***
Голова раскалывается, а тело жутко ноет. Сил хватает только на то, чтобы на секунду взглянуть, как… Военачальник, он… Он тихо забирается в шалаш. Как жаль, что видит он не смерть, а безмятежно спящих в той же позе воинов. Надежда ускользает, мои веки тяжелеют, а я по-прежнему ничего не понимаю. А это и не нужно, впрочем. Я снова погружаюсь во тьму, так и не сказав ни слова.***
— Каковы были Ваши намерения, когда Ваше Величество соизволило потерять армию лучших воинов покойного Вашего отца? — мужской голос эхом бьёт высокие стены. Суровый мужчина, грузно сидящий в неподходящем под его размер стуле взирает поверх очков на короля, оглядывая каждого сидящего рядом с собой чиновника. В помещении довольно холодно, камин, поспешно зажженный недавно, ещё не успел прогреть зал собрания, поэтому каждого здесь присутствующего пробирает мелкая дрожь. Вот только королю вовсе не холодно, но отчего-то всё равно дрожит. Горло стягивает от страха и той ответственности, которой он клялся перед ними же. А теперь стоит, вернувшись с проигрышем. Что-то в ответ сказать ничего не может. Только голову виновато опускает, двойным ударом проклинает себя за грубую ошибку. Чонгук поднимает взгляд, как только в его глазах появляется осознание. — Но что делал ты, Минхо, в ночь, когда должен был сторожить спящих воинов? Где был ты?! — люди в совете с подозрением переглядываются между собой, а затем всё своё внимание приковывают к военачальнику. Гробовая тишина смешивает в себе копошение, тихий шорох одежды и изредка врывающийся звук прочищающего горла, от которого все с непривычки вздрагивают. Даже ярко отполированное золото раздражает своей вычурностью. Вся эта кричащая фальшь, натянутая на мужчинах, трещит по швам, желая вырвать наполненный жирной едой живот в объятия свободы. Минхо как-то лукаво улыбается и задаёт встречный вопрос: — А Вы, Ваше Величество, были на месте? Воспоминания о прошлой ночи ещё не отпускают. Перед ним быстро проносится маленькая родинка, украшающая чужие губы, глубокий запах и собственный стон, от которого сводит пальцы. Проснувшись, Чонгук на мгновение хмурится, не понимая, о чем он говорит, а затем воспроизводит речь Минхо заново и недоверчиво вглядывается в мужчину, выискивая ту правду, которую никто не должен знать. Пока тело не выдало страх, прожигающий его изнутри, пока совет не обратил лица на его персону, Чон берёт ситуацию в свои руки и с тоном оскорбления выпаливает: — Как ты смеешь спрашивать подобное и обвинять короля, когда сам об этом знать должен? Король был на своём месте, а вот тебя на стороже не было. Минхо не снимает с лисьего лица хитрую улыбку. Он явно знает больше, но пока не раскрывает карты, держит в запасе, ждёт выгоду. А сместить короля — дело всегда выгодное, особенно когда ещё изначально был не по душе. Минхо прикрывает глаза, в которых читается смиренное, но не внушающее доверие «хорошо», и кланяется перед советом. — Прошу заметить, что все были отравлены. В кашу подмешено снотворное, а значит все мы были в глубоком сне. Вот только досмотрели его только двое. Возможно, — Минхо заводит руки за спину и двигается в сторону короля, — меня, как военачальника, и короля специально не убили. — Какой в этом смысл? Король — слабая точка в королевстве, и его убийство будет означать проигрыш. Наши земли тут же схватят. Почему короля не убили в первую очередь? — А я вот тоже не знаю, — с сомнением и недоверием отвечает Минхо, потирая пальцами волосатый подбородок. Чонгук не сводит глаз с Минхо, который внутренне громко смеется и злорадствует. Чону сложно быть в неведении, и что утаивает тот — ему тоже неизвестно, оттого, становится дурно. Чон шумно вдыхает спёртый воздух в душном помещении и с волнением озирается на совет. Он быстро проходит к ним, опускает ладони на стол, разогнув пальцы, и, мотнув головой, прожигает пустые чаши яростным взглядом. — Так или иначе, этим знаком он хотел опозорить меня. Высмеять. — И это у него отлично получилось, Ваше Величество. Несомненно, это печально, но Вы вернулись с позором. Я уже молчу по поводу казны. Король устало отмахивает от себя презрительные взгляды, чувствует вину, от которой хочется разодрать глотку и скрыться под землю. И чтобы не вызвать своим молчанием ещё большего подозрения, он решает проблему, как это подобает королям. — Ещё одна подобная выходка против меня, и я знаю, чем это может окончится, — Чонгук выплевывает это в лицо Минхо и на пятках оборачивается в сторону мужчин. Выходка похожа на угрозу, но никто сказать что-то против не смеет. Здорово рискует. Старик в центре опускается на спинку стула, смотрит на всех сидящих, заостряя взгляд на военачальнике. Он нервно постукивает пальцами по столу, склоняя голову по разным сторонам, будто взвешивает, и задумчиво сводит брови к переносице. — Что ж, — лениво тянет мужчина с седыми волосами, собранными специальным образом набок, нескромно прикрывая залысину, — мы поняли Вас, Ваше Величество. Это была невнимательность военачальника. В таком случае, что мы будем делать сейчас? Совет хочет услышать мнение короля, его тактику решения, но король пару минут молчит, перебирая во рту подходящую речь. Сам свою вину заглатывает, да так, что горло болит и челюсти сводит. — Это и моя ошибка. И это была не вся наша армия, а лишь лучшие. Минхо подготовит новых людей, да таких, чтобы не хуже прошлых, — Чонгук обращается к нему через плечо, вновь опирается о стол, потому что тошнит и пошатывает. Сил нет. Кадры прошлой ночи все ещё врываются в его опьянённую голову, в которой ни грамма вина, а тело окольцовывает слабость, — Верно, Минхо? В чоновых глазах блестит разочарование, посвященное не им: не старикам и не Минхо. А в застывшей полуулыбке запечатлена грустная апатия. Голова кружится, ноги предательски подгибаются, и Чон устал бороться. Ради чего? Картина перед ним искажается, рассудок мутнеет, в ядовитом взгляде каждого он видит неестественно широко улыбающихся демонов, отплясывающих непристойный вальс в честь падения с трона короля. Роняя корону, правитель сокрушенно падает на первый круг ада, в котором замешаны предательство, измена, разочарование. Он варится в этом котле, получая очевидный поцелуй Иуды*. И он, впрочем, этому не удивлён. Вполне мог это предвидеть, ведь чего он ждал? И от кого? Рядом с Чон Чонгуком ровным счетом ни одной чистой души, вокруг сплошь гниль и жуткий смрад, свалившийся на плечи. Старик расчесывает нос до покраснения и трижды чихает, разлепляя удивлённые светлые глаза. Он растирает своё морщинистое лицо и коротко плюёт в сторону. Очевидно, расклад вещей ему не нравится, но в лицо короля всё так же не смотрит, делая вид, что разглядывает и так уже вычтенные до дыр старые бумажки с подписями. И последнее, что он не хочет говорить, но произносит: — Воля на то короля, Ваше Величество. И мы всенепременно служим королевскому слову. — Моему слову, — выделяет Чонгук, наклоняясь к старику ближе. Кажется, ещё немного, и сухое лицо старика вот-вот лопнет от напряжения. Шурша меховым плащом, Чон сворачивает на пятках в сторону выхода и, оценив равнодушным взглядом каждую персону, важно стуча каблуками, удаляется, одарив Минхо натянутой льстивой улыбкой. Хлопок двери за ним кричит о его недовольстве. И Чонгук знает, что в этом бою он сражается в одиночку. В бою, чьё имя пылает ярким отчаянием, тянущим на самое глубокое дно, из которого он выбирался не раз. Вот только сейчас отчего-то не выплыть — давка на шее сильная и кислорода катастрофически не хватает. Помощи нет. А он её впрочем и не ждёт — сам справится. Молодой король доходит до своих покоев, с громким скрежетом валится на стул и, потревожив ногтями поверхность стола, жмурится, чтобы с новым взглядом посмотреть в окно и заметить, что небо сегодня без единого воздушного пятна. Оно вызывает в груди тошноту и с тем же приятное головокружение — такое же ощущение он получает, когда выпьет. Насладившись тишиной и прохладной вуалью вечернего воздуха, что трогает его лицо и небрежно уложенные волосы, он разворачивает недописанный пергамен, выуженный из нижнего ящика, и опускается на спинку, успокаивая тело лёгким покачиванием вперёд. «Дорогой…», — аккуратно царапает пером и задерживает руку на весу, дописав последнюю букву в слове. Нет, это неуместно. Чонгук перечёркивает строку, а потом снова смотрит наверх, пробуя нужные слова. «Здравствуй…». И снова не то. Простого «здравствуй» слишком мало для того, чтобы написать о том, что хочет. О том, о чем молчит и делиться без повода никогда не станет. Но почему-то, Чонгук уверен, что человек этот, пожалуй, кому посвящены недописанные строки, единственный, кто возможно поймёт. По крайней мере, не засмеёт — это точно. А даже если и так, то ему больше не к кому идти. Чонгук терзает губы, размышляя, как же начать не первое и, впрочем, ещё не последнее неотосланное письмо. А затем, всё же не знает зачем, но вновь рвёт его на куски и обозлённо швыряет в холодный камин. Растрёпанные пряди замирают на лбу, образуя мягкие и совсем безобидные изгибы, ярко выделяющиеся на раздражённом лице короля. Он сидит в тишине с собственными мыслями ещё пару минут, затем, беспокойно встав из-за стола, опрокинув тем самым стул, выходит на балкон, случайно цепляясь кольцом за шторки. Желтеющие деревья останавливают на себе королевское внимание. Этот цвет, впитавшийся в листву, напоминает ему золотистые волосы брата. Чонгук думает о Чимине. И о том, что между ним и Юнги происходит. Почему относится к вампиру с заботой? Неужели Чимин сошёл с ума? Или вовсе ослеп, раз подарок использует не по назначению? Но больше всего его волнует другое — принудительное отвлечение от основного, не дающего ему покой вопроса. Все мысли стекаются в один густой котёл, приготовленный для самоуничтожения. И Чонгук ещё не решил: испить эту смесь до дна и пасть в утопию изумрудной тяги с головой или же напрочь выжечь его имя с расчесанных в кровь запястий. Король вздыхает, задумчиво скользит глазами по лесу, расслабленно опирается о правую ладонь. Он опускает проблемы на потом, а сейчас: четыре ели, три сосны и, вот, пять пушистых облаков появляются, каждое в форме кролика. Чонгук считает. И считает это нужным. В какой-то степени даже необходимым. Ради чего? Пока не знает. Прикрыв глаза от ослепительно яркого неба, Чонгук чувствует под спиной мягкую траву и запах подсолнухов. Эхом слышит детский смех. И только в этот момент Чон понимает, что он вовсе не раздражает, как это было в те времена. Смех мальчика с золотистыми, как лепестки подсолнухов, волосами тормошит ввысь всю радость детства, отчего уголки королевских губ, как бы он не старался это предотвратить, неловко тянутся наверх. Чонгук на минуту забывается, рисуя пальцем в воздухе несуразные узоры, а затем распахивает глаза и с небывалой серьезностью на лице продолжает считать деревья. Бесцельный счёт в конечном итоге должен привести его к какому-то выводу — ошибочно думает король и даже не имеет понятия, что всё это впустую. Так Чон отвлекает себя, тянет время, чтобы никоим образом вновь не вспомнить ту ночь, о которой боится даже подумать. Иначе — провалится в тот самый котёл с изумрудным ядом. А он ему не нужен. По крайней мере, до тех пор, пока не станет слишком одиноко.