дорога домой

Иногда, когда смотришь вниз с крыши высокого здания, хочется спрыгнуть — Кенни переживал это ощущение очень, очень часто. У смерти в момент прихода вкус абсолютно другой, чем когда она гладит по волосам, дразнит: она на вкус как тёплая кровь, металл и сгоревшая карамель, от неё тошнит и кружит голову прямо перед ударом об асфальт. Не получалось — Кенни просыпался и находил себя облизываемым языками пламени, в пепле и криках, и не чувствовал почти ничего, и мать била себя в живот, била Кенни в лицо, била Карен и мужа и всё то терпение, хитиновым панцирем облепившее кеннетовскую душу. Он клянётся себе, что не будет её бить в ответ, дерётся с отцом на поражение, и никто не залечивает ему раны. Его находит Крейг, идущий с курсов по борьбе, что кажется невероятной удачей и горькой иронией одновременно, но у того добрые болотные глаза и улыбка того, кто на самом деле останется. Он присаживается на бордюр совсем рядом, и его колено касается кеннетовского бедра, пуская пучки тока под кость, оттирает кровь мокрым синим полотенцем, на котором остаются тёмные коричневые разводы, и старательно делает вид самому себе, что ему плевать. Кенни гладит языком сколотый передний зуб в закрытом иссохшем рту и чувствует стыд за то, что Крейгу теперь придётся видеть его таким.       — Бля, ща ещё кто-нибудь подумает, что ты меня и отпиздил. Крейг посмеивается, убирая чужую чёлку со лба, пыльные, чуть влажные волосы, снимая валуны из лимфы и крови на брови проспиртованной салфеткой. У него слегка дрожат руки и отдают тальком и потом, и по нему видно, что он устал, как же он устал. Крейг прижигает растёртую скулу перекисью и со смешком спрашивает, видно, потеплев:       — Кто тебя так? Кенни непроизвольно вдыхает воздух через зубы с острым шипением, даже если ему не больно — о нём заботятся, но почему-то хочется извиниться.       — Да батя опять думает, что я его бабки краду. Еблан тупой, бухает до белки и на меня срывается. Крейгу слегка поджимает в животе, но он молчит, смотря, как Кенни выдыхает клубком пара в мокрый холодный воздух, шаркает носком кеда по асфальту с гравием, невинно и очаровательно; на улице уже достаточно холодно, чтобы ходить в застёгнутой парке и не слышать птиц по утрам, но до снега ещё слишком долго. Октябрь, почему-то, всегда самый долгий и затянутый, и Крейг не хочет, чтобы он кончался.       — Мне кажется, здесь у всех отец либо пьет, либо на веществах… сидит, не знаю. Они оба хихикают, как мальчишки, потому что боль лучше обсмеять, нежели обсасывать как палочку от уже съеденного леденца, и незаметно начинается обычный дружеский разговор, и становится легче. Они начали делить радость чаще: Кенни начал работать по вечерам и совмещать работу со школой, за долгое время обрел пару мгновений гармонии, и Крейг не заметил, как начал ему радоваться; на биологии парты их стояли рядом, Крейг объяснял ему митоз на ладонях и путался в аминокислотах, с улыбкой цокал на изображения гениталий, которые Кенни обводил в его учебнике, давал списывать на тесте. Время убегало от него прочь, пока он был рядом с Кенни, сидя в заброшенном мужском туалете с тетрадью на коленях, единственной на все предметы, и раз за разом объяснял один и тот же цикл, но не потому, что Кенни ничего не понимал, а потому что Крейг не замечал, как домашняя работа превращалась в спор о том, прав ли был Энакин в своем решении, не осознавал, как болели щеки, сжевывая улыбку при виде Кенни в коридоре, не заметил, как рефлекторно начал напрягать бицепс левой руки после каждой шутки, потому что Кенни всегда слегка ударял в него кулаком, когда смеялся. Жизнь словно бы начала налаживаться, и, когда Кенни провожает Крейга до дома, засунув руки в карманы, они прощаются рукопожатием. У Кенни всё ещё разбито лицо, и ему больно улыбаться, поэтому он сжимает чужую руку чуть сильнее нужного, и Крейг его понимает. Крейг его понимает, думает Кенни, валяясь в кровати с ноющими мышцами спины глубокой ночью, когда звезды впервые за долгое время выглядывают из-за заколотого свинцом неба; Крейг его понимает, говорит ему голос в голове утром в очередной тёмный грязный дождь. Они встречаются у школы, около западного кампуса, где Крейг пинает камни носками четыреста двадцатых нью балансов и докуривает сигарету, и может все это — бесконечная романтика, но они здороваются размашистым рукопожатием, словно бы хватаются друг за друга, и Крейг улыбается шире, чем кому-то еще; Крейг проигрывает ему в морской бой, Крейг отдает ему зеленые скиттлз, Крейг со смешком закатывает глаза, когда Кенни показывает ему слово «сиськи» на дисплее калькулятора, Крейг помогает разобраться с домашкой по истории и не уходит, на что Кенни думает, что жизнь в самом деле прекрасна. Они встречают Картмана и Баттерса стоящими у соседних шкафчиков, и они похожи на друзей, просто хотя бы по тому, как Эрик держит Лео за плечи, рассказывая об очередной бутылке виски, которую выпил залпом, и Лео слушает его, не отрываясь, словно бы это в самом деле интересно. Кенни знает, каков Картман в деле — Эрик напился четырьмя банками пива две недели назад настолько, что, когда тот нашел его на мусорке ресторана, где Кенни работал, он плакал над мертвым енотом, сидя серыми джинсами в прогнившей луже собственной рвоты. Это было куда интереснее, чем весь тот пафос, который Эрик накидывает на себя плащом, но он не хочет портить ситуацию, ручьем текущую через весь хаос рутины старшей школы, пока вдруг кто-то не врезается в стену, откинутый в драке так сильно, что кажется, что после удара трясутся стены. Всё происходит моментально, на самом деле — сверху что-то небезопасно, хрипло скрипит, и Кенни понимает, что вот-вот случится что-то непоправимое; Крейг смотрит вверх слишком поздно, слишком безответственно, но это было ожидаемо: школа как высохший имбирный домик разваливается на крошки, стоящая без ремонта с восемьдесят шестого, а жизнь — хитрая вещь. Кенни не успевает подумать, но успевает сделать — оттолкнуть его вперед грудью, как в первый день, когда он решил заговорить с Крейгом, и небо обрушивается металлом и кровью, а после лишь крики и напуганное бледное лицо с осколками нефрита. Кенни заливает глаза красным моментально, и последнее, что он успевает подумать — Крейг его поймёт. После настает пыль, тишина и какой-то зверский ужас: люди вокруг замолчали на какой-то тихий момент, разбегаясь от проплешины в потолке в страхе, пока Крейг не осознал, что произошло в полной мере, и люди вокруг сошли с ума. Он подбегает к куче обломков, выискивая под пылью гипса и кусками цемента гранатовый капюшон парки, холодную руку, слово «помоги» на краю уха, шепчет «блять блять блять» себе в рот, разгребает останки прогнившего потолка дрожащими руками и не чувствует усталости, лишь страх, страх, страх и боль, льдом покрывающую органы, как иней чуть влажную от снега траву ранним утром. В краешках глаз появляются руки, бесконечные пары рук, отчего хочется только кричать на себя, на них, на Кенни, он не слышит своего сердца, и его грудь скачет словно в судороге от того, что ему не хватает воздуха. На него из-под осколка толстого прозрачного матового пластика глядят два раскрытых потемневших глаза, налитые кровью как вишни, Крейг чувствует себя собакой, голодной до кости, закопанной в могилу, и не выдыхает, пока не раскапывает до туловища. Это болезненное зрелище: Кенни лежит в несуразной позе, смотрит себе под полузакрытые синие веки, его руки сломаны в каждом суставе, на красных губах виднеется темная кровь, везде кровь, кровь, всё красное. У Крейга желчь подступает к корню языка почти что моментально, но он напрягает горло и вытаскивает тело Кенни из-под завала, от чего начинают дрожать мышцы рук, от чего рвётся ноющее сердце, уже больше не шепчет, а будто бы жужжит «блять, блять, Кенни, блять»; Крейг прижимает Кенни к себе, зовёт его по имени, наблюдает за спазмами уходящей жизни, гаснущими в грудине, руках, веках, хватает его плечи ладонями, холодными от страха, не чувствует рук, трогающих его за спину, ощупывающих кеннетовский пульс, не осознает, что плачет — Кенни мёртв. Его голова тяжелеет, отчего ему кажется, что вот-вот — он потеряет сознание, и он не даёт себе разлиться горячим молоком по полу, хочет сделать что-то, хочет уйти и забрать Кенни с собой. Это не похоже на фильмы, он не сидит один в коридоре, в тишине упавший на колени перед мертвым возлюбленным, не роняет горячие слёзы на его щеки, это вообще не похоже на драму — воздух сухой и холодный, вокруг суматоха и шум, похожий на помехи, его трогает так много рук, что он хочет снять с себя кожу и не чувствовать, не слышать, не осознавать. Кто-то словно бульдозером расталкивает толпу вокруг, Крейг вцепляется в остывающее тело как голодный лев в убитую из последних сил антилопу, пока его не начинают оттягивать, поднимать на ноги. Всё вокруг кружится, двоится, он не слышит ничего кроме звуков, перебитых в пюре в блендере, отпустить Кенни кажется предательством, мир словно бы шатается как тренога, лишившись опоры, и в момент, когда обзор на закатившиеся стеклянные глаза закрывают живые тела, тела детей и учителей, паника в чужих, беспечных лицах, не знавших о том, кто отдал ради Крейга жизнь, Крейг кричит.

***

      — Держись, малыш. Мы проверим тебя на травмы, займет недолго. Потерпишь? Где-то высоко в небе, у макушек иссохших, поникших тополей несутся птицы и не кричат, ослеплённые белым небом, ищущие укрытие перед дождем; Крейг не чувствует, как о шею трется флисовый плед, лимонно-желтый, пахнущий хлоркой и пластмассовой упаковкой, он не чувствует прикосновения жёстких от работы рук в перчатках, облепленных плёнкой талька, не чувствует, как глаза жжёт от того, как долго он не моргал. Кто-то успел вызвать скорую, и все знают, как сильно это ударит по бюджету школы, все знают, что это смерть, а не конец света, и осознание давит; Картман сидит на бордюре рядом с Баттерсом, их лица темные и заплаканные, но Картман лишь прижимает Лео ближе, потирая большим пальцем худое плечо, и выглядит уставшим, больным, отчаявшимся, поднимает почти что полный сострадания взгляд на Крейга. Крейг не понимает, на что он смотрит: вокруг слишком много красок, звуков, вкусов, но это не похоже на стену больницы, украшенную краской как рождественская ёлка, это похоже на странный температурный сон, тот, когда тебя держит у самой поверхности воды, но не дают вздохнуть. Ему кажется, что внутри — остывшее после ядерной войны пепелище, что внутри копоть и зола на стенках легких и больше ничего. Ему нужно время, чтобы осознать, что он гипервентилирует, до того, как он падает в чужие руки без сознания. Он просыпается ещё несчетное количество раз, в руках друзей и незнакомцев, перед тем, как очнуться в своей одежде на продавленном потном матрасе, свет режет его лицо на тонкие ровные куски через жалюзи, матовый и холодный. Стены вокруг синие, флуоресцентные, зеленые в дневном освещении звезды смотрят с потолка, купленные мамой на ярмарке; ему вдруг становится горько и слёзно словно на маминых похоронах: ему было двенадцать, и апрельский дождь казался острым на ощупь, кислым на вкус. Отец стоял под зонтом, придерживая восьмилетнюю Трис как готовую сбежать собаку, за спину, его лицо было непроницаемо-холодным и черствым, и Крейг уверен, что именно в этот момент он растерял все частицы прежней жизни, всю когда-то запрятанную в рёберных костях любовь к отцу. На гроб из дуба мягко, глухо падали горстки земли, и когда пришла очередь Крейга, он долго стоял, нависая куполом над погребельной ямой, и боролся с желанием лечь рядом. Отец запретил детям плакать, запретил скорбеть, снял фотографии и наложил обет молчания на когда-то тёплое, светлое имя матери, запретил любить её. В тот день Крейг впервые подрался с отцом, а после, стоя в ванной перед зеркалом, вглядываясь сквозь красное разодранное о ковер лицо, ударил по лицу в отражении — стекольная крошка после вросла в кожу. Он не находит в себе сил повернуться на бок, и слёзы затекают в уши, потому что он смотрит в потолок, не смаргивая боль, и боится закрыть глаза. Дом наполнен тишиной как кленовым сиропом, без отголосков музыки из комнаты Трис, без шуршания телевизора из гостинной; у стен есть уши, у окон глаза, и Крейг знает, что о его крике некому будет рассказать. Когда небо желтеет, рыжими перьями рассыпаясь по тучному потолку, слёзы кончаются в нём, оставляя лишь соль и одну воздушную мысль, понимание того, почему Кенни сделал то, что сделал, но ни капли прощения, смирения. Он идет сквозь коридор, кресты в котором превращаются в иксы, исключение, не смотрит в сторону закрытого плотными шторами окна, не чувствует отсутствия чего-то важного на месте огромного креста. Дверь в гараж открывается толчком плеча, Крейг откапывает старую отцовскую бейсбольную биту и вколачивает в неё гвозди, представляя, что это лысая, с полосой рыжих жидких волос голова; бита тяжелая, мерзко царапает мокрый асфальт, когда он тащит её за собой, и если у него не хватает сил скорбеть, то у него хватает сил разодрать засохший ствол разбитой молнией вишни, и он кричит так, как никогда не кричал, пока глотка не сжимается до ощущения ножа в толще мышц, но он знает, что это не предел, потому что горло заполняется густой горькой слюной, он весь тяжелеет, кровь внутри оседает, оставляя после себя лишь ощущение холода и невероятной тоски; крики превращаются в плачь, в мольбу на коленях, в зов помощи, он оседает восковой статуей, тающей в трескающем костре, в грязь с глиной, и одежда на нём ощущается доспехами, несущими одну только неподъемную вину. Начинается холодный дождь, заполняет яму в голове, Крейг оседает полностью, опустив лицо в колени — ему больно. Он почти что тащит биту в дом, но после прячет ее в заброшенных клумбах на заднем дворе — вместе с мамой ушел какой-либо порядок. Он входит в дом мокрый, грязный и почти без сознания, не снимает кроссовок, распуская тёмные влажные цветы в коротком ворсе белого, выжженного химчисткой ковра, и за ними бисером рассыпаются капли крови, разлетаясь от жёсткого волосатого отцовского кулака мошками. Крейг не хочет осознавать, что произошло, потому что в этом нет новизны; чёлка рассыпается по глазам, закрывая обзор на дышащего огнем рыжеволосого быка, но ему и не нужно видеть выражение чужого лица — Крейг успевает подняться, уклонившись от следующего удара, и не может не выпустить короткий хриплый смешок, стирая со рта в сгиб локтя кровь.       — Ты же даже не пострадал! Ебаный сопляк. Он уже не пугает: Крейг успел потрястись за дверью ванной, когда разъяренный отец выбивал из нее дух, выкрикивая, что Крейг не тот, кто имеет права драться в школе, или брать деньги на еду без разрешения, или говорить с ним в таком тоне, или не молиться перед едой. У Крейга никогда не было выбора, он никогда не был тем, кто имел бы право в принципе; он знает, что мать изменила отцу с брюнетом в баре с острой как лезвие линией челюсти, он знает, что этот рыжий недоумок — не его отец, и от знания было легче, хотелось лишь подняться и ударить в ответ, даже если не имел права, даже если мама этого не хотела. Отец уже давно не пугает его, лишь подогревает ему пятки, чтобы бежать. Крейг смотрит на него снизу вверх и улыбается рыжим от крови ртом с ровными зубами, и это правда забавно: в пятом классе Крейгу поставили брекеты, с синими лигатурами, яркие, и мама сказала, что Крейг очень хорошо выглядит, мягко улыбаясь; конечно же, в школе считали иначе, словно бы его зубы это его вина, словно он никогда не выходил из гостиной, из-под тяжелого отцовского взгляда: примерно тогда он и потерял эту последнюю ниточку, связывающую его со своим сыном даже генетически, и эти чёртовы брекеты, гуляющие кардиограммой по нижним резцам — лезвие, о которое спотыкается его жизнь. Крейг перестал носить брекеты с синими лигатурами, перестал носить брекеты вовсе, перестал улыбаться — словно бы попрощался с матерью навсегда, но легче не становилось, потому что ровный строй зубов вернулся, а она — нет.       — Ты, пидор, мне каждый ебаный цент вернёшь из того, что мне пришлось потратить на скорую! Живешь припеваюче, а мне на тебя бабки тратить. Крейг почти что смеётся: отец стоит над ним, стараясь изобразить мраморное изваяние, держит Крейга за грудки и выдыхает горячий воздух через нос, и Крейгу приходится сжать челюсти, дабы не плюнуть ему в лицо; ходящие желваки воспринимаются как повиновение, напряжение, страх, и крейговское онемевшее тело падает на жёсткий ворс грязного влажного ковра. Тяжелые шаги казалось бы направляются к лестнице, когда наступает легкая перьевая пауза, смягчая удар от свинцового молота — отец на развороте ударяет Крейга в скулу ногой так, чтобы удар пришелся на щеку, но не оставил кровоподтека:       — И чтобы завтра отнёс вот эту хуйню в химчистку. Ничего из этого не ново: Крейг на уставших ватных ногах поднимается, держась за подлокотник дивана, оставляя мокрый глиняный отпечаток руки, шагает по лестнице, слегка поскрипывающей под ленивыми падениями ступней, и на втором этаже отца уже нет. Коридор кажется особенно тёмным и длинным, но Крейгу не ново; прямо перед тем, как открыть дверь в свою комнату, он замечает взгляд рыжих лисьих глаз в проеме слева, и он очень рад, что у Трис не мамины глаза. Она не говорит ничего, они в принципе фактически не разговаривают, но позже Крейг, успев содрать с себя одежду в комнате и стоя над раковиной, встречает на полочке перед зеркалом вату и перекись, и это в принципе то, как они общаются, это семья, крошки прежней заботы и сказок на ночь и ощущения дома, и Крейг начинает плакать. Он находит в себе силы смыть с лица кровавую корочку, стоит в душе под остывающей водой и трёт-трёт-трёт, пока кожа не начинает кровить, но ощущение тяжести, грузные свинцовые кандалы на ногах и шее обхватывают его крепче, чем он помнит после маминой смерти. Такова жизнь, говорит себе Крейг, сваливаясь на постель, от которой пахнет мхом и потом, и сон топит его как зыбкий песок быстрее, чем ожидалось — может быть это скорбь, может быть — слой ноющих холодных мышц, но он успевает заметить покрытую сукровицей крупную царапину на внутренней стороне левой руки, перед тем, как закрыть глаза. Впервые за долгое время он не может найти в себе силы накрыть ноги одеялом, не может заставить себя заботиться о чем-то, кроме поблескивающей внутри надежды на то, что он не проснется на утро. Ему не ново, но он забывает сладкую сонливость, напряжение, стекающее из ног куда-то к полу, забывает чью-то смерть, от которой мокнут глаза. Ему снится, что он бегает по незнакомым светлым улицам, все в зелени, окруженным новыми чернеющими заборами, преградой от трассы; вокруг нет людей, за рулём несущихся по горячему дорожному полотну машин нет водителей, везде тихо и монотонно, словно кто-то залил его уши воском. На высоком цементном столбе, держащем фонарь, среди ран от клея с лоскутами пожелтевшей бумаги наклеено объявление, оранжевое, и черная жирная надпись «ПОТЕРЯЛСЯ КОТ». Бумага шершавая на ощупь, теплая, словно только из принтера, и что-то в ней кажется неправильным, ужасно знакомым, словно вот-вот — и мысль улетит из-под ресниц. Крейг оглядывается вокруг, замечая среди салатовой зелени кислотные рыжие пятна одних и тех же объявлений, с листов которых на него смотрят глаза, серые треснувшие агаты, кровоточащий соком инжир, и когда он поворачивается на дорогу, на него сквозь пролетающие блестящие бока машин глядит раненый кот, с рваным левым ухом, с костями, больно вылезающими из суставов сквозь разодранную кожу, с взглядом двух камешков агатов, рыжий и живой. Крейг роняет себя на землю, перелезает через черную с пиками ограду, цепляясь за острые прутья кожей на руках, не может закричать, не может дотянуться, и перед тем, как на кота налетает визжащее резиновое колесо, он просыпается, выдыхая слёзы. Это тяжелое утро, словно бы куртка на нём промокла и все никак не может высохнуть, словно в горле застряла кость, не дающая проход еде, и Крейгу ничего не остаётся, как выблевать насильно впихнутый в себя омлет, желтый от желчи, в туалет перед самым выходом. Он выходит из дома необычно рано, и внутренняя сторона левой руки чешется: он сдирает ногтями корку с толстой царапины, что не сразу поддается и начинает кровить, оставшись под срезом ногтя на среднем пальце кровным крошевом с застывшей лимфой. Это странно и необычно: он знает, что подрался с отцом вчера, но не помнит из-за чего, знает, что много плакал и не выспался, и что сон, мягко уложившийся тюлем по черепной коробке, важен и нужен, будучи почти что неприкасаемым. Причина кажется прозрачной как нить паутины в темноте, но Крейг смотрит на свои ладони, все в уколах от гвоздей, с чёрным обсидиановым синяком на ногте большого пальца на левой руке, с занозой в сгибе ладони, и осознание, воспоминание бьет, сбивает его с ног как несущийся на полной скорости грузовик. Это чёрное чувство скорби, это отчаяние, боль и непонимание, это разбитое мёртвое дерево вишни вдали от дома, дрожащее от ветра на обшарпанном стволе. Крейг понимает — он кого-то потерял, он скорбел, он попытался кого-то понять, и имени не нужно долго ждать: оно идёт в его сторону вприпрыжку, в гранатовой парке с тёмными пятнами и воротником капюшона толстовки, серой, с синтетическим мехом, в рыжих высоких конверсах с оборванными шнурками, которые явно не по размеру; имя идет в его сторону и поднимает тёмный агатовый взгляд, блестящий словно срезанная поперек жеода, и буквы ощущаются вкусами в его забитой стекловатой голове — Кенни.       — Ты — ёбаный мудак! Он не сразу понимает, что происходит — они оба не понимают, но это не ново: они оба не знают, зачем плясали вокруг друг друга, не знают, чего ищут друг в друге, и, может быть, этот самый момент — новая ступень в бесконечной лестнице, конец которой заволок туман, но вся суть лестниц в том, что они ведут не только вверх.       — Крейг? Э, привет! Что-то случилось? И единственное, чего Крейг не понимает, так это необыкновенно толстых розовых стекол в очках, которые Кенни пытается на него надеть.       — «Что-то случилось?»?! Это какая-то шутка? Я тебе сейчас пизды дам- Ты меня пиздец как напугал! Как ты- что- что ты здесь делаешь?       — Я… Иду в школу? Это клоунада, это лицемерие, это ложь, и Крейгу сложно не впускать все эти мысли под кору мозга, чтобы они не расцвели репейником — в конце концов, ему просто напросто больно. Он успевает добежать до живого тела, схватить его за грудки, ощутить, как нервно и громко колотится под сжатыми ладонями чужое сердце, родное сердце, потерянное сердце, и он вспоминает, он понимает, он начинает плакать, грубо отталкивая Кенни вперед. Это больше похоже на драму, на обожжённую пламенем страницу книги; Крейг плачет у Кенни в руках, обнимает его за плечи, ужасно хочет вырвать волосы из своего скальпа, но вместо этого теплая рука гладит его по голове, и он не уходит из-под прикосновения.       — Ты жив, Кенни. Ты- ты жив. Кенни не может удержать биения своего сердца, не может не прослезиться, услышав, словно после колючего удара по лицу. Крейг — не первый, кто помнит, но первый, кто в самом деле напуган от того, что помнит. Эрик пришивал заплатки к его рыжей парке там, где грудину пробивал металлический штык, кормил его бутербродами с ветчиной и газировкой, когда после перерождения падал сахар, но никогда, никогда не говорил вслух, никогда не позволял кеннетовской смерти повлиять на его собственную жизнь. Он не знает, если это геройство, но успевает дать Крейгу понять, что благодарен, молча, нежно прижимаясь губами к макушке. Возможно, они пропустили первый урок, возможно и перемену, возможно о них никто и не помнит, но близость стоит многого. Они, в итоге, приходят на ланч, голодные и улыбчивые. Крейг чувствует, что сердце заполнило его полностью и вибрирует под ногтевыми пластинами, шуршит в висках шумом телевизора, когда отец засыпает на диване, но ему ничего на свете не нужно, как сквозь чужую болтовню, цоканье языков о нёбо слышать, как по чужой теплой руке ритмично пробивается тёплая кровь, качается живым сердцем. Кенни смотрит на него взглядом, которым смотрят прямо перед поцелуем в губы, перед словом «спасибо» со слезами на глазах, и они не идут в школу, вытолкнув пыль из стен коридора на холодную улицу. Кенни хочется смеяться, но получается только сглотнуть слезную соленую слизь, текущую из носовой полости по горлу, потому что он не может забыть последний услышанный перед смертью звук — хруст собственной шеи.