The big bad wolves

Солнечный луч чертит наискось линию золотом по дощатому полу; солнце сочится сквозь дырявую крышу, пыль в его свете мерцает алмазной пылью; она забивается в нос, из-за пыли внутри все чешется при каждом вздохе, Сол кривится и морщится. Чихать нельзя, он даже дышать старается через раз, хотя его никто не услышит, кроме мышей, копошащихся под полом, садового инвентаря и токарного станка, накрытого мешковиной. В сарае воняет сыростью и подгнившим деревом, воронами, которые свили гнездо на крыше, мышиным дерьмом, и сквозь этот дух нитью тонкой и призрачной, словно паутинка, тянется флер духов матери. Она была здесь; может, приходила за метлой, чтобы помочь привести в порядок зал после благотворительного обеда, или за мешками, чтобы было куда собирать мусор. Сол чувствует эхо присутствия еще как минимум десятка других людей, в том числе и преподобного Шалстоуна, от которого несло хлевом и виски, сестры Марты, монашенки с кислой физиономией, пропахшей воском и кислой капустой, и той самой миссис Тори Крид. На самом деле ее зовут Виктория; громкое имечко, как у знатной мадам, но Сол видел как она своими белыми рученьками стирала рубашки мужа, мыла окна и взбивала масло на заднем дворе. Она тоже блондинка, обычная, ничем не примечательная, почему-то пахнет затхлостью подземелья, как будто постоянно торчит в подвале. В доме Кридов есть подвал и он всегда заперт; что же такое там прячет отец, раз вешает замок размером с коровью голову? Сол слышит шаги и вжимает голову в плечи, на четвереньках пробирается за стенд, весь заставленный банками и коробками, воняющими противно до рези в переносицы. Из-за этого смрада он не чувствует запах человека, явившегося в сарай, видит только тень на полу и волнение пылинок в полосах солнечного света, слышит тяжелый вздох и нервное постукивание каблука. Меньше чем через минуту шаги раздаются снова, твердые, уверенные, торопливые; тень проходит совсем рядом с укрытием Сола, и его слуха снова касается вздох, на сей раз трепетный и радостный. - Ты пришел... - шелестит голос матери; ее восторженный тон с размаху врезается в затылок Сола, и чернильная тьма растекается перед глазами, но вспыхивает бордовым, алым, малиновым, стоит второму человеку заговорить: - Конечно, - бросает мужчина самодовольно, - разве я мог иначе? Только у нас мало времени, здесь Тори. Не хочу, чтобы она нас видела. - Тогда, может быть, не стоит? - лопочет мать неуверенно; смешок Зебадаи хлестко звучит в тишине сарая. - Сама меня позвала, а теперь прогоняешь. Что же ты за женщина, Пегги? - Влюбленная? Глупая? Сумасшедшая? - горько спрашивает она, и гнев сминает Солу все внутренности. - Что же тогда ты за муж, если приходишь, когда я тебя зову? - А сама-то как думаешь? - бросает отец; половицы скрипят под их ногами, шуршит ткань. - Если бы я не хотел, то не пришел бы. Я вообще мог закончить все тогда, когда ты начала устраивать тот дикий фарс с обмороками и игрой, - мать внезапно замирает ланью, почуявшей волка, Зебадая толкает ее к стене и кладет ладонь ей на шею. - Я ведь тогда подумал, что ты от меня что-то скрываешь, но ведь это не так, правда, Пегги? Ее зовут Мэри Маргарет; что у отца за тупая привычка называть своих женщин какими-то собачьими кличками?! - Нет, нет, что ты... конечно нет, - жалко бормочет мать, и Сола тошнит от омерзения. Почему она так унижается? Почему зовет его, если знает, что где-то там Зебадаю ждет законная, мать ее, жена?! - Хорошо, - довольно произносит отец, - я знаю, что ты никогда не обманешь моих ожиданий, Пегги. Такая милая, такая самоотверженная... одна из немногих радостей в моей жизни. - А как же... как же Тори? - голос матери дрожит. - Не будем сейчас о Тори. Сама знаешь, с ней довольно непросто. Лучше иди ко мне. Я очень соскучился. Мать в ответ скулит, как собака, которой наступили на лапу, отец тяжело дышит; Сол проскальзывает за ящик, вытягивает шею. Он видит ногу матери в чулке, полосу подвязок, задранный подол, широкую мужскую руку на ее бедре. Она трется о Зебадаю всем телом, и лицо у матери такое, будто ей больно; ее платье в миг оказывается спущенным с плеч, пряжка отцовского ремня глухо брякает, брюки спадают до колен. Родители толкаются и возятся у стены, сопят и елозят, Зебадая шарит руками по ее телу, а мать только стонет. Сол плохо понимает, что они делают, но догадывается, стоит отцу начать вбиваться пахом ей между ног. Они выглядят смешно и противно, словно пара поросят, купающихся в грязи, но Сол продолжает смотреть. Неужели все дело в этом? В коротком разговоре и этой толкатне у стены? Мать всхлипывает, зажимая рот рукой, слезы катятся по ее щекам, Зебадая глухо ухает; у него волосатые ноги, как-то отстраненно замечает Сол и радуется, что сестра все-таки не пошла с ним. Не за чем Кларе это видеть. - Надо было жениться на тебе, - бросает отец; его бедра ходят ходуном, Сола начинает тошнить от духоты, кисловатого мускусного запаха и сводит живот: как будто наливается тяжестью и тянет, давит, не больно, но странно. - Ты бы стала куда лучшей женой, чем Тори. И родила бы мне сына, настоящего сына, достойного моего имени. - Да!.. Да!.. - счастливо вскрикивает мать; в ее голосе звучит явное признание, но Зебадая его не слышит. Он все бьется и бьется об нее, хрипя, пока мать не обмякает под ним. Сол хочет выскочить, запрыгнуть ему на спину и запустить клыки в глотку, чтобы мать залило его теплой кровью, но продолжает сидеть в тени, держась за пах. На секунду вместо матери ему видится Клара, растрепанная, раскрасневшаяся, а вместо отца - его собственная спина, и Сол тут же сотрясается, чувствуя жар в каждой мышце. Ему гадко и противно, но не от мыслей о собственной сестре, с которой у них настоящая любовь, а от того, как их мать виснет на Зебадае Криде, а тот стоит со спущенными штанами и, возможно, заделал матери еще одного ребенка. Если так, то Сол подкинет щенка прямо на порог их с Тори дома. Живого или дохлого - неважно, но ублюдок Зебадаи Крида не отравит им жизнь.