[Siberia - mujuice]
Тонкая оболочка радужек томно заблестела, как только Хосок опрокинул мальчишку на измятую, но давно не чувствовавшую тепло двоих тел постель. Влажная от поцелуев кожа губ растянулась, поддаваясь игривым прелюдиям, стоило священнику прильнуть тёплым языком к изогнувшейся для ласк шее Идона. — Я так соскучился по тебе, — рычит утробно, выдыхая весь воздух с лёгких в лицо послушника, отчего его белёсые ресницы затрепетали. — Я больше не оставлю тебя здесь одного, хорошо? С непониманием Идон вопросительно взглянул на Хосока, отчего последний почти бесшумно хмыкнул, загнув выбившуюся белую прядь за ухо. — Почему молчишь, Идон? — Никогда не бросай меня, — парирует сразу же твёрдо в ответ. — Больше никогда. — Больше никогда, — повторяет тихо Хосок, прижимая светлую макушку к груди. — Больше никогда, Идон. Когда Хосок вернулся прошлым вечером в церковь, чтобы сжать в своих объятиях Идона после долгой разлуки, он и не думал, что расстояние настолько губительно отразится на нём. На его лице отражается приятное и невесомое чувство, когда он смотрит на его светлые, полупрозрачные на концах ресницы, на то как он улыбается, по обычаю наклоняя голову набок. То, как заливается звонким смехом, сужая светлые глаза до щелочек. Как забавно он болтает своими оголенными ногами, одновременно растирая пальцами ткань рубашки, когда за чем-то наблюдает. На то, как морщится его нос и как опускаются вниз уголки губ, когда Хосок говорит, что скоро вернётся. Горло сдавливала скука по нему, челюсти напряжённо сжимались до желваков, глаза, кажется, заблестели от чрезмерной любви к его мальчику. Он целует его долго. Нежно. Вкладывая в него всю свою привязанность и любовь. Хосок ведёт эту дорожку с губ к шее, уделяя внимание каждому кусочку, каждой родинке, каждой микро морщинке на коже, и с каждым разом поцелуй становится сильней. Жадно и страстно. Необузданно и необходимо. Так аппетитно Идон светит своими бёдрами под лёгкой рубашкой, дразнит священника своей невинной открытостью и мягкой улыбкой. Хосок переворачивает его к себе спиной и, крепко обнимая, поднимает до талии подол хлопковой ткани, оголяя нагое тело, зарывается носом удовлетворённо в макушку, вдыхая шумно запах белых волос и выдыхает в самое ухо, нащупав пальцами возбуждённый орган. — Ты пахнешь пеплом, Идон. — Я знаю. Прости за это. В голове смешанные картины поднялись ввысь, чтобы плыть смазанно вокруг сознания поехавшей каруселью возбуждения. А на ней катается озорной мальчишка со светлыми глазами и звонко смеётся. Хосок разлепляет глаза, видит хрупкого мальчика под собой, так пошло манящего своим открытым задом, просящего, требующего ласки и внимания. А Хосок всё выполняет, всё отдает. До краев с переизбытком наполняет, тянется, пьёт жадно. Добавки хочет. Порцию желанную двойную получает. Идон выгибается, чувствуя внутри чужие пальцы и, задержав на мгновение дыхание, продолжает сам насаживаться, скользить. Хосоку от этой картины дурно становится, он готов разорвать все стягивающие на нём цепи, содрать полотно перед глазами, сжечь все мосты, лишь бы окунуться на самое дно вместе с падшим ангелом. Осесть мелким осадком, растворяясь вместе, сливаясь с водой и стать единым целым. Их смесь сплошная грань лёгкости и тяжёлого взгляда. Это слияние белого воздуха и чёрного огня. Это преданный щенок, ожидающий возвращения хозяина, и его любящий владелец с тёплыми руками. Это одновременно глубокая, но такая запретная и отчаянная любовь. — Нет-нет, милый, — продолжает он, — мне нравится твой запах. Хосок понимал причину, но вслух не произносил. Не напоминал. Ранее, некогда любимый Богом ангел жил беззаботно в перистых облаках под тёплыми лучами. Поцелованный солнцем мальчик любил заботу и внимание. Белокурый хотел быть любимым и нужным. Ему было мало отцовской любви. Падший влюблённый ангел хотел быть кому-то принадлежащим. До безумия, до бездонного желания, до непонимания со стороны Великого. За свою чрезмерную необузданную и грешную любовь он был изгнан. Был изгнан за то, что хотел подчиняться, хотел этого до исступления ярости. Мальчик хотел быть кем-то, не просто невинным ангелом. Он желал глубокой и плотской. Тактильной, пошлой и сумасшедшей. Некогда белоснежные и пушистые крылья порвались, ударившись об землю, растрепались, унеслись перьями по ветру божественному. Святой лик над головой исчез, а разбитые колени задрожали. Теперь, стоя на грязной земле, он стал ненужным. Сам Бог его выгнал. Он боялся этого больше всего на свете, но с потребностью смириться не смог. Вот он, получил, что хотел. Получил земную опору и мирские чувства. Вот только кожу саднит и пойти не к кому. Бродя по тёмному лесу в страхе быть убитым дикими зверьми, он наткнулся случайно на одного мужчину, устремившего свой взгляд сквозь небо. Его дыхание замедлялось, а сердце, кажется, пропускало последние удары. Бывшему ангелу стало жалко человека, выброшенного на сухую грязную листву, тело которого безжизненно хваталось за нить надежды. Его зрачки слабо переметнулись к павшему и израненному, когда тот присел рядом с мужчиной. Они, впрочем, были похожи. Оба изгнаны со своих краёв, где им было хорошо, оба избиты, покинуты. Идон протянул нежно тонкую руку навстречу и слабо улыбнулся, отчего ранки на уголках губ треснули. — Хочешь заключим с тобой сделку? — Предлагает белокурый, склоняя голову набок. На его волосы с неба оседал серый пепел. Обожженные крылья колыхались обрубками по ветру. — Поможем друг другу. Они нуждались в ком-то, кто подарит одному так ему желанную власть над собой, любовь и заботу, а другому тепло, нежность и ласку. Мужчина смотрел на мальчишку, долго и неотрывно, размышляя о чём-то. Но затем, усмехнувшись, он протянул ладонь к его пыльной от сажи щеке и произнёс хрипло своё первое: — Мальчик, ты пахнешь пеплом. Хосок вспоминает это со слабой ухмылкой.***
[Marcin Przybytowicz — The vagabond Lutz Kirchhof — Anon. - Ouvrez - Moy la porte, petit nannon]
Из многочисленных щелей скользил ледяной воздух, по длинным пустым коридорам подвала гулял ветер, напевая успокаивающую колыбель. Тело дрожало то ли от холода камня, то ли от ослабленного состояния, от увядших сил и потухшего букета - Юнги не знал. Но всё ещё дышал - единственный признак угасающей жизни. В нем испещрённая острым ножом принца душа, порванная львиным царём сущность. Испитый до дна сосуд пошёл по трещинам, в нём хрупкий вампир неровно грудью шевелит и дышит прерывисто. Он сбился со счёту, сколько провёл в этих грязных стенах, пропитанных невинной кровью, ночей, он путает день с вечером, не видит света. Его одолевают странные чувства, Юн сбит с толку, он сломленно кряхтит от режущей в горле боли, но терпит. Ведь иначе никак. Иначе - смерть. А она, в свою очередь, не против пополнить новой жертвой свою бездонную коллекцию пустых и оскверненных. Скрип тяжёлой створки пробудил его из забвения, он медленно поднял голову, качнув прежде макушкой, и посмотрел на вошедшего. — Я снова здесь. Здесь, чтобы выбить из тебя ошибки за чужих. Нелегко тебе, Юнги. Чонгук приближается к вампиру, проводя ладонью по пыльному камню в стенах, и останавливается, подойдя к клетке. — Что ж, ты готов? — Хлопает руками принц, стряхивая с них настенный осадок. В ответ еле уловимый кивок, Юнги поднимается, звеня железными цепями на запястьях, и смиренно становится напротив. — Поверь, Юнги, я не специально. Так нужно. Принц, плюнув в ладони и растерев в них свою слюну, переводит взгляд на вампира. Пальцем приподнимая подбородок Юна через прутья, кидает в лицо бессмысленное извинение и разворачивается, прикрыв глаза. — Сегодня довольно холодно. Не замерз? — К чему спрашиваете о таком? — Неожиданно для Чона вдруг хрипит вампир. — Не Вам ли легче, если и умру от него? Чон ведёт бровью, ухмылку тянет на чужие речи. И вновь оказываясь близко, отвечает вызывающе: — Вам ли, хладнокровным, о холоде говорить? Юнги молчит, вглядываясь в зрачки напротив, и только зубы обнажает, насмешка получается. — Ваша правда, Чон Чонгук. Не отвлекайтесь от задуманного. Я устал, хочу покоя. Доведите дело до конца. — Боже правый, — принц садится на стул, коленом упираясь в прутья, и голову склоняет набок, изучающе рассматривая чужие эмоции, — ты думаешь, я собираюсь тебя убить? Не смеши, глупый, это неинтересно. Всё удовольствие заключается в твоих муках, Юнги. Видел бы ты своё лицо. А пока, не теряя времени, займёмся твоим лечением. Открой рот. Чонгук, распахнув клетку и войдя в неё, давит большим и указательным пальцем в щеки вампира, раскрывая челюсти и силой заставляет проглотить толстую металлическую вязь, хитро обмазанную маслом. Кожа вспыхивает от прожигающей горло боли, Юнги давит крик, вырываемый надрывным кряхтением, жмурится, выплюнуть пытается. В нем серебро несчадно внутренние стенки сжирает, нёбо проедает, кислотой будто бы. Чонгук любуется, вскидывая брови вверх, и, усиливая хватку рук на подбородке, глубже просовывает металл, ногами вжимая хрупкое тело в стену. А Юнги уже жалеет, что смирился. Жалеет, что позволил одолеть своё тело слабости. Жалеет, что веки сомкнул, чтобы отдохнуть, когда мог бы сбежать как-нибудь. Он жалеет, что вообще существует, его пожирает изнутри смертельный яд, а загнанное, но привыкшее к потехам принца сердце, жалобно скулит, на свободу вырваться пытаясь. Его зрачки ослаблено полезли вверх, чувствуя, как с горла выходит холодное кружево серебра. — Нет, милый Юнги, ещё не конец, потерпи, — Чон рычит на выходки непослушного и зубы только скалит угрожающе, отчего пряди, концы которых мягко касались его хмурого лба, растрепались некрасивым образом. — Да прекрати же ты! — Взрывается яростно принц, скручивая руки дергающегося вампира, что заходился болезненными судорогами. — Хватит! Юнги не выдерживает пыток и в порыве злости смыкает сильной хваткой зубы на королевской коже, отчего получает звонкую пощечину. Она разошлась по коже жжением, не хуже серебра, впиталась под ней горячим осадком и алой густой краской, отпечатавшейся эхом в глубине пьяного рассудка. Дрожащие губы шептали сотню проклятий будущему королю, а тот лишь самодовольно улыбался, хищником взирая исподлобья, глазами кожу с жертвы сдирал, своими корнями в него свою агрессию вшивал. И это белоснежное полотно пропитывалось яркими нитями, следующими за тонкой иглой мастера, они плясали вокруг узлов и путались отчаянно по ошибке. Но вампир этим полотном только губы от крови вытирает и плюет вызывающе в лицо. — Око за око. Мы ведь похожи? Обнажённые зубы раскрывали взору тёмные оттенки такого полюбившегося алого, его глаза - наливные яблоки, а губы - точно испитый пьяницей бокал вина. Чон дышит надрывно, сердится. Взглядом Юна агрессивно сверлит, волком мысленно клыки несуществующие в плоть вонзает. Но сдерживается. Потому что спустя секунду клыки чужие верхнюю губу кусают, тянут сладко к себе, отстраниться назад не дают. Чонгук на это щурит глаза, губы, смазанные кровью, стирает, брови хмурит. Но отходить не смеет, повторяет за вампиром, глубже пробирается в израненную полость, языком сплетаясь. И Юнги, впрочем, от плана не отходит, по шагу крохотному делает к свободе, хоть и медленно. Последняя надежда имеет смысл, ровно с тем же, как и его существование в этом замке. Он больше не задается вопросами, не терзается в муках, нет. В его голове кровь и успокоительный напиток для принца, который в свою очередь снова откладывает мысли о бессмысленных поцелуях на потом. Он это обсудит с собой после. А пока: — Юнги, на сегодня хватит. Отстраняется, в глаза не смотря, и удаляется, стараясь скрыть в своей походке хаотичный сумбур и несвойственное для королей смятение. В нем странные вопросы оседают, ответа не получают. И черт бы с ними, но Чону отчего-то спокойно становится. Принц и не догадывается, в чем соль, но бдительность держит близко у себя, не расслабляется. Должна же быть обоснованная причина такого странного поведения вампира. Определенно есть, и Чон Чонгук найдет её. А пока, он погружается в тёплую бадью с подготовленной водой, полной ароматных трав, отстраненно кивает прислуге, думает о чём-то, впечатывая немой взгляд в оголенные свои колени. На концах черных вьющихся волос держались из последних сил капли, и прежде чем раствориться и стать единым целым с водой, тянут пряди вниз отяжеленной массой. Принц понуро двигает пальцами, узоры на поверхности рисует. Полупрозрачная рябь оставляет на стенах мокрые следы, такие же нечёткие как и мысли в смутных королевских раздумьях, вызывающие обыденную складку меж бровей. А после, позволив служанкам обтереть его кожу насухо, валится на пышную постель, достигнув коленями края кровати, и падает в ложное небытие. Следующим утром, когда за горизонтом только выглянуло ленивое солнце, Чон смог сомкнуть глаза. Пытки по вечерам больше не приносили удовлетворения, Чон был спокоен. И секрет его спокойствия хранился в фальшивых недопоцелуях. Они доставляли ему то, в чем нуждался. Ему плевать на гордость, на Юнги. Ему лишь нужна оседающая тишина в его голове, когда губы свои в чужих утопает. Не важно в чьих. Он привык. И привычку эту вампиром восполняет, даже если в глубине души не так уж и ненавидит. Понимает его невиновность, но льву внутри клетки души пасть не закроешь и волю его не изменишь. Поэтому в очередной раз он не берет в руки серебряные цепи, не избивает и так испещрённое ссадинами хрупкое тело. Принц тихо подходит и, вручая в свои ладони бледное лицо напротив, приникает губами. Чувствует ожидаемое подходящее к сердцу облегчение, да вот только не получает, и Юнги почему-то противится. Он дёргается, звеня оковами, губы сжимает, не даётся. Осознание на языке не металлическим вкусом режет доверие. — Кровь, — медленно произносит он, достраивая полотно, — её нет. Принц отстраняется, неотрывно вглядываясь в Юна, ищет в нём подвоха, и вот, картина складывается в общий пазл, а уголок рта нервно дёрнулся. — Какая оплошность… — Чонгук наклоняет голову, изучающе глазами бегая, нижнюю губу закусывает, не верит, усмешкой ироничной заливаясь, — как же я был глуп. Я ведь до сих пор еще слеп. Юнги?! В принце несвойственная ему эмоция разочарования в том, кто хоть как-то ослаблял его королевскую давку на шее. Кто хоть и жесткими методами, но облегчал его страдания. Он устал принимать ножи в спину, устал от предательства, он сыт по горло мерзкой преданностью и ... Что? Юнги ведь никогда не клялся ему в верности, не обещал ему голову в ногах. Тогда почему Чонгук ощущает жжение в животе и колкое предательство? За его плечами вновь строили планы, играли вымышленную дешёвую сценку, в которой он - главный герой, оказался обманутым дураком. И это ужасное состояние, звери в нем возмущённо царапают нутро, нашёптывая хозяину густые речи, зубами в плоть впиваются, мести требуют. Истина всплыла наружу. Догадки лопнули и сочатся кислым отрезвляющим соком. И Чонгук очень зол. В Чонгуке ядерная смесь разносортных эмоций. — И ты туда же. Скажи, в чем прелесть твоей крови? Хотя нет, я, кажется, знаю. Всё это было ради того, чтобы меня утихомирить?! Так вот она причина моего состояния!Усыпить меня этим пытался? Я не слышу, Юнги, отвечай, милый. — В нем бесы черные за зрачками котлы подогревают, и крылья расправляют оборванные, понимая, наконец, ситуацию. Чон крутится вокруг вампира, пляшет, безумием заливаясь, и смеётся истерично. — Давай же, чего замер? Делай, что хочешь, управляй, манипулируй, дергай за нитки, ты же с этим отлично справляешься! Юнги дрожит от страха, ноги подкашиваются, он не знает куда себя деть, под землю молит провалиться. Но его никто не слышит. Его Чон разъяренный ждёт у себя в поехавшем криво мировоззрении. Он улыбается широко искусственно, цепь наматывает на руки, ближе приближаясь. И вампир кричать не может, в горле живого места не осталось, голос сорван. Как и жизнь, впрочем, тоже. Чонгук становится позади бледнокожего и затягивает металлом тонкую шею. Путь к воздуху перекрыт, принц сильнее тянет в стороны удавку, ждёт ответов. А ответ один. И выхода из него не существует.***
[Bononcini - la decollazione]
Чимин без явного желания сидел за одним столом вместе с Аннабель и, то и дело поглядывая в высокие окна, разговаривал с ней без яркого на то энтузиазма. — Мне так жаль. Увлеченная пышными булочками принцесса уплетала выпечку за обе щёки, пока вопрос, адресованный её персоне, не поднял её голову в сторону короля. — Простите? — Вопросительно вскидывает брови Аннабель, прервав свою трапезу. У Чимина раздраженно дернулась бровь, но лицо оставалось каменным, безэмоциональным. Он сдерживал нервозность и тягу отрезать её гибкий язык, за этот липкий акцент в её речах. Каждый раз, когда в её словах промелькала гортанная буква "р" Чимин стискивал зубы, чтобы мысленно дать себе пощечину, которая отвлечет его от слишком приторного женского голоса. — Ничего. Кушай, Аннабель, — жует последнее слово, пробуя его на вкус и брезгуя, трёт языком нёбо и, внутренне состроив кислую мину, прочищает водой горло. — Свадьба скоро. Готова? — Конечно же! — Вдохновлённая принцесса упирается ладонями о стол и громко скрипит ножками стула, встав от счастья из-за стола. — Когда? — Я же сказал тебе "скоро", — искусственно улыбается Чимин, щуря глаза от отвращения. — Осталось позвать гостей, правда? — Правда ведь! — Её энтузиазм неожиданно вдруг улетучился, когда в голове промелькнул удручающий факт. — Но не думаю, что моей семье это интересно. Их скорее всего не будет. Король довольно выдыхает. — Тем же лучше. Пак зовёт гонца и приказывает разослать почётным гостям пригласительные на торжество. В этом списке наклонным почерком красуются и имена Чонов. — А им особую весточку передашь, — тычет пальцем в бумагу король, совсем забыв про трапезу, и проговаривает все указания молодому парню.***
[ Wake up, Ciri - Mikolai Stroinski]
За вздымающейся спиной Юна раздался звук отворяющейся двери. Он сонно жмурит глаза от льющегося света огня и цепляет взглядом тёмный силуэт. В его руках шуршала бумага, а изо рта струился горячий пар. Юнги настороженно наблюдал за тенью, и за тем, как вздымалась его грудь. Ему было интересно, что повлекло Чона спуститься в поздний час в темницу. Он был не один. — Что ж, отлично, — Чон, повернув ключи на два оборота, входит в клетку и пинает Юнги, неудивленного королевским поведением, и прижимает толстой подошвой к холодному мокрому полу, — ты послужишь идеальным подарком для такого счастья. Прекрасный. В его стиле. Ему понравится моя работа. Принц, склоняясь низко к уже безразличному вампиру, тянется к его уху и шепчет короткое: «Молись». Выпрямляясь, Чонгук разворачивается, чтобы уйти, и перед этим велит гонцу приготовить сосуд для короля Пака, поспешно удаляясь из темницы.