Грустные танцы

      Звать Ларина на помощь Слава, тем более после их разговора, не осмелился. Теперь даже то, что он дылда под два метра, не спасало; напирающий мужчина был явно крупнее и сильнее.       — Прекрати… те, — задыхался парень, упираясь обоими руками.       — За мной, — коротко приказал тот, и Карелин подчинился — еще и из-за того, что мужчина тянул его за локоть. Спрашивать куда и зачем, конечно, было бесполезно, поэтому Слава сосредоточился на подавлении нарастающей тревоги. Одно дело — отсосать где-нибудь в переулке за горсть монет, другое дело — уходить с незнакомцем. Почему-то мысль о том, что рабочий день еще не закончился, была последней на очереди.       — Вам… нам туда нельзя, — запротестовал парень, понимая, что незнакомец ведет его в служебную комнату; в нее запрещали заходить даже обычным сотрудникам, не говоря уже о посторонних. Конечно же, предупреждение Славы осталось без ответа.       Комната меж тем оказалась кабинетом — весьма дешево обставленным, но все же — со столиком у стены, уютным диванчиком и… и зашторенным окном. Это специально? Слава сглотнул и постарался унять дрожь в руках — и назойливые сомнения тоже.       — Ну, привет.       До боли знакомый скрипучий голос.       — Мирон?!       — У меня все еще остались мармеладки. И стояк. Удружишь?       — Шутка, повторенная дважды, лучше не станет, — фыркнул в ответ Слава и расслабился: хоть Янович ему и враг, все же знаком. Да и что он сделать может-то?       — А это и не шутка, Слав, — щурится еврей и медленно подходит ближе. Приведший сюда мужчина поспешно скрывается, заперев дверь. — На колени.       Карелин расплылся в ухмылке, подошел вплотную к Мирону — разница в росте настолько велика, что «карлица» приходится ему где-то по грудь, так что Слава насмешливо склоняет голову и осматривает снизу-верх. Страх окончательно тает.       — Что ты хочешь от меня услышать? — на ухо говорит Карелин, почти что согнувшись пополам. — Мир-рон, ах, я так хочу тебя, — нарочито стонет, — возьми меня прямо здесь, — кладет ладони на плечи закипающему мужчине. Тот, несмотря на гнев, высокомерно вскидывает голову и смотрит прямо в глаза. — Пойми, менее жалким чмом ни одна шлюха тебя не сделает. Или думаешь, что если тебя опустят, то и самооценка станет ниже — ниже твоего роста?       — Я сказал, блядь, на колени, — цедит Оксимирон сквозь зубы, игнорируя насмешки. Слава хочет рассмеяться, но смех застревает где-то в застывшем горле — в живот упирается ствол. Настоящий ствол.       От ехидства не осталось и следа. Чтобы уж совсем не теряться в глазах врага, Карелин медленно становится на колени и прячет глаза от накатывающего страха. Происходящий сюр все еще кажется нереальным.       — Шлюхи менее жалким не сделают, конечно, — настал момент ухмыляться и смотреть снизу-верх Мирону. — Но ты и не шлюха, Гнойный, — еще одна мерзкая кличка, — потому что они работают за деньги. А, как сказал твой новоиспеченный бойфренд, я жид — я не буду платить.       Короткостволом ведет вверх по шее, по щеке, обводит контур лица. Запускает свою жилистую руку в коричневые волосы и тормошит прическу — а Слава терпит, по-прежнему не поднимая головы: широкие темные брови сошлись на переносице, бледные губы поджаты.       Внезапно Мирон отстраняется — но по-прежнему прицеливается — и садится на диван, подзывая Славу; тот переступает через гордость и почти ползет, как на невидимом поводке.       — Хорошая девочка, — пальцы вновь перебирают волосы. Когда их начинают тянуть, Славе приходится приподняться. — А теперь раздевайся.       Заледеневшие пальцы не слушаются хозяина. Карелин так напуган, что безропотно подчиняется и неловко расстегивает рубашку, по-прежнему не поднимая взгляда.       — Медленнее.       Страх мешает и думать, и двигаться — в трезвом состоянии Слава бы сразу задался вопросом, а заряжен ли вообще пистолет, но не сейчас. Сейчас он лишь думал о том, как пуля легко может рассечь нежную кожу и впиться в мясо.       В контраст, движения Мирона — жесткие, уверенные. Карелин почти сидит на коленях, а Окси крепко сжимает податливые бока, жадно лапает задницу, уперев дуло куда-то под ребро. Лицо жертвы совсем близко — так, что Янович может дотронуться губами до щеки; но не делает этого: слишком много чести для бесплатных шлюх.       Светло-голубые глаза Славы мельком скользят по татуированным предплечьям насильника: тощие, но сильные руки с заметной черной порослью; в тот раз Карелин не мог рассмотреть Мирона подробно (потому что видел только член), но сейчас все отчетливо бросалось в глаза. И щетина на голове, сквозь которую скользили капли пота, и морщины на высоком лбу, и орлиным клювом нос — сразу вспоминается еврей на антисоветских плакатах, потирающий ладони — и длинные ресницы, обрамляющие голубые глаза. Черты лица худые, но «твердые» — что впалые щеки, что квадратный подбородок, что искаженные в усмешке розоватые губы и выпирающий кадык.       Рубашка наконец расстегнута, галстук снят.       — Фигура у тебя, как у беременной цапли, — язвит Мирон, стискивая талию; Слава все еще не готов посмотреть в глаза, а потому просто сносит унижение. Насильника это не устраивает — Окси резко зажимает маленький подбородок с едва заметной щетиной меж пальцев и вынуждает повернуть голову.       Испуганный взгляд Славы встречается с нахальным взглядом Мирона. Последний не отводит глаз, кропотливо отслеживая выражение лица, и ведет пистолетом по обнаженному торсу. Кишки выворачивает от страха, но Слава поджимает губы и лишь тихо выдыхает, обнажая острые зубы, когда дуло обводит чувствительный сосок.       Мирон почти что любуется жертвой. Славу смело можно назвать милым: его мордашка напоминает маленького львенка со вздернутым широким носиком и вытянутыми вперед губами. Карелин ерзает, ощутив, как стояк упирается ему в бедро.       Все тело словно окоченело: в холодном, жестоком взгляде Мирона ни намека на пощаду — зато есть намек на то, что шорты снять тоже нужно.       Сгорая от стыда и смущения, Слава медленно расстегивает ремень под внимательно-изучающий взгляд. Вжикает молния ширинки — шорты с трусами стянуты с узких бедер. Картина явно нравится Мирону, потому как его губы трогает широкая улыбка.       — Отлично, — встает, подходя вплотную к сгорбленному телу. — Тебя твой новый дружок уже трахал? Хотя, — надменно фыркает, вспоминая образ нахального незнакомца, — скорее ты его. Знаешь, я может как-нибудь и его закажу — вот и посмотрим, кто лучше, а?       Слава молчит. Едкая горечь со страхом комом подступают к глотке, от холода и паники всего трясет, но Слава держится — и упрямо молчит. Мирон крепко надавливает на плечи, вынуждая опуститься в коленно-локтевую.       Слышится звон пряжки ремня и шорох спускаемых брюк — атмосфера так натянута, что Слава невольно вздрагивает. В следующую секунду раздается приказное:       — Растягивай, если не хочешь чтоб я тебя порвал.       От унижения наворачиваются слезы на глаза — Карелин смаргивает их и плюет на пальцы, заводя дрожащую руку за спину. Прикасаться к себе мерзко, однако Слава послушно надавливает на мышцы сфинктера и аккуратно вводит внутрь пару — весьма неприятные ощущения. А вот Мирон чуть ли не облизывается от злорадства.       Спустя несколько минут пыхтений и болезненной растяжки, Окси, наконец, приказывает вытащить пальцы.       Славе не удается сдержать выкрика, когда Мирон резко вгоняет член — так, что ноги подкосились от стрельнувшей боли. Худые коленки трясутся, Карелин тяжело хрипит, обнажив острые клыки и сморщившись от режущего дискомфорта (и досады).       Мирон не упускает возможности крепко схватить послушное тело — почти дух выбивает сильными толчками, мелкими, но частыми. Пелена слез застилает взор от грубого, быстрого темпа; Мирон трахает совершенно не задумываясь о комфорте, жестко стиснув бока жертвы буквально вколачивается в тело — холодный, тяжелый ствол пистолета скользит по теплому боку, давит.       Машнов болезненно стонет, когда Янович не менее резко вытаскивает член и, додрачивая, кончает на поясницу — не обращая на это внимания, Слава заваливается на спину и закрывает ладонями раскрасневшееся от слез лицо.       — А вот и плата, — швыряет к худому телу шуршащую упаковку.       Конечно, мармеладки.