[Armand Amar — Amar: Jerusalem]
Тихий шёпот ласковых языков в камине, мокрая колыбель за окном, бьющаяся в стёкла, желая обратить к себе внимание двух юношей в прогретых покоях, и глухой звон приборов в ловких королевских пальцах. Игла, захваченная пинцетом, греется в пламени, игриво насмехаясь над вампиром, видя его испуганный взгляд. А Чимин, зная своё дело, сидит у камина в позе лотоса и любуется процессом, выжидает, когда та нагреется до высокой температуры. Ему нравится, что Юнги согласился на это ради подарка. Ему нравится и то, что тот лежит на его ноге, готовый принять острый инструмент в свою бархатную кожу. — Повернись на бок, — говорит Пак, не прерывая связь глаз с иглой. Юнги послушно ложится левым ухом на бедро Чимина и теперь тоже завороженно смотрит на огонь, игнорируя раскаленную иглу над ним. Король берёт с подноса, расположенного позади, одну из долек яблока, подставляет её под мочку. Юнги нервно сглатывает слюну, почувствовав холод фрукта, но всё же держится. Чимин, не хмурясь, ловко и быстро вынимает иглу, и пока Юнги считает секунды, а игла остаётся раскаленной, он вонзает её в мочку и кротко улыбается, заслышав, как та верно входит с другой стороны в яблоко. — Умница, — хвалит король, — а теперь, на другой бок. Даже не интересуется, больно ли. Хотя по лицу видно, что не было. Внимание вампира больше льнет не к боли, а к тому, что Чимин уже шестой раз нарочно будто бы касается его шеи, оттягивает край ворота рубашки, обнажая бледные острые плечи. Юнги чувствует на себе королевский взгляд, казалось бы, куда еще смотреть? На уши, наверное. Тогда Юнги не понимает, почему его тело так чутко реагирует на каждое случайное прикосновение. Или не случайное? Слышит только разрывающий тишину скромный щелчок у левого уха и послушно поворачивается на другой бок. Теперь он видит его. Расслабленную грудь, немного сжатые от сосредоточенной работы полные губы и слегка опухшие веки. Игла вновь греется над пламенем, и, пока Чимин дышит, пока следит за ней, Юнги пользуется предоставленным временем, чтобы рассмотреть королевское лицо ближе. Даже если Чимин знает, что сейчас является экспонатом, на который смотрит вампир, уединенный в теплой комнате. Кажется, Юнги готов потерпеть секундную боль, чтобы иметь возможность разглядывать его морщинку над уголком губ. — Смешно Вам? — спрашивает Юн, опустив глаза. Чимин молчит, ухмыляется. Губы украшает нескромная улыбка. Ведёт немного головой, будто бы прожёвывая смелый вопрос парня, и переводит взгляд на редкий ряд чернилами окутанных ресниц, что блестят под отблеском огня, замечает, как томно юноша приоткрывает рот, а затем как шипит от внезапно вошедшей в левую мочку иглы. Губы размыкать он не просил, оттого наказывает вампира, воткнув инструмент без предупреждения. Король оглаживает взглядом лоснящуюся кожу лица, переходит к бровям. Вторую серёжку заключает, кончиками пальцев пробует наощупь. Чимину хочется ещё. Ему нравится эта процессия, отголоском будоража прихоть, осевшую на дне доминирования, и король, под ладонью ощущая власть, глубоко вдыхает и медленно, сам того не замечая, ласкает всё ухо, двигаясь все выше, достигая щеки, затем глаз. Он бережно заправляет чужую чёлку, смотрит вдумчиво, безмолвно и видит вновь эти чёртовы разомкнутые губы. Цвета нектарина. Цвета спелого сладкого фрукта. Цвета желания. И мучительной неизвестности чувств, взятых из ниоткуда. — Всё? — М? — Чимин теряется, забывшись, но собрав уплывшие мысли воедино, кивает. Юнги делает усилие, чтобы встать, но рука не позволяет. Королевская. Он смотрит с вопросом и видит обычное «нет» в лице напротив. Он уже хорошо выучил это выражение, означающее отказ. Отказ покинуть обитель, в которую впускает лишь свою персону. А теперь не только и свою. — Ваше Величество? — Чимин, — поправляет неожиданно, как для самого себя, так и для Юна, — Сегодня я буду просто Чимином. Скажи это. Король помнит, как на него, охваченного безумием, Юнги выкрикнул его имя прямо в лицо. И то, как это подействовало. И сейчас он хочет услышать это снова, но теперь в трезвом состоянии, чтобы запомнить то, как льётся королевское имя с его спелых уст. Юнги не сразу соглашается, ссылаясь на глупую шутку, но видя серьезный настрой, всё же выдавливает тихое: — Чимин. Внутри короля змеи мечутся, вьются на одном месте, взывая в животе чувство тошноты и с тем же чувством лёгкости. Тело покалывает, ноги предательски немеют, оповещая хозяина, что ему нравится. Всему его существу, вплоть до каждой живой клетки организма, каждой поднявшейся волосинке на расписанной мурашками коже нравится низкий тон голоса и то, как складываются губы, когда произносят его имя. Ничьё. Чимин больше не может. — Невыносимо, — успевает сказать только, сорвавшись вниз в глубокий и взаимный поцелуй: будто бы Юнги ожидал и был готов. Чимин приподнимает лицо Юна, углубляя поцелуй, смакуя и вылизывая каждую пору губ, каждую крупинку места внутри, ловит каждый чёртов вдох, потому что всё должно принадлежать королю. Любой живой на территории его королевства — по праву собственность Пака, так почему же Чимин словно уговаривает себя, повторяет вновь и вновь в мыслях чёткое, выграненное подобно кинжалу, властное «моё». Абсолютно всё — его принадлежность. С кем он соревнуется? От кого уберегает? Кому адресованы слова о личной собственности? Чимин привык терять, и сейчас он волком терзает за право на спокойный и желанный путь. Лишь он вправе выбирать, и никто больше не смеет тыкать пальцем, что верно, а что нет. Сегодня он не только король. Сегодня он еще и просто Чимин, любящий, когда его имя произносит один спелый плод нектарина. Один хрупкий, но смелый бутон подснежника. Чимин нежно размыкает губы, медленно отстранившись и разлепив томно глаза, а Юнги не позволяет, вновь потянув за шею, ртом соединяясь, прикрывает блаженно веки. И если Юнги позволяет, то причин сдерживать себя Пак не находит. Ладонь его смело зарывается под рубашку, пальцы сжимают ткань, намереваясь сорвать преграду к бледной желанной наготе. Пуговицы трещат под натиском свободно гуляющей по спине руки, что ласкает кожу, прижимая всего Юна к королю. Шумные выдохи сливаются с треском дров, разгоняющих на себе несколько танцующих искорок. Со рта Юна почти беззвучно вырывается приглушенный стон, а Чимин почти рычит от изнеможения, от крышесносного притяжения. Он поднимает его на руки, наотмашь стелет королевскую меховую мантию и, опустив его на мягкую материю, следом накрывает его тело своим. Разгорячённым и готовым. Шея вампира выгибается, стоит Чимину провести дорожку поцелуев, следующую вниз от пупка. Тонкие пальцы юноши зарываются в светлый шёлк королевских рассыпных волос, неосознанно давят вниз и чувствуют, как не получают, то чего хотят. Чимин не движется. В его сознании картина серая, совсем безвкусная и потерявшая краску радости. В его сознании острое материнское «грешник» и ядовитое, но яркое от Чона «отвратительный». Оно настолько громко льётся в уши, что Чимин, резко отстранившись, глушит их ладонями и жмурится в попытках игнорировать неприятные вопли. Вновь качается, скулит. Вновь приступ паники. — Я не могу, не могу, не могу, Юнги, я... Юнги и сам не понимает, что происходит. Испуганно выискивает в чужих глазах причину, сам понять не может. Пытается обнять его. Но Чимин не умолкает, читает, словно мантру каждое «нельзя» и «не могу». Юну удается сжать в ладонях его лицо и, взглянув в глаза, спросить важное: — Почему? Чимин, ответь! Холодный тяжёлый лёд в животе короля даёт трещину. — Потому что, — не выдержав кричит он и уже секундой спустя дрожащим хриплым голосом, сменив взгляд, почти шёпотом продолжает, — Потому что мне нельзя. Твёрдая сталь плавится, оседая жидкой лужицей внутри. Она хранилась холодным металлом, являясь миру самым жестоким и ледяным образом, но вдруг мгновенно вспыхнула. Или поджёг кто-то? Неосознанно каждый из близких шаг за шагом пропитывал его душу горючим, незаметно, медленно подкрадывающейся кошкой, готовой к очередному прыжку на жертву, поднёс предательски маленькую искру и сжёг ту твёрдость в душе ребёнка. Так тщательно охраняемую им. Отчаянным комом в горле засевшую глубоко, распускаясь ядовитыми паутинками стыда. Королю не позволено. Мелодия огня возвращает этих двоих на землю, в покоях они не одни: в комнате шум дождя за окном, воющий ветер над крышей и треск бревен в камине. Чимину нельзя. Чонгук ещё плавает в памяти. Он тычет пальцем в его сторону, смеётся над ним. Смеётся над его любовью. Смеётся над всем разбитым смыслом его невинной детской жизни. Выжидающая тишина в ответ растягивает время, и Пак продолжает, вдруг успокоившись, почувствовав рядом запах желанных цветов: — С юношей неправильно. Невозможно. Говорит опустошенно. Смотрит сквозь пол, куда-то в глубину растаявшего отчаяния. Глаза щиплет, в них потухшее пламя, а на лице – осознание: держать в себе более нет сил. Он проглатывает вьющуюся пауком ледяную сеть, и внутренний огонь стынет. Остаётся лишь мокрая лужа. Чимин роняет незаметно скатившуюся слезу с ресниц, опускает голову на***
[Venus — Joep Beving]
Все эти дни Чон раздражён, у него нет ни настроения, ни аппетита. Даже вино, предложенное отцом, чтобы вместе выпить за одним большим столом, не лезет в горло. Он и сам понять не может, что с ним. Всё, что ему нравится делать — навещать Буцефала. Единственное живое существо, готовое в любое время принять Чонову ласку и разделить с ним одиночество. Каменное лицо его трогает добрая улыбка, стоит ему дотронуться до чёрной густой гривы. Чон тает, проходясь ладонью по блестящей смоляной шёрстке, и ласково называет его по имени, отчего лошадь возмущённо мотает мордой, неожиданно заслышав непривычные долгожданные слова. — Долго же я, знаю, не ворчи, — пререкается принц и щурит глаза в унисон с мягким смехом. Ему даже не жалко запачкать белоснежный королевский костюм — настолько сильно питает он искреннюю и простую любовью к своему питомцу, взращенному с малых лет, что невольно щиплет в глазах. Чон заглядывает коню в его бездонные огромные глаза и видит в них себя. Он приникает к нему лбом, прикрывая веки. — А мы с тобой похожи, верно? Один, заключенный в свой загон и выполняющий лишь то, что заставляют делать. А ведь у тебя, — спускается вниз, оседая на заполненный соломой пол, — могла бы быть своя жизнь. Наверное, у тебя была бы семья, — подняв взгляд, смотрит на Буцефала с надеждой, — Ты был бы самым сильным конём в табуне. Верно? Но лошадь не отвечает, и Чон ответа от неё не ждёт — по глазам видно, принц прав. У всех была бы абсолютно иная жизнь, родись он не королевской крови. Возможно, они бы дрались с братом за кусок хлеба или жаловались бы матери, что дворовой мальчишка отобрал у них последнюю порцию каши. Чонгук усмехается и вновь треплет гриву. Он тяжело встаёт с колен и как-то сожалеюще смотрит на своего верного, чёрного как смоль коня, а затем, отпустив поводья, щёлкает створкой и, глубоко выдохнув, будто бы прощается с самой жизнью, распахивает мощные ворота загона. — Ну же, ты свободен! Давай, беги навстречу своему беззаботному будущему, ты же так этого хочешь, — слёзно просит принц, толкая лошадь вперед. Но лошадь отпирается, ржёт и мотает мордой, не понимая своего хозяина. Она не понимает и то, почему Чонгук плачет. Почему он просит покинуть его? Вопрос в глазах коня сменяется растерянностью. — Почему? Почему ты не убегаешь? Тебе же здесь плохо. В конце концов, ты можешь умереть! — принц срывает голос выкриком, ударив Буцефала кулаком по бедру, и тут же сожалеет об этом. Сожалеет, потому что непонимающий и испуганный конь исполняет его приказ и убегает. Принц падает на колени. Удрученно свесив голову, слышит сзади женское: — Ведёшь себя как капризная девчонка. Минута тишины, чтобы усвоить услышанное и едкое, противное чувство омерзения. Эту тишину он должен провести наедине, прощаясь с лучшим конём его жизни. А вместо этого он слышит, как подходит она. — Тебе право слова не давали, — цедит сквозь зубы Чон, понимая кто это. — Утри слёзы, — грубо отвечает Джухён, глядя ему в спину, — Ты избалованный маленький мальчишка. Не более того. — Тебе ли об этом говорить? — дерзит Чон, оборачиваясь и наступая навстречу. Джухён равнодушно стягивает с себя шелковый шарфик, открывая напоказ вдруг остановившемуся принцу яркие дорожки, багровые следы, подобно отпечаткам пальцев, и красные полосы, змеями уродливо окольцовывающие женскую шею. — Уверен? — смотрит на него девушка, убеждаясь, что немного шокирует его этим. Она откидывает с плеч длинные прямые волосы и продолжает снимать одежду, оголяя новые смертельные бутоны от розги. Всё тело окутано колючей розой, что выбита алыми чернилами по когда-то чистому бледному бархату. Чонгуку настолько не нравится, что он и слов найти в отместку не может. Унизить и поставить на место ту, что сама унижает принца, насмехается над ним и будто хвалится своими ранами. Хвалится, что её история куда жёстче и что судьба с ней не столь мила была, как кажется. — Плевать, — кидает он, толкая девушку в нагое плечо, — Не попадайся мне на глаза. Убью. И принц стремительно покидает конюшню, с каждым шагом взрываясь от новых и специфичных по вкусу эмоций. Джухён молча смотрит принцу вслед, поправляя волосы, одежду и думает про себя, что вполне была бы рада, даже если бы он исполнил свою угрозу.