[Max Richter — The Ambush]
Слуги — всегда пешки на шахматной доске. А игроки в ней — короли, двигающие фигурки по своим дозволенным территориям. И, когда за одну сторону играют двое, пешкам приходится слушать и выполнять приказ обоих. В таком случае игра не оканчивается победой, ведь короли не договариваются и делают всё по-своему. В итоге страдают исключительно пешки. По таким же правилам играет и королевство Чон. Чонгук, невзирая на то, что его персона еще не присягнула на трон, всё-таки отдал приказ, и стража его беспрекословно выполнила. Вот только сам король об этом не знал. И винить за эту оплошность слуг — бессмысленно и неправильно. Наказание должен понести тот, чьи уста его произнесли. Поэтому. Он распахивает окна, чтобы набраться сил, подставляя ветру молодое лицо, что треплет его шёлковые вьющиеся волосы, и вбирает полной грудью чистый весенний воздух. Вновь кто-то входит, и Чонгук готов сыграть в игру, из которой выйдет победителем, угадав, кто за его спиной. — Чон Чонгук, — невозмутимый голос слышит. Он поворачивается к отцу, следит, как тот спокойно снимает с себя королевский плащ, как освобождает пальцы от колец, сложив аккуратно их на стол, а затем, засучив повыше рукава, приказывает: — На колени. И Чон знает, что влечёт за собой этот пугающий до боли в груди тон. И Чон послушно встаёт на колени. И теперь, принимая проигрыш, послушно опускает глаза. Отцовские ноги приближаются, и сам король, присев, хватает сына за волосы. Выгнув его шею, презренно заглянув в глаза, швыряет голову о пол. Затем, Чонгук знает, удар придётся в живот, потом в лицо и снова в живот. Он слишком хорошо знает отца. Хеин вскидывает брови от того, как его сын предугадывает удары и закрывается ладонями там, где придется новый. Поэтому он меняет ход и вместо лица, нога встречается с бедром. Он избивает сына с явной злостью, скрытой за толстой маской равнодушия, и вымещает, кажется, всю скопившуюся ненависть, направленную не только на сына, а на всё вокруг. Он выплёскивает её за всё, что накопил, и Чонгуку обидно, что принимает на себя наказание не только за свою провинность. Сознание теряет точку опоры, на которой Чон старается сфокусироваться, чтобы не отключиться, но стягивающая боль по всему телу разносится ядовитыми паразитами, окисляющими чувство превосходства. Нескончаемые избиения настолько нестерпимы, что Чон уже скулит в муках, жалеет и винит себя за то, что обременяет отца своим существованием. — П-пап, — разорванные куски ударами от единого значимого слова срываются с разбитых губ скомканным смыслом, — не н-надо, х-хва... тит. Но Хеина не остановить, пока не закончит начатое. Принцу не стоит думать о пощаде, он и так прекрасно знает его. Настолько хорошо, что было бы глупо просить прекратить. Но Чон всё же просит и надеется. Король холоден. Холоден снаружи, но разгневан изнутри. В его глазах ярость необузданная и огненная страсть разорвать противника зубами. Он пинает молодое лицо и наконец, глубоко выдохнув и толкнув подошвой сына в плечо, переворачивая его на спину, отряхивает руки, оттягивает вниз рукава, надевает обратно кольца и, перекинув на себя королевский плащ, покидает комнату сына. А сын... А сын отныне и не думает, что уже лучше кого-то в этом мире. Отныне в его голове не возникает и мысли о том, что его слово имеет вес. Отныне Чон Чонгук — потерян в тёмных красках своего эгоистичного величия, навязанного львами в мощных клетках, которые горят ярким пламенем под рукой павшего хозяина. Мокрые ресницы разлепляются, дрожат. Он смотрит в пустые потолки, рисунок которых искрами пляшет перед глазами, наблюдает за круговым движением всего мира вокруг него, который на самом деле и не движется, а затем слышит громкое лошадиное ржание. Он спускает это на галлюцинацию, вызванную из-за разбитой головы. Подняться с пола нет сил, но он встает. И даже если этот звук — фальшивый мираж, он просто сядет и будет наслаждаться фантомным удовольствием. Волоча ноги, Чонгук подходит ближе, распахивает настежь окна, набирается силой, подставляя ветру, что треплет его спутанные волосы и раздирает весенним воздухом грудную опустошенную клетку, избитое лицо. Опустив красные глаза, он вдруг мягко улыбается, растягивая опухшие губы, а по щекам катятся слёзы, стоит взгляду упасть на коня под его окнами. Верного, чёрного и любимого. Самого из всех близкого и родного. Единственного, кто остаётся с ним, невзирая на его мёртвую, пропахшую едким табаком душу. Единственного, кто до сих пор ему предан и будет таковым до конца своих дней. — Буцефал, — дрожит принц, сползая по стене вниз. Он срывается и бежит, невзирая на боль в конечностях, неспособных выполнять то, что велит хозяин тела, и наконец, выйдя из замка, он падает к коню и крепко обнимает его. Игнорируя жжение испещренных трещинками разбитых губ, льнёт к короткой шёрстке, зарывается пальцами в густую гриву и даёт себе разрешение выпустить на волю чувства и заплакать. Заплакать так, чтобы не думать о последствиях, не думать о том, как он слабо выглядит. Ему плевать. Рядом с ним тот, кого он действительно боялся потерять. И не отпустит больше. Чон Чонгук заполняется крохотным, но вполне осязаемым смыслом. Смыслом, который, ранее имея силу, восходит на новую ступень принятия себя. И Чон Чонгук полностью впускает своё поражение, чтобы оттолкнуться от него и начать заново, с чистого листа, обладая теперь уже холодным и трезвым намерением действовать.***
[Joep Beving — Philemon]
Намджун сонно переводит взгляд с Джина на вошедшего Хосока и лениво потирает глаза, широко зевнув, не желая слушать священника, так как тот по обычаю имеет свойство тревожить покой в самый неподходящий момент. И, невзирая на постороннюю пару любопытных глаз, он прижимает к себе спящего Кима и смотрит на священника так, будто бы не хочет делиться со своей с трудом найденной добычей. — Есть дело, Джун, ты мне нужен, — Хосок проходит в другой конец комнаты, в которой царят запахи тёплого мёда и молока, и, отдёрнув занавес, кротко улыбается пробудившемуся Джину, а затем снова переглядывается с Намджуном, дважды хлопает в ладони и перед уходом довольно кидает, — Малыши, завтрак стынет, жду вас. — Надоел, — ворчит Намджун после того, как дверь щёлкает, и зарывается обратно в одеяло, засовывая в ноги возмущённому Джину свои ледяные ступни. Старший кривится и, провозгласив в отместку реванш, принимается щекотать младшего Кима. Возня на смятых простынях и нечестный бой затягиваются в несколько минут, услышав за дверью раздраженное «Вас долго еще ждать?» парни лениво поднимаются с кровати и, нацепив поверх первое, что попадается под руку, выходят в столовую. — Слушаю вас, Господин, — язвит Намджун и выдвигает стул, чтобы сесть за стол. С едой на кухне в одной лишь сорочке возится Идон, смешивая ранние овощи в большой миске, рядом из кастрюли норовит вот-вот выползти каша, а Хосок помогает накрыть на стол и перекладывает сваренные яйца по тарелкам. — Не спеши. Сначала нужно поесть, — отвечает Хосок и садится напротив. Идон находит грязную тряпку и, обхватив ею ручки кастрюли, тяжело пыхтит, пытаясь уравновесить силы в тонких и слабых ручонках. Намджун молча кивает в его сторону, намекая Чону, что ему бы лучше помочь, и Хосок срывается, скрипя стулом, и опускает большую горячую посудину на середину стола, прожигая поверхность чёрным отпечатком. — Что ж, — смиряется Чон, поняв оплошность, и садится на своё место, возвращая в руки приборы, — приятного аппетита. Намджун берёт на себя ответственность распределить каждому по порции каши, а Джин разливает молоко. Хосок откусывает буханку и, прожевав, всё же говорит: — Намджун, меня не будет во дворце некоторое время, — Идон с этих слов от внезапного прилива радости неловко подскакивает на месте и, оперевшись щекой о ладонь, переводит глаза с каши, только что положенную Джуном, на Чона и внимательно наблюдает за ним, — И у меня есть огромная просьба, которую я могу доверить лишь тебе. Ким-младший опускается на стул, поправляет рукава, проглатывает кусок хлеба, залежавшегося во рту, запив молоком, и звонко поставив стакан на место, придвигается ближе и хмурит брови. — Что такое? — Для тебя ничего сложного и невозможного, Джун, но не менее важного, чем то, что ты делал ранее, — Хосок периодически глядит на Джина, что сидит рядом с младшим, медленно преподносит информацию, а тот в свою очередь сосредоточенно выискивает в чужом подвох, — Замени меня. Стань на время защитой для дворца, и, я клянусь, я отблагодарю тебя в полной мере. Джин перестает бренчать ложкой, обращая внимание на то, что ответит Намджун, и в глазах ясно читается протест. И не то, чтобы ему плохо в одиночестве, скорее сам факт, что Кима заставляют вновь служить одному человеку удручает, вгоняет в рамки недоверия. Нелегкий опыт показывает, что те, в ком течет царская кровь позволяют себе слишком многое, недостойное их существованию. И недостойное для тех, кто его выполняет. Руки Намджуна пропитаны по локоть вампирской кровью, подобной его же. И если убивать себеподобных с железным равнодушием для него обычное дело, то нет гарантии, что во дворце Паков он не станет очередной игрушкой на прозрачных тонких нитях, послушно тянущих за собой нужную ноту, выбитую жадными и не менее жестокими королями. Джин обеспокоенно накрывает ладонь младшего своей, и, когда Намджун обращает лицо к нему, натягивает правдоподобно искреннюю одобряющую улыбку. Знает ведь, что даже если и против этого, Джун все равно выполнит просьбу Хосока. И не потому что он ему как отец, а потому что Намджуну здесь слишком скучно. Скучно жить днём, похожим на предыдущие. Он рос, считая день последним и сражался в полную силу. Ничто не помешает, когда за преградой горит желание, что видит Джин в глазах напротив. — Это хорошая возможность, Намджун, — всё, что удается ему сказать, чтобы одобрить то, что не одобряет внутренне. — Правда? — в глазах его удивление, смешанное с радостью, увидев которое Джин меняется во взгляде. Если Намджун счастлив выполнять поручение, то и Джин счастлив. Всегда счастлив, — Тогда я согласен! Хосок улыбается, ещё раз смотрит на Джина, что тщательно жуёт кашу, пытаясь отвлечь себя, и, усмехнувшись и расслабив плечи, тоже принимается за еду.***
[Max Richter— Rizzio's Plea]
— Король с вашей матерью отсутствуют, Ваше Высочество, — удивленно констатирует прислуга, когда встречает принца в коридорах, ищущего своих родителей. — Где они? — Чонгук останавливает поиски и, подойдя к девушке, упирает руки в бока. На его лице нет ни злости, ни раздражения. Простое размеренное спокойствие. Принц щурится, когда вторая из слуг распахивает тяжелый бархатный занавес, и переводит взгляд в окно. — Уехали? — Вот уже как два дня, Ваше Высочество. Вы не знали? Эмоция принца меняется, а брови ползут вниз. — А по-твоему я шутить пришёл? Если бы и знал, не спрашивал бы, глуп... — Чонгук обрывает себя на полуслове, и девушка виновато опускает взгляд. Чону отчего-то и ругать её не хочется. Глупой называть её бессмысленно, она ведь и так это часто от него слышит. Поэтому принц отмахивается — не станет тратить на глумление время — и переходит ближе к делу, — Куда они уехали? Девушка прослеживает глазами за второй, что скрывается за колоннами коридоров, а сама, глубоко вздохнув, приняв свою участь разговаривать с сыном Хеина, возвращает взгляд в пол и отвечает: — Уплыли, Ваше Высочество. Его Величество сообщил, что отправился в Японию. Это связано с мирным договором и вашей супругой, Ваше Высочество, — служанка сверлит узоры в полу и, наконец, замечает, как королевские ноги приближаются к ней и оказываются рядом настолько близко, что вместо узоров она теперь разглядывает бордовую кожаную обувь Чонгука. — И? Теперь голос твёрдый. Душа девушки испаряется с каждой последующей секундой. Тело её напрягается, готовое принять на себя удар за провинность, о которой она так и не узнает. Да и не узнавала никогда. Она сжимает руки в кулаки и жмурится. Чонгук, увидев перед собой женский страх, быстро закатив глаза от такой глупости, опускает ладонь на её спину, мгновенно дёрнувшуюся от прикосновения. Тепло принца передаётся сквозь тонкую ткань одежды, а сердце бешено стучит, мечется по обмазанной горячим маслом посудине. — Хорошо, можешь идти, — слышит она и не успевает поклониться — принц ушел. Ушёл, чтобы спуститься в дорогую его чёрствому сердцу конюшню. К единственному, кто обладает стальной преданностью. Он проводит рукой по лоснящейся, отражающей черную глянцевую краску шёрстке Буцефала и, радостно оседлав коня, выкрикивает желанное имя и направляется в лес. В лес, где всегда ему было специфично хорошо и приятно. В лес, где нет месту лжи, гнили и мерзкой зависимости. В лес, где всегда пахнет свободой и тёплым чувством беззаботности. В лес, где всё началось и когда-то закончится. Густой еловый аромат и сладкое послевкусие акации перед входом в лес расслабляет тяжелую голову. Чонгук прикрывает веки, доверяясь полностью коню, что ведет его в глушь чащи , и отпускает с поводьев руки. И Буцефал его не подводит. Аккуратно дойдя до берега моря, останавливается и ведёт мордой. Принц открывает глаза на то, что не видел так давно до этого. Зефирная поверхность воды, копирующая подобие позднего заката, убаюкивающе журчит, целуя у берега гладкие камни. Суетливые чайки над ней исполняют в небе созданный природой танец, имена исполнителей которых навевают воспоминания из чужих уст с родинкой под губой из прошлого. Чон спрыгивает с коня, не отводя от картины глаз, и ищет в этом какой-то духовный смысл. А смысл и не менялся. Он всегда остаётся под морем, на дне плотной соли и морских червяков рядом. И пока он будет медленно тонуть, чтобы добраться до него, его тело постарается запомнить неловкое касание водорослей и сбившихся с пути неугомонных мелких рыб с большими туманными глазами.***
Чонгук не помнит, сколько встречал рассветов, разбитые брови и раны на губах уже до конца зажили, стянув кожу на свои положенные места. Расслабленно устроившись в кресле в большой пустой столовой, он монотонно водит круги по дну чашки ложкой, смешивая вишневое варенье с чаем, а глаза блаженно закрываются от приятного солнца, игриво выглядывающего из облаков, а когда открываются — бегают от одной пролетающей птицы к другой. Всё бы ничего, хорошее имеет свойство разграничивать свои чёткие рамки дозволенного, и умиротворенную идиллию одиночества вдруг разрезает тяжелый скрип дверных створок. Испуганная и совсем ещё юная служанка, вбежав без стука в столовую, разнеся по серым стенам беспардонное нарушение тишины, волочит ногами и падает перед принцем прямо на колени. Её глаза широко распахнуты, а пальцы бессмысленно вжаты в ткань измазанного грязью платья. Чонгук беззвучно фырчит, заметив, как та пачкает красные ковры своими следами, и закатывает глаза, когда неправильно надетый чепчик падает с её глупой головы. — Ваше Высочество! — захлёбывается девушка, и Чону этот тон явно не нравится. Тело напрягается, а мурашками поднятые волосы вздымаются от неприятной интриги, которую прислуга сумела создать всего одним словом, — Говорят корабль, на котором плыл Его Величество... Наш Король и Королева, они были в этом к-корабле и... — Чону не нужно больше слов из рта, не достойного произносить имя отца. Уши накрывает густая тишина, пропускающая тонкий противный писк, и сумбурная какофония звуков прекращается на выброшенном с высоты «утонул». И Чон Чонгук не слышит её голоса. И Чон Чонгук не слышит больше ничего.