[Joep Beving — Klangfall]
— Я скучал. Я так сильно скучал, — скулит юноша, опрокидываясь на кровать, отчего белёсые ноги, оголившись, тут же принимают ласку мужской жадной руки, которая тоже, между прочем очень скучала по его упругой коже. — Я тоже, детка, — выдыхает Хосок, сминая своими губами чужие, — Я здесь. Всё хорошо. Урывками удается говорить, потому как рот, освобождаясь на пару секунд, вновь занимает себя, если не губами, то на шеей, грудью, животом, спускаясь всё ниже. Выцеловывая маленькие укусы, оставленные бездонной прихотью, подобной желанию изголодавшегося волка разорвать клыками плоть бедной жертвы, Хосок, рьяно раздирая хлопок рубашки, доходящей до красных колен, рычит и вылизывает внутреннюю сторону бёдер, искушая как себя, так и трепетно возжелающего священника Идона. Игривый взгляд исподлобья выносит его сторонние мысли за границы разумного, он огибает требующий ласки член и спускается к голени. Язык выискивает чувственные точки, численностью которых Идон может похвастаться смело, а вжатые в худые ляжки пальцы оставляют после себя красные следы, рассматривать которые Идон будет позже. А пока его интересует только томный, цвета кофейного осадка на дне чашки взгляд и настойчивый палец, скользнувший между ягодиц, отчего Идон, неожиданно почувствовав его, подпрыгивает, а затем самостоятельно насаживается. Между ними пространство крохотное, затягивающее обоих в чёрную бездну; молочное тяготение и приторно горьковатая капля похоти на кончике твёрдого влечения взрывают чувство адекватности. Идон опьянен Хосоком полностью, в то время Хосок желает повысить градус и влиться до основания в омут алкогольной зависимости, которую он, впрочем, и не скрывает. Одарив мокрыми поцелуями мальчишечьи бёдра, священник, наконец, на радость Идона, скидывает с себя священный костюм и, оголив твёрдую возбуждённость, выудив из колечка мышц три пальца и удовлетворённо откинув голову назад, входит в тёплое и желанное тело послушного мальчика. Его мальчика. Идон не устанет звать его своим отцом, а Хосок не устанет любить, как он заигрывающе приподнимает край рубахи, всецело зная, что под ней сплошь кожа бархатная без единого намёка на скромность. Идону нравится, как, плутовато убегая, сотворив Хосоку пакость, тот кричит ему вслед «Бесстыжий!», и как смотрит потом на полуобнаженные голени так, что тут же всякая игра в голове пропадает, уступая место дикому и сиюсекундному желанию разорвать на нём этот дурацкий фальшивый костюм. Идон прикрывает глаза, дрожа белёсыми ресницами, и томно выдыхает, получая нарастающее чувство удовлетворения. Шлепки ускоряются, в ушах барабанит пульс, отбивает трель каруселей, на которых только они вдвоем. И никого больше. Это их Вселенная, переписанная богами лишь для того, чтобы им было, наконец, спокойно вместе. Один пал душой, второй пал рассудком. Один отдал за это трон, второй обрезал себе надежду на полёт. А ему надежда эта и не нужна вовсе. У него своя надежда — ему нужно лишь короткое «Я люблю тебя» и долгий сон на двоих, тянущийся вечность. Хосок прерывисто дышит, ощущая, как и его скоро настигнет разрядка. Волосы предательски липнут к мокрому лбу, отчего глаза теперь не видят полностью его детку. Его мальчика. Звонкие шлепки эхом ударяются о стены церкви, хранящей множество секретов, о которых стоит умалчивать. Тонкая шея выгибается навстречу соскучившимся губам и с замиранием сердца напрягается, когда Идон, не вытерпев партнёра, кончает, изливаясь тёплым густым молоком себе на живот. Эта картина ещё больше подогревает аппетит старшего, он нарочно пробует капли на вкус, рисуя кончиком языка ветвистые рисунки, и, ускоряя грубо толчки и приподняв его за спину, громко рычит, глядя в глаза, и наполняет Идона всем смыслом его бренного существования. — Мой, — задыхается Чон, касаясь онемевшими губами часто вздымающейся груди, — только мой. Между ними связь крепкая, затягивающая обоих в чёрную бездну. Идон опьянен Хосоком полностью, в то время Хосок просто хочет всегда чувствовать его дыхание рядом. И в этом омуте болезненной зависимости, которую он, впрочем, никогда и не скрывал, он готов тонуть вечность. Только руку его ищет не глядя, прижимает к себе и, накрыв одеялом, подолгу улыбается, наблюдая как свинцовые веки напротив медленно закрываются, а затем и сам Хосок после впадает в глубокий умиротворённый сон.***
[Joep Beving — Saudade da Gaia]
Открыв глаза, первое, что видит он — это Юнги, что беззаботно спит рядом, дрожа одними лишь ресницами под мягкими лучами нетревожащего солнца. Чимин поднимается на локтях, оперевшись о меховую накидку, на которой они вчера и уснули, и, решившись всё же это сделать, взглянув на свою золотую работу в чужих ушах, костяшками пальцев проходит по фарфоровой и гладкой коже спящего Юна. Его не будит даже прикосновения к мочкам. Устал, наверное. И этот факт льстит королю, ведь Юнги не в первый раз спасает его от приступа и вновь засыпает в неудобном положении. Однако, оставаясь на расстоянии, Чимин всё же благодарен ему за это. А ещё, это впервые, когда король пробуждается раньше. Что думает Юнги, когда оказывается в такой же ситуации? Смотрит ли он на него так же, как смотрит на него король? Касается ли он его кожи так же желанно, как это делает король? Наблюдает ли он за его сном, пока тот спит? Чимину ответ и не нужен, он всё знает. Догадывается, если сказать точнее. А пока он насладится моментом, вот так вот просто лёжа на меху, расстеленном на полу у потухшего камина, и забудет на мгновение свои проблемы, интересуясь, как на свет мог появиться он. С прекрасной и нежной, сравни лепестку белого бутона, кожей, с редкими, но чёрными, как смоль, ресницами и, самое отвлекающее его сознание, с мягкими губами цвета нектарина. Чимин готов поклясться, что и вкус у них такой же. Или это самовнушение? Впрочем, его не волнует, правда ли это на самом деле, сейчас куда важнее то, что Юнги всё ещё спит, и король радуется каждой последующей секунде тишины, подаренной снисходительной ему хотя бы раз жизнью. Чимин неожиданно для себя дёргается, срываясь с розовых облаков в реальность, когда ушей достигает стук. Служанка по ту сторону дверей интересуется, проснулось ли Его Величество. — Зайди, — говорит настолько тихо, чтобы не разбудить юношу, и одновременно старается произнести чётко, чтобы приказ прошёл сквозь щель и достиг её. В покоях появляется девушка и низко кланяется перед тем, как войти. Её взгляд мимолетно падает на Юна и тут же теряется где-то в полу, испугавшись, что король её любопытность заметит. — Открой окно, — просит Чимин, так и не двинувшись с места. Девушка немного мнётся на месте, а затем беспрекословно, двигаясь на цыпочках, исполняет приказ и впускает в комнату порцию свежего воздуха. — Я позже спущусь, спасибо. Можешь идти, — говорит затем Чимин, видя её вопросительный и растерянный взгляд. Вот только Чимин не подумал, что то, что увидела служанка, может разнестись по дворцу притворными и сомнительными слухами. Девушкам от нечего делать приходится сплетничать. Особенно, если это касается короля. Но Чимин и не жалеет, ему плевать на пустую болтовню. Главное, чтобы это никак не касалось того, кто сопя под нос, спит рядом и дышит размеренно. И только сейчас, услышав песню птиц за открытым окном и опустив голову на свою руку, всё так же глядя на Юнги, Чимин вдруг понимает, что хочет защитить его. Даже если придётся защищать от самого себя. Это будет небольшой платой за то, что тот сделал для короля Пака. А короли всегда награждают тех, кто предан и кто помогает своему королевству процветать и развиваться. А с этим, нужно отметить, Юнги справляется отлично. Ведь ему с ним становится лучше, а значит, и территории под его рукой оживут с новой надеждой на свободный глоток желанного равноправия. Он заправляет чёрную прядку за уши, которые украшают маленькие кольца, и от заполняющего комнату холодного воздуха накрывает обоих стянутым с кровати тёплым одеялом. Чимин сделает вид, что и не просыпался вовсе, подарив Юнги возможность спокойно уйти из королевских покоев без неловкости.***
[Joep Beving — Whales]
Чонгук оборачивается, когда в его комнату врывается мужчина, стремительно двигаясь к нему. Он сразу поднимается, когда понимает, кто перед ним явился. Принц устремляет глаза в пол, а лицо держит прямо. Смотреть противно, а если и опустит голову, отсюда два исхода: либо наказание от отца, за то, что "морду перед королём воротит", либо признание своего поражения — унижаться он не хочет. К нему сам Хеин наведался и теперь слишком близко стоит, и угрожающе дышит на лоб обездвиженного сына. — Почему, позволь узнать, — сквозь зубы цедит, — я узнаю от слуг, что в королевской конюшне отсутствует конь? И что именно ты отпустил его. Ты думаешь, я тебе куплю нового? — он распрямляется, отстранившись, рукой спину выгибает, взглядом по комнате пробегает, — Чон Чонгук, что это за выходки такие? — снова наклоняется. Слишком близко, отчего Чонгук позволяет себе немного пошатнуться назад, — Он дорогого стоил, что ты себе позволяешь?! — звонкая пощечина разносится по коридору, — Как смеешь без моего ведома отпускать на волю мою собственность?! Расслабился, я смотрю? — разглядывает в глазах причину, мерзко щурится, сжимая сухие губы, а затем и вовсе позволяет себе зажать шею сына в своих пальцах и выплюнуть в лицо грубое, — Ублюдок. Смотрит ещё пару секунд брезгливо в глаза, в которых Чон внезапно узнает и себя, когда бывает так же зол. И к великому сожалению, принц понимает, что ничем и не отличается от отца. Король ослабляет хватку и, специально задев плечо, хлопает за собой дверью. И когда Чон Чонгук остаётся снова в тишине, он громко кричит. Кричит так, что горло саднит. Со стола опадающими листьями летят письма, так и не отправленные адресату, о котором он умалчивает, а выцветшие картины обреченно плавятся в огне. Львы в клетках взбешённо раздирают внутренние стенки плоти оборванными когтями и мечутся меж рёбер, позволяя принцу задохнуться от всепоглощающей ненависти ко всему миру. Который, впрочем, он никогда и не заслуживал.***
[Joep Beving — Orvonton]
Всё, о чём думает Тэ, сжав руки на рукояти — какое же всё-таки красивое пламя возвышается серым густым облаком к небу. Даже несмотря на то, что оно и не принадлежит небесам, даже если это облако чужое для них, оно все равно тянется вверх. Тянется и заполняет едким дымом новые территории. Ненадолго правда, но сам факт радует вампира. Оно хотя бы пытается сделать хоть что-то. Вот и Тэхён не сидит сложа руки. В суматохе людских криков он ловит короткий взгляд Луки и довольно кивает ему в знак правильности решения. Перед ним картина сумбурная: яркий огонь, пожирающий выстроенные деревянные постройки, снующие жители, выбегающие из горящих очагов, и вполне приятный звук проникновения клыков в человеческую плоть. В этом месте гибнут люди: кто-то умирает от потери смешанной и накопленной чужой крови, кто-то сгорает заживо, а кто-то вовсе покидает этот мир собственноручно, верно принимая смерть как один из легких вариантов поражения. Тэхёну этот способ нравится больше, он видит в нём красивую философию, тепло обволакивающую чужим проигрышем его холодное эго. Ему, кажется, хорошо. И он немного улыбается, почувствовав ту самую власть, о которой вожделел. Месть ли это за мать? Определенно. Хочет ли он продолжать? Несомненно. Вот только в его морали нет места помилованию, и ждать рая он не будет. Ему по нраву глубокий разверзающийся ад, в котором главное звено определяет важность и величие. В котором нет места для фальшивых масок, что натирают переносицу, здесь каждый делает то, что считает нужным. Здесь он Вершитель судеб и необузданный Король. И лишь он, считает Тэ, способен изменить и переписать целую цепь истории и нарисовать живым окровавленным пером новую. Скинув с плеч отросшие волосы, собранные в тугую косу, вампир вдумчиво наблюдает с небольшого холма за дотлевающей территорией, слушает фантомные церковные песнопения в голове, посчитав последние секунды живых душ, а на груди всё так же качается под тканью кольцо с выжженным в нём «Бессмертное». И Тэхён забывает про него, потому что смерть, впрочем, живёт в каждом. Следующим утром до короля Хеина доходят новости о сожженной на окраине королевства Чон деревне. Говорят, это сделали спасшиеся от указа принца вампиры. Говорят, они оставляют за собой вырезанные метки на деревьях. Говорят, они жаждут отмщения.И снимем маски, Господа, Всю сущность облика чтоб видеть в людях, Отныне страх уйти тогда И не вернуться должен будет. Здесь все чисты перед друг другом.