Переплетено

— Миро. Мирон слышит, как его зовут, будто сквозь толщу воды. Голос кажется бесконечно знакомым и одновременно совершенно чужим. Нет, этот голос не должен быть таким встревоженно-растерянным. Он должен быть чуть насмешливым, чуть задиристым, с извечной издевкой, скрывающейся за словами. А сейчас зачем-то говорит глупости какие-то заискивающие-просящие, неразборчиво, слишком тихо, слишком далеко. Слишком, слишком. Проснуться удаётся только с третьей попытки. Хотя, где там проснуться — глаза продереть едва, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в кучу. Голос из сна не давал покоя, свербел внутри головы и отдавался в солнечном сплетении, перебивая дыхание. Мирон сел и с усилием провёл по лицу ладонями, стремясь разогнать сонливость, и с удивлением посмотрел на влагу на ладонях. Потрогал кончиками пальцев ресницы — мокрые все, слиплись — плакал во сне и не заметил. А раньше такого не бывало. Кошмары — да. А вот чтобы плакать, себя не осознавая, — это никогда. Слава рядом заворочался, наморщил нос и зевнул душераздирающе. Глаз не открыл, хотя явно проснулся уже, наверняка пытается урвать последний кусочек сна у «доброго» утра. А там и на учебу пора, а вот учиться Вячеслав страсть как не любил. Мирон сам не понял, как они начали жить вместе. Вроде бы сначала встречались по большей части в клубе, не всегда ради перепихона — хотя это, несомненно, было очень заманчивой частью — всё больше, чтобы поговорить. Даже поспорить кое-где, до вполне настоящей ругани, которая неизменно заканчивалась взаимными оскорблениями. Только долго обижаться не получалось — Славка, как котенок неразумный, подходил первым, лез под руки, ластился весь, выпрашивая прощения, хотя далеко не каждый раз был виноват. Он вообще весь такой, как оказалось, — не обидчивый, не гордый, ему, как говорят, «не зашкварно». Попросить извинения, сделать что-то. Мирон далеко не первый раз был с мужчинами, но чтобы кто-то вот так легко и просто пробовал новое и принимал любые предложения — этого он не встречал. Дима смотрел со своего угла с непонятной тоской. Хотя, что душой кривить, вполне понятной всем, у кого есть глаза. Мирон и сам знал, что Дима влюблен, и ему даже казалось, что это взаимно, даже пытался как-то сблизиться, притереться, чтобы получилось что-то. Но у Димы был сложный и непредсказуемый характер, а у Мирона ещё сложнее, и получалось у них ровно до первой драки. Благо, не между собой, а с парнем, которого Дима посчитал угрозой для их «отношений». Но Мирону за глаза хватило и этого. Потому что он прекрасно знал, куда все придёт. И как закончится. Плавали, знаем. А потом Слава стал приглашать Мирона на свидания. Забавные, слишком банальные, будто подсмотренные в романтических фильмах. Но Слава старался, тратил последние деньги порой, а потом звонил Мирону в три утра несчастный и мокрый, чтобы пожаловаться, что он «до своей сраной дыры ногами два часа шёл под дождём». Жил он и правда на окраине, откуда и до университета, и до подработки было как до Китая. Поэтому однажды Мирон, сам себя не понимая, предложил Славе остаться на ночь, а утром — насовсем. Это было странно. Это шло вразрез со всеми принципами и жизненной позицией Мирона, который привык к одиночеству и нехотя впускал в личное пространство чужих. Наверное, дело было в том, что Слава не казался чужим ни одной секунды с момента их знакомства. И он будто занял пустующее место, заполнил собой пустоты — даже в таких мелочах, как щётка в стакане и кружка на полке. Порой Мирон заходил в ванную, смотрел на набор банных принадлежностей и думал: а было ли когда-то по-другому? Потому что сейчас было определённо правильно. Только вот сны, появившиеся после их знакомства и участившиеся с момента начала совместной жизни. Мирон не помнил сюжет ни одного из них, но вот душное липкое чувство — страх, даже ужас, что дыхание спирает, смешанный с отчаянием и болью — оно никуда не исчезало часы после пробуждения. Он просыпался — и казалось, что он продолжает спать. Он смотрел на себя в зеркало — и видел измождённое серое лицо с кругами под глазами и растрескавшимися губами — но ровно до первого моргания. Он смотрел на Славу, сидящего над книжкой в кухне, и видел постаревшего и осунувшегося мужчину с нервно дрожащими пальцами. А потом моргал — и снова всё исчезало, уступая место привычной реальности. А ещё стала болеть голова. Приступами, до рвоты, до кровавых пятен за веками. А к ней в придачу ломило тело, выкручивало суставы, да так, что выть хотелось. В основном — когда Слава уходил надолго. Мирон всё откладывал поход к врачу, но понимал, что однажды придется пойти и посмотреть в глаза диагнозу. В то, что без серьёзной болезни может быть так, он не верил. Главное, чтобы Слава не успел слишком привязаться. Почему-то это волновало больше всего.