Чужие руки тянутся, Чонгук бежит от них, Крик. Спотыкается В надежде спрятать лик. Король найти пытается Без времени защиту. В углах он слышит тёмное. В руках он видит титул. Кровавый, гордый, злобный Взирает исподлобья, Мрачнеет. Он охвачен Безумием от вопля. А все лишь тычут пальцем, Да смехом заливаясь, Плюют в устой скитальца, В ту бездну опускаясь.
Густой смрад ещё не сожженной плоти — боги в царстве морфея. Протяжный громкий стон из той части сумрачного леса, где темно и страшно, пробирает своим неестественным басом до мурашек каждого заблудшего здесь путника. И один из них пробуждается. Вот и он, лениво разлепляет глаза и затем резко меняется в лице. С трясущимися коленками осторожно поднимается, хватается за голову, скованную болью, стряхивает с себя прилипшие красные листья, оглядывает местность и затем, заключая, что местонахождение так им и не определено, быстро растирает лицо своими испачканными в земле руками. Повторяющийся вой, от которого ноги подкашиваются и уши вянут, переходит вдруг в мёртвую тишину, наступающую по обычаю перед опасностью. Тишина эта предостерегающе замораживает ноги путника, птицы смолкают на некоторое мгновение, прислушиваясь к биению собственного неугомонного и смирившегося с картиной будущей смерти сердца. Даже воздух верно опускается, не смея взирать на царя леса предательски напуганными глазами. Кто-то идёт. Или что-то надвигается. Снова воет. Ясно лишь одно, оно опасно и несёт в себе угрозу. По крайней мере, так кажется. Тяжёлые шаги безымянного, под огромными ступнями которого увядают запоздавшие, обреченные на бесконечное ожидание предрешённой судьбы цветы, жалеющие о том, что не ушли в сон раньше, ведут в сторону, где от страха примерзает спиной к ледяной коре наш перепуганный путник. Он медленно выглядывает, прищуривается, сквозь туман нащупывает взглядом монстра, замечает, как из-под мокрых чёрных, прилипших друг к другу перьев стекает багровая густая жидкость, напоминающая ту, что плавится теперь в его мыслях. Дыхание монстра такое же тяжёлое и неравномерное. Кажется, он очень устал. Безымянный даже не замечает, как под ним погибает живность, как солнце прячется за тучами, и как весь лес замирает, уступая незрячему двигаться, пока может. Не замечает, потому что не видит, не видит, потому что ослеп. Глаза полны яркого отчаяния. Глаза полны удушающей безысходности. С этих пор, монстр кажется ему знакомым. Путник смотрит, как тот с трудом совершает каждый шаг из-за большого и вовсе ненужного груза, что впившись в спину, не позволяет перевести дыхание. Ведь он должен продолжать двигаться, продолжать идти. Только вот куда? И путник готов поклясться, что в эту секунду понимает его. Что видит в нём себя. Осознавая и сопереживая монстру, человек ошибочно позволяет себе выдохнуть, тем самым случайно привлекая внимание безымянного, что внезапно останавливается и поворачивается на звук единственной здесь жизни. Он чувствует, принюхивается и пробует воздух на вкус. А вкус человечий и такой до боли знакомый. Своими заплывшими тьмой глазами ищет, пытается разглядеть непрошеного гостя леса, но видит одну лишь мглу, которая кровоточит, вытекает изнутри от переизбытка, выливается за края и обжигает своей чернотой зелень. Монстр воет. Монстр плачет. И зовёт. Плачет от одиночества, боли и голых стен лабиринта, в которые заточил себя собственноручно. А теперь надежда с запахом аконита ускользает, оставляя за собой шлейф специфичного аромата. Он тянется к нему, зовёт, надрывно хрипит, рвёт глотку от протяжного воя, схожего с медвежьим, и в глубине надеется, что докричится. Однако человек убегает, сверкая пятками, и прячется. Оглядывается, не глядя под ноги, и по стечению событий валится в мокрую траву, споткнувшись о предательски выкорчеванный корень. Монстр радуется, на миг теряет контроль от преподнесенной в виде подарка судьбы и возможности подойти к живому человеку ближе. Он слышит, что путник так и лежит, не пытается подняться, чтобы вновь дать дёру. И к глубокому сожалению, когда монстр приближается совсем близко, когда лицо монстра трогает еле заметная улыбка от контакта, которого он ждёт вот уже вечность, человек в секунду жмурится от брызнувших в его лицо багровых капель. Грузную и грязную спину украшает короткая рукоять, расположившаяся меж чёрных перьев, и выглядывает торжествующе в унисон с позади ликующим мужчиной. Роспись блестящего, выскользнувшего из плоти лезвия оказывается королевской, а лицо мужчины вгоняет дрожащего путника в краску. В краску от всепоглощающей ярости. — Минхо? Мужчина обходит покидающее душу тело, тяжело свалившееся рядом, и, направляясь с разукрашенным ножом к путнику, победно ухмыляется, распускает за плечами десятки тонких обгорелых рук, от которых кожа да кости, и сам будто превращается в монстра. Цепкие чёрные пальцы так и не отпускают бедного Чона провести неспокойную ночь до утра без единого кошмара. Он с приглушённым стоном в страхе прижимается в ряды складок мокрых простыней, концентрируется на чём-то возле подоконника и дрожит, боясь увидеть воплощение из непрекращающихся страшных снов. Они преследуют его, они ищут, и они знают, где его искать. А Чону в свою очередь нужно бежать. Бежать быстрее и подальше. А куда? Его берега омывают мёртвые моря, и он в ней единственный пострадавший, сошедший с так неправильно сооружённого корабля, впоследствии разбившегося о скалы королевского имущества. Всё ведь ещё изначально было построено неправильно, и отсюда выход мерцает в тумане тусклым и еле заметным словом, прочитать который может лишь обреченный на вечные скитания в собственных вязких и не отпускающих на волю отнюдь нерадостных мыслей. Мыслей, что пожирают Чона ежедневно, беря отсчёт с возвращения с похода в лес за тем, кого сейчас не то, чтобы ненавидит, а желает просто забыть. Ведь забвение в его положении, пожалуй, наиболее безобидная строка на бумаге, длиною в вечность. Утро ещё не наступило, от этого ещё страшнее. От этого ещё страннее кажется потухшая восковая свеча, расплавленная будто бы не огнём, а тусклым лунным светом. Угловатые ветки стучат по стеклу, ждут приглашения, но Чон бдительности не теряет, прислушивается в шёпот голосов, которые всё плотнее сгущаются над ним и заполняют уши своим тяжелым «Опасность». Страх, подобно растущему полумесяцу, становится ярче, а образы перед глазами чётче. В них вместо громоздких штор — дамы в пышных платьях, с укором взирающих из-под ажурных вееров, а пепел в камине — спрятавшиеся демоны, выжидающие подходящего для нападения момента. В них вместо стула он видит монстра, а вместо цветов — ужасных несуществующих насекомых. Король быстро хлопает ресницами, сотый раз жмурит глаза, но мрачную картинку видеть не перестаёт. Наоборот, сильнее сводит брови к переносице от настолько реальной картинки, что более живее он ещё не видел ничего, кажется. Он зовёт прислугу, потому что в горле пересыхает, но прислуга, видимо, медлит с исполнением приказа. Чонгук дышит. Дышит и видит, как за стеной его покоев народ уже ополчается против него под именем военачальника, что не побоялся и не сдержал язык за зубами. Видит, как вот сейчас откроется дверь и его поведут с ярлыком изменника королевства, ярлыком сына, опорочившего имя его покойного и всеми уважаемого отца Хеина. Слышит, как за толстой оградой кричат возмущённые позором Чона жители и как хотят казнить своего родного короля. А по ту сторону сломанного трона взирает сам Минхо и с пошлым оскалом подмигивает сверженному с блестящими от победного лика глазами. Страх. Животный страх за свою дальнейшую жизнь пожирает всю его накопившуюся за годы железную стойкость, которой мог похвастаться перед всеми, не считая одной личности, кого до сих пор пытается забыть. Чонгук дышит, но не насыщается. Дышит, но не чувствует воздуха. А всё, что чувствует Чон — страх. Тот самый, что был в том монстре во сне, заключившем себя в мёртвый лес с бесконечными тропинками, ведущими в никуда. Пальцы барабанят по изголовью кровати, король собирает всю волю в кулак, чтобы решить выдвинуть створку прикроватной тумбы, где, сверкнув своими острыми навыками, ждёт тот самый расписной ножик. Он скидывает с себя пышное одеяло, пару минут ещё прожигает взглядом руки, в которых видит будущую кровь. Становится жутко. Ведь раньше всю грязную работу брал на себя когда-то преданный королевству пёс Намджун. А сейчас... Сейчас никого. Никого, кто бы взял эту ответственность на себя. И, впрочем, доверить задуманное можно лишь себе. Теперь доверие выстраивается только к себе. Он соорудил однажды корабль, в котором чуть не потонул, но теперь Чон Чонгук умный мальчик, и никого просить о помощи не станет. Он сам за себя и сам по себе. Никто ему не ровня. И никто не достоин предлагать свою никчемность и возможность стать на некоторое время чем-то ближе, чем сейчас, и преданнее, чем вчера. Кто Вы такие? Кто Вы, чтобы сожалеть, сопереживать и сострадать, если не чувствовали вес той боли, проносимый с первого выкрика в покоях молодой матери, как это чувствовал Чонгук? С первым молоком на губах и первыми шагами, приведшими его в эту спальню с холодными простынями, одиноким воздухом и потухшей свечой. Он так воспитан. И он таким вырос. Никто не в праве осуждать человека за его ошибки, ведь море его души всегда останется для тебя чужим и необитаемым, каким бы близким ты его человеком не считал. Одиноко? Вот и Чон Чонгук — король огромных территорий, принадлежащих его крови, опускает взгляд и чувствует одиночество. Ему никто не нужен? Скорее всего. Но почему-то сейчас на плече не хватает тёплой ладони и какой-нибудь пусть и банальной, но ободряющей фразы. А пока, ни получая ни того, ни другого, пока голову поедают мрачные мысли, пока он слышит биение сердца, взбушевавшегося из-за сна, он молится несуществующему демону, чтобы те видения за стеной оставались всего лишь плодом его фантазии, и что весь народ ещё спит в неведении о настоящей сущности короля и его позорной слабости. А слабость есть у каждого. Только вот Чонгук этого не понимает и никогда не поймёт. Он — король, а значит не как все. Он король, а значит должен защищать себя и свой трон от мерзких падальщиков, что выискивают с ярким желанием способ вытравить душу и завладеть ее оболочкой. Минхо как раз из этого разряда: знает настолько важную и ценную информацию, разнеся которую тут же получит в ответ сладкие картины презрения по отношению народа к своему почитаемому королю. Зрачки заполняют радужку, подобно пятну пролитого на скатерти вина, а пульс по телу ускоряется, копируя животные рефлексы на предчувствие опасности. Пальцы крепче сжимают рукоять. Брюнет зачесывает волосы, быстро облизывает губы — так становится спокойнее. Так он выглядит уверенней. Хотя снова ошибается, снаружи он перепуганный щенок, но по крайней мере, Чон верит. Верит? Во что? Нет, глупости. Монолог из сотканных воедино мыслей сбивает с толку. О какой вере может идти речь, если король до этого момента никогда не осознавал собственную, так четко ощутимую как сейчас беспомощность. Накинув поспешно на спину тяжёлый мех, он выскальзывает из пустых длинных коридоров в более обширные и холодные. Там, где спят важные люди, там, где каждый второй видит пошлые сны, а каждый третий неспокойно ворочается в попытках найти более удобную для неспокойного сна позу. К сожалению, человек, которого скоро навестит король, оказывается из числа каждых вторых и даже не ждёт гостей. Хотя очень нужно было. Скрип двери, сопровождаемый Чоном, не будит спящего, а нарочно привлекает внимание служанки, что не вовремя поднялась по лестнице этой ночью. Эта ночь... Этой не роковой ночью на негнущихся ногах Чонгук с каждым шагом понимает, что подобным действием высвободит свой страх наружу, как и кровь, наконец плеснувшую из-под кожных оков, что облегчит ношу на королевских плечах и позволит спать спокойно, как и этот захлебывающийся мужчина, который, впрочем, не такой уж и глупый. Кровь сотрёт тайну, а тайна сотрёт позор. Только вот позор страха и сам факт убийства голыми руками от беспомощности и отчаяния уже ничем не смыть. Чона охватывает мелкая дрожь, он как загнанный мальчишка наблюдает за краями алой скверны и, примерзая каблуками к полу, не может шевельнуться. Содеянное не вернёшь, и сказанное не забудешь. Так и молодой король не забудет, как ужасно красиво блестит на луне чужая кровь предателя. Кровь монстра. Настоящего. Не забудет, как Минхо, провожая слепым взглядом свою нить жизни и хватая ртом воздух, хрипит тихое, но на удивление отчетливое: «За спиной твоей смерть. » Смерть. «Смерть» эта птичьей трелью кружится вокруг Чона, не справляющегося с проваливающимся камнем пола и с вращающимися серыми холодными стенами. К горлу подступает тошнота, и он в ней тонет. Мальчишке не разрешают сходить с каруселей и ждут, пока тот потеряет сознание. Он и есть сознание. То самое фиолетовое. Сумбур неясности выплёскивается наружу, выворачивая желудок короля прямо себе под ноги. Картина цветов ужасает. Всё ужасает. Он в ловушке? Чонгук опирается рукой о тумбу и неосознанно выдвигает ящик. Письмо. Подписанное самим Минхо официальное письмо со всеми развёрнутыми доказательствами того, что тот был свидетелем ночного романа правителя королевства с тем, с кем борется, с самим врагом, губящим население. Бегая глазами по строчкам, даже не моргая, он, наконец, разглаживает морщинки на лице, облизывает грязные губы и трясёт головой, смахивая прядки в стороны. — Смерть? — усмехается Чон. Чернильные зрачки пульсируют от радости, а сам удивляется собственной вмиг появившейся уверенности. А радость ли это? Или безумие? Невозмутимо глядя на труп, он чиркает спичкой и одаривает бумагу рыжим губительным поцелуем. Прожигая взглядом пламя в бесчувственных руках, содрогается от улыбки на лице. Абсурдная мысль лезет в голову, и Чонгук всецело отдаётся ей, игнорируя жжение на коже. «Интересно, Тэхён чувствовал то же, что и я?» С этой фразой он стоит, кажется, вечность, пока бумага не догорает, а тело Минхо не испускает последнюю порцию воздуха. Перед глазами мелькают цифры, от которых тошно. За спиной бегают маленькие демоны цвета фиалки, а под ногами играют в чехарду пьяные светлячки. Десять, а может двадцать, нет, скорее тридцать восемь клыкастых кроликов с бездонными красными глазницами жуют ковры под мертвым телом Минхо. — Сто восемь? Шестьсот девяносто два? Два. На пальцах считает выдуманных некрепким мозгом жителей, трясёт частенько головой и играет бровями, будто бы ведёт беседу с приезжей из заморских стран дамой и ворчит на пасмурную погоду. Чонгуку плохо. Чонгуку дурно. Но уже вовсе не одиноко! Он поднимает взгляд в потолки и недовольно цокает, задирая вверх ладони. Белоснежные рукава ласкают локти. — Дождь? Абсурд какой. Кожу расчесывает, кровь чужую размазывает ненарочно. Пробует на вкус.Чонгук посчитает те звезды в груди, Что ярко взрываются в нём на пути. Чонгук посчитает, что гостья с Луны Его навестит, чтоб добавить: «Больны, Несчастны. Унынием ваши цветы И бездной кровавой и чёрной полны. Безумство, проклятье, Вы обречены На вечные танцы в когтях Сатаны.
Пресно. Его разум вдруг что-то отпускает, он расправляет плечи и возвращает внимание на мужчину. — Смерть за моей спиной, говоришь? — заключает слова военачальника, будто бы того бреда пару минут назад и не было. Сдерживается, чтобы не засмеяться: разбудить глубоко ушедших в сон и ничего не подозревающих людей — опрометчивая глупость. Хотя о глупости ли говорить нашему молодому королю? — Она всегда со мной. Ждёт и наступает мне на пятки. Но я ей руки не протягивал, — расплавленный в пальцах свёрток меркнет, и Чонгук его даже и не отпускает, не чувствует боли. Только крепче сжимает, распуская под собой прах не посланных слов, — Я ждал, значит, и она подождёт. Только вот Чон Чонгук — единственный сын покойного Хеина не знает, что его душу поглощает та тьма, что в разы страшнее смерти. С этой тьмой он пока на «Вы». Когда распускаются цветы ликориса, его листья увядают.