Переплетено

Мирону снится кошмар. Он снова маленький и стоит посреди огромного торгового центра. Вокруг снуют люди, как в огромном муравейнике, но никому нет дела до ребёнка, явно потерявшего родителей. Мирон чувствует, что вот-вот расплачется, слёзы плотным комом подступают к горлу, глаза начинает щипать, поэтому он ловит первого попавшегося человека за руку и тянет срывающимся голосом: — П-помогите… Человек — женщина, судя по рыжим волосам до плеч, — оборачивается — и Мирон отшатывается от неё со вскриком. Вместо лица — провал, пустота, тёмная и бесконечная, и она тянет внутрь, зовёт тысячей голосов. Её хочется слушать, хочется пойти ей навстречу и раствориться. И больше не будет страха, не будет одиночества, ничего не будет. Блаженная тишина и темнота. Мирон тянет руку к склонившемуся «лицу», собираясь прикоснуться — и слышит зовущий его знакомый голос. Слава оказывается рядом, совсем близко, не больше шага. Он смотрит на ощетинившуюся тьму зло и строго, как будто призывая к порядку, и коротко выплёвывает: — Оставь его! Мирон смотрит на большого, тёплого и безопасного Славу и чувствует, как счастье заполняет его без остатка — каждую клеточку и каждый атом его маленького детского тела. А Слава садится на корточки, тянет к нему руки и ласково улыбается, подзывая. И в ту секунду, когда они должны соприкоснуться ладонями, Мирон просыпается в своей спальне, задыхаясь от боли. Голову будто разрывает на части. Чужие мысли, чужие эмоции, всё чужое, такого не было в его жизни. Его захлестывает волной нежности к Славе — не к случайному знакомому, а его Славе, который смотрит весело и чуть удивленно. Слава в этих воспоминаниях старше, такой, каким показался тем вечером, но всё равно это он. Мирон стонет от накатывающих волн боли, сжимает виски ладонями со всей силы. Кажется, раздави он сейчас себе голову — и это был бы лучший выход из непрекращающегося круговорота страдания. Ещё и тошнота накатывает — он едва успевает дойти до туалета и склониться над раковиной. Когда Мирон думает, что сейчас он умрёт уже, — нельзя столько пережить, боль уходит. Внезапно и резко, как будто и не было её. Дышать становится легче, а воздух, казавшийся спёртым и раскалённым, оказывается приятно прохладным. Дрожащие пальцы никак не могут подцепить сигарету, приходится высыпать на ладонь полпачки и только потом взять одну. Мирон закуривает, открыв окно нараспашку, и пытается вспомнить сон и те мысли после пробуждения — в голове гулкая пустота, ни единого обрывка или образа, за который можно ухватиться. Он даже не может понять, болела ли у него в реальности голова — или это был такой реалистичный кошмар, хотя привкус желчи во рту доказывает, что хотя бы рвота ему не приснилась. Часы на микроволновке показывают шесть утра — после смены Мирон спал хорошо если час, а может, и меньше. Отличное начало нового дня, ничего не скажешь. — В порядке? Слава на пороге кухни сонный и донельзя домашний, будто всю жизнь прожил бок о бок с Мироном. Перекрученная на животе футболка, след от подушки на лице: через всю щеку от виска и до подбородка. Мирон заторможенно кивает, не отводя взгляда, и забывает даже о сигарете в пальцах, пока та не дотлевает до фильтра. — Прости, что разбудил, — Мирон давит окурок в пепельнице и улыбается вымученно. — Кошмар. Давненько не снились. Конечно, ведь антидепрессанты и нейролептики успешно лишают снов вовсе, оставляя лишь уютную темноту. Не то чтобы он жаловался на отсутствие сновидений, особенно после таких вот пробуждений. Омерзительно. Слава подходит — у него широкий шаг, от порога до подоконника всего пару нужно, — и прижимает Мирона к себе, проводит ладонью мягко, но ощутимо по бритому затылку. И опять у него в действиях такая уверенная, знакомая ласка, будто Слава очень давно знает, как именно себя вести. Он вообще меняется постоянно, то превращаясь в дурашливого пацана-подростка, то становясь серьёзным до предела и говоря разные вещи. Разные очень важные, очень взрослые вещи: про отношения, про взаимную неприязнь и про любовь. Мирон тогда слушает очень внимательно, и внутри жжёт странное чувство, будто Слава просто залез ему в голову, прочитал мысли и теперь пересказывает по-своему. Как будто они давно-давно и близко знакомы. Как будто они куда ближе, чем просто друзья. И это чувство порой такое сильное, практически непреодолимое, что хочется пойти к психиатру и узнать, что у Мирона амнезия, как в старых добрых хуёвых романах. — Мама говорит, что плохой сон нужно рассказать в унитаз, и он не сбудется. Мирон тихо хмыкает и мягко трёт ладонь Славы, лежащую поперёк его живота. Очаровательная забота. Пусть Мирон и не верит во всякие дурацкие суеверия. — Спасибо, Слав, но я уже и не помню, что мне там приснилось. Они стоят так ещё пару минут, согревая друг друга теплом. Такая близость, тёплое сонное дыхание на макушке здорово успокаивают, отгоняя последние напоминания о кошмаре. Мирон трётся щекой о чужое плечо и наконец отстраняется, чтобы потянуть уже вполне задремавшего Славу за руку. — Пойдем, лошадка, — он улыбается, когда слышит в ответ возмущенное «я не лошадь, я жеребец». — Люди спят в кровати. Слава согласно кивает, и позволяет себя вести, и по пути даже не открывает глаз. Как будто доверяет Мирону даже чуть больше, чем себе.