинет в надежде, что хоть что-нибудь должно сработать. Никто не знал, что после третьего инсульта человеку уже не помочь, сердце принимает жесточайшую нагрузку. Дедушка повторял постоянно лишь одно слово:
— Софи, Софи, Софи… — он говорил очень тихо, задыхаясь. Я, не выдержав, заплакала с новой силой. Я слишком слаба — абсолютное ничтожество. Шлейфом за мной простиралась дорога крови, а я остановилась в паре шагов от кушетки. Мой взгляд вонзился в его лицо: глаза потускнели, брови не хмурились, а лежали в полном спокойствии, изо рта выходила тонкая струйка крови, словно красная нить на веретене судеб у
Перкеле***. Его глаза встретились с моими, и он мягко улыбнулся. Это дало толчок к новым стараниям, превозмочь себя, сделать это ради любимого человека, просто, в конце концов, быть рядом с ним! С громким рыком, мои пальцы вонзились в кушетку, пододвигаясь ближе к дедушке, и я, наконец, могла дышать ему в шею. Я ужасно задыхалась, голова кружилась, а в глазах всё плыло. Я повернулась к дедушке: он смотрел на меня, мягко улыбаясь, мои уголки губ сделали тоже самое, и очередной сгусток крови пролился из них.
Это последний раз во всём.
Последний раз мои руки коснулись его ещё тёплой кожи, последний раз его глаза, похожие на редкий изумруд, впились в мои, холодные, как лёд, в последний раз я ущипнула его за прямой и острый нос, стёрла кровь с пухловатых бледно-розовых губ, ощутила колкую густую бороду. Я обняла его за плечи и поцеловала в щёку, еле держась, чтобы не сорваться вновь на пол. Отстранилась и уже не увидела его, глаза наполнились до краёв слезами, а губы подрагивали в тихом вое, срывающим всё горло. Дедушка лежал, уже теперь приобняв меня, наклонил мою голову к себе на плечо и тихо сказал слова, которые навсегда впились в мою память:
— Ala unohda.
Мои глаза расширились от удивления, но я всё равно ничего не видела, лишь пустоту, которая забирала меня с собой. Светлые отголоски разума остались где-то в Финляндии, а я сидела здесь, рядом с умирающим человеком, самым любимым человеком, который сказал фразу на моём родном языке. Поначалу я думала, что мне всего лишь показалось, но нет, однозначно, это была моя родная речь. Но как он мог узнать? Вытерев последние слёзы, я сказала:
— Спасибо, и в путь, — он вновь мягко улыбнулся и, наконец, ушёл в вечный покой.
Всё.
Это всё.
С ним улетели мои мысли, мечты, эмоции, чувства, любовь, привязанность. Он отправился в далёкую
Туонеллу, далеко к своей настоящей дочери, также улыбаясь, плыл по течению реки. Летел к всепоглощающей тьме, дотронувшись до собственных чертогов жизни, путаясь в нитях смерти.
Он улетел, а я осталась на земле, хотя, нет, улетела вместе с ним.
Дальше я ничего не помню. Поцеловав холодного дедушку, я прикрыла глаза и упала рядом с ним, недалеко от кушетки. Так хотелось уплыть вместе с ним, но извините, сегодня — не мой день. Я услышала, как прибежала бабушка, кажется, она тогда ушла на минуту, а у меня прошла вечность, вечность из прощания. Я поняла, что означали эти слова, которые он сказал, это было напоминание обо всём в моей жизни, самое главное нарекание, которое я создала себе —
Ala unohda:
— Не забывай…
***
Прошло около года после смерти дедушки. Тогда я полностью осознала слова бабушки Марты, но не забывала те эмоции и чувства, что мне дал тот человек. На его похоронах колебалась чёрная ткань моего платья на ветру, чёрная косынка бабушки, тёмно-синие цветы на могиле, но в моих глазах они тоже чёрные. Мы не плакали, уже прошли это, просто прекрасно знали, что ему это не нравится. Долго стоя возле горстки земли, мы продолжали смотреть на столб, перевязанный чёрной атласной лентой, которая тоже развевалась на ветру. Для меня — любимый дедушка, для неё — любимый муж. Знали, что нужно жить дальше, знали, что нужно продолжать, знали, что не надо плакать, всё знали, и он тоже.
Спустя год мы старались жить. Бабушка часто разговаривала со мной, а я всегда её нежно целовала после каждой беседы. Постоянно следила за её здоровьем, слушала сердце и давала созданные мной таблетки. Он бы не хотел, чтобы она умерла из-за него, и я хотела выполнить, что следовало. Однажды, сидя в обнимку с ней, рядом с камином на новой кушетке — ту мы сразу же сожгли — она сказала:
— Софи, нам не хватает денег. Скот и фермерство слишком много сил берут, а мои ноги скоро перестанут двигаться, — она проговорила это своим уставшим хриплым голосом.
— Не говори такого, — огонь в камине жёг моё лицо своим теплом, но намного большее исходило от неё, — Как-никак, я — врач, обязательно тебя вылечу. Насчёт денег не беспокойся, я найду какую-нибудь работу.
— Дорогая, это опасно, — она немного отстранилась и посмотрела на меня своими живыми чёрными глазами, немного прищурившись. Ей явно эта идея не нравилась.
— Бабуля, не бойся. Я нашла работу в кабаке, в Нэдлее, там не так уж и плохо, это не публичный дом, не подумай. Я устроилась там певицей, они как раз искали кого-нибудь, чтобы развлекать путников…
— Софи, нет, нельзя! — она немного прикрикнула, но на это я лишь горько улыбнулась.
— Если будут свободные места на врача, обязательно устроюсь туда, но пока там, бабуля. Сама знаешь, в наше время сложно найти работу, а там за пение можно выручить достаточно, и ещё я буду стараться подмывать полы или ещё что-нибудь. Поверь, мы заживём как раньше, — в этот момент я взяла её руки и крепко сжала в своих, — Я хочу отблагодарить и тебя, и дедушку за лучшие моменты в своей жизни, — из глаз вновь потекли слёзы, хоть я обещала себе, что не буду больше плакать, голос дрогнул и превратился в шёпот, — Не бойся, бабуля, позволь, пожалуйста.
— Дорогая, — она провела своей руке по моей щеке и тоже всплакнула. — Не нужно благодарить, ведь мы это хотели сделать с Ридом тоже. Ты стала лучом света для меня, и для него, конечно же. Не ты нам должна говорить спасибо, мы тебе.
Тихий плач одиноких женщин заполнил комнату. Мы не позволяли себе этого, но сегодня была последняя капля. Я примостилась на её плече, а бабушка ещё крепче обняла меня, нежно гладя по голове. Больно, но мы должны идти дальше, и я это понимала, и не побоялась устроиться туда, ведь знала, ему точно понравится.
— Вы слышали о певице из бара «Кэрри»? — кто-то недалеко у лавки спрашивал.
— Конечно, один раз я даже зашёл туда и послушал. Очаровательный голос, правда, по всему бару ходил дикий гул, народу был полный зал, — отвечали тому.
— Это понятно, ведь все хотят услышать неизвестную речь, да и ангельский голосок. Говорят, она одинока. Хорошая возможность найти себе невесту, а знаешь, — дальше я их не слушала. Люди все одинаковые — хотят все лишь для себя.
Я работала в кабаке «Кэрри» уже полтора месяца и обрела непонятную славу. Я пела на финском, просто потому что хотела, мне было не важно, что кого-то это смутит или заинтересует, я просто хотела петь любимые песни и всё. Петь — одно из моих призваний, почему-то мой голос даже мне казался прекрасным, не знаю почему. Именно поэтому я решила петь в кабаке, а не быть девушкой на побегушках. Когда я выступила в первый раз, хозяйка, сама Кэрри Брикс, взялась за меня и не отпускала, видимо, уже тогда я понравилась публике. Во второй раз зал был переполнен. Выступала я раз в неделю, и этого вполне хватало для проживания. У бабушки очень сильно ослабли ноги, ходить она может немного, всё из-за жуткой боли. В местной кузнице я заказала подобие инвалидного деревянного кресла, чтобы она могла свободно перемещаться по дому. Когда я приходила с работы, она всегда сидела недалеко от двери и мягко улыбалась мне со словами:
— С возвращением, дорогая.
Сегодня день моего выступления. По словам Кэрри, все места заняты, ну что же, пора работать. Уже в кабаке на меня глазели со всех сторон девушки-официантки, а толпа в зале яростно кричала
— Дайте нам певицу! Скажите, как её зовут! — я была за кулисами.
— Ну, давай, Софи, — говорила мне Кэрри. Она мне не нравилась, уж слишком пропитана запахом денег, а я не люблю алчность. Когда я вышла, зал начал аплодировать и подсвистывать, не любила это. Оглядывая публику, я заметила, что зал весь переполнен, что меня не сильно радовало, хотя немного льстило. Я повернулась к гитаристу, и все замолчали. Музыка полилась, и мой голос вместе с ней, на этот раз я пела её, ту самую песню звёзд, но что-то меня настораживало, что-то мешало мне сосредоточиться, но голос не дрогнул:
— Menetan mieleni. (Я потеряю рассудок.)
Jos haluat pysya, voit vastata, (Если вы хотите остаться, пожалуйста, ответьте)
Mina pelestan rakkauta (Я собираюсь сохранить свою любовь)
Turvallisesti. (Безопасно.)
En meneta tana iltana. (Я проигрываю этой ночью.)
Ei, kaikki on hyvin (Нет, всё будет хорошо)
Etsin sydamesy, (Я ищу твоё сердце,)
Vauva. (Дитя.)
Itkea tahdet putoavat (Плачут звёзды, падая в темноту)
Pimeydessa teidan kylma (Твоих холодных глаз)
Silmat olen satoja vuosia, (Я буду сотни лет искать тебя,)
Loyotaa sinut vaikka menit pois kauan sitten. (Даже если ты давно погас.)
Зал замолчал. А я, наконец, поняла, что тревожило меня так сильно. Я посмотрела в толпу и приковалась во взгляд серых грозовых глаз, сверлящих моё беззащитное тело перед ним. Нет, это не тот уставший волк, хуже, это человек, явно разозлённый из-за моего пения, но почему-то именно его я заметила.
Наверно, потому что я боюсь грозу.
А его глаза — холодная серая буря.
***
