[Max Richter — A Lamenting Song From “Taboo” TV Series Soundtrack]
Когда Тэхену исполнилось восемь, отец повёл сына в лес, чтобы научить юнца искусству охоты. — Держи его крепче, вот так. И не то, чтобы ему очень хотелось, просто маленький Ким уже тогда понял, что жить придётся с мыслями о том, где и как спрятаться и чем питаться. — Ну же, сынок, поверни нож в сторону. Да, вот так. Умница! И так как семья постоянно находилась в опасности, вложить в детскую голову основы выживания приходилось ещё с малых лет. А вот Юна отец вниманием обделил и мальчика в свою семью так и не принял, невзирая на то, что малыш был из семейства «кровососов». О нём заботилась Сохён, мать Тэхена, и плевать, что дома мальчики постоянно наблюдали за ссорами и скандалами родителей. Основная проблема в семье оставалась неизменной и была вовсе не в приёмном сыне, а в поведении отца. — Только не говори маме, хорошо? С каждым возвращением глава семьи становился необузданным, эмоциональным и жадным. Мать беспокоилась лишь о состоянии детей и их безопасности. Поэтому отец недолго жил вместе с семьей. А вот маленький Тэ так и не понял причину ухода папы. Мальчик был опустошен и одновременно полон вопросов. Он не осознавал, к чему в итоге приведут его собственные поступки, ему не говорили, что плохо, а что хорошо. Его не учили, что такое сострадание, и к чему приведёт зависть. Ему не показывали на пальцах разницу между добром и злом, и ни в коем случае не открывали глаза на правду, о которой он узнал, к сожалению, слишком поздно. Отец тогда говорил о своих приключениях, выдавая убийства за правильные меры, рисуя в фантазиях у сына нормы морали в исконно неверном ключе. И до сих пор Тэхен путается подобно слепому малышу, ищущему свою правду. Малышу не объяснили, что он в праве делать свой выбор. Малышу не рассказали, что манипуляции родного человека и в корне неправильное воспитание повлияют на его нынешнее состояние, и никто не поделился советом, что сказанное отцом — не значит «истина». Никто не спрашивал, чего хочет он. Все ведь знали лучше, что ему нужно. Вот и сейчас повзрослевший, но уже уставший Ким смотрит на отца, чувствует тяжёлую руку на плече и слышит твёрдое: — Я горжусь тобой. И ничего от этих слов он так и не почувствовал. А что он чувствует? Это ли он хотел услышать? Чего ради стоило услышать эту фразу, которая почему-то только сейчас не имеет никакого веса. К чему он стремился? И чего добился? Ответ где-то рядом, вот только мысли сродни пестрящим червям, отравляющим вековую яблоню, мешают услышать свой голос. Она постепенно увядает на болезненных тоской по дому глазах, а скрытая мольба вернуть всё и начать сначала срывает в крике голос, немощно прося подпитки для сухой и неспособной для жизни почвы. Но она ведь есть, вот только Ким шепчет, что уже поздно. Духу не хватает противостоять отцу и сказать, что всё это – не его воля, и что единственное желание, которое теплится в груди – это просто увидеть лицо брата. Пускай, он будет злиться и обижаться, пускай никогда не простит, но нехватка тепла белоснежных рук больно обжигает душу. А понимание того, что Юнги откажет в визите – еще сильнее разрывает всего Тэхёна изнутри. Никакая боль не превзойдет ту, что по венам течет и отзывается в ушах тоской по родственной душе. Даже если она и не такая уж и родная. Важно, чтобы он увидел его живого — это главное. Так вот оно что… главное. Тэхён еще раз приходит к выводу, что выходит наружу слишком поздно. Как поступал неправильно. Губы зубами терзает, пальцы в кулаки сжимает. Он не чувствует боли, когда губы рвутся, а по запястью течет кровь, потому что он вовсе забыл, что держит нож не за ручку. Он не чувствует боли, когда парни на глазах остальных вампиров режут забившегося лесного оленя – символа юношеских грез и мира, пойманного в лапы зверя, страшнее которого нет хищника на свете. Его душа болеет лишь по Мин Юнги, который ему и не брат вовсе. Пробуя воздух на вкус, Тэхен снимает перчатки и поправляет свою тугую косу. Догадывается, что в нём что-то подмешано. Ему был предписан сложный сюжет. Ему был предписан запутанный путь. Вот только конец у всех разный, и его собственный зависит только от самого Ким Тэхена. Тогда вопрос к тебе:Ким Тэхен, ты сделал правильный выбор?
***
[Abbaye Saint-Wandrille — Introït : Laetetur cor messe IV dim.]
Подтянув ремни, мужчина зрелого возраста задумчиво чешет щетину и, скрывая азарт в глазах, прислоняется к решетке: — Я согрешил. Голос строгий, чёткий, непоколебимый. По ту сторону тёмной исповедальни, заменяя настоящего священника, к окошку осторожно льнет прислужник и внимательно слушает. — В чем грех Ваш? — Идон многих слушал, но этот голос ему пока неизвестен. Он сбрасывает с плеч ненужные мысли, поймав себя на самой обыденной из них, что уже проголодался и было бы не плохо побыстрее закончить с исповедью. — Ох, я так согрешил, — повторяет мужчина, — и печаль в том, что знаю — согрешу вновь. Юноша отмечает, что впервые сталкивается с подобным. Он возвращается к тому, чтобы распробовать странное ощущение, слышит сквозь решето, как люди рассаживаются по скамьям, чтобы начать вечернюю молитву. Мальчик спрашивает чужака о его грешных деяниях, но в ответ лишь прямое игнорирование. Стук каблуков Джина также доносится, намекая закругляться — время начинать процессию. Каждый верующий, перекрестившись перед входом, приветствует молодого парня в образе чтеца молитв и без острой необходимости расцеловывает его руки даже не глядя на выражение полного отвращения в холодной улыбке невозмутимого Джина. Пожалуй, он отлично справляется с фальшивой должностью. Впрочем он тешится тем, что весь спектакль временный и что скоро вернется на службу настоящий священник, который отпустит Джина на отдых. В голове у него плещется красное полусладкое, а губы таят запах возлюбленного. Он же тоже скучает. Внутри тонких стен, неряшливо выкрашенных в подобие золота, скользит тихое песнопение молодых юнцов, добровольно пришедших в обитель Бога, который пообещал им взамен некоторые сладости. Идеально вылизанные маслом волосы мальчишек интересно играют на закате. Некоторые продолжают баловаться, нарушая мелодию, но тут же замолкают, встретившись со строгим упрёком самого старшего. Чужак в будке так и не унимается, игнорирует просьбу и приглядывается в щёлки, стараясь распознать лицо сидящего по ту сторону и принимающего покаяние священника. — Я же Вам, Святой Отец, только что сказал, что намереваюсь совершить грех. Не воспрепятствуете? — перебивает он, приметив, что у «священника» светлые волосы. Лица не видно, но по голосу ясно, что служащий ещё молод. Неужели, — думает мужчина, — этот юноша и впрямь тот самый священник, что убивает вампиров и несёт злые умыслы против них? Идон, задержав дыхание, приближается к решётке, хочет увидеть грешника, однако близко не подпускает — боится. Что-то не так. — Вас что-то тревожит? — он не может понять его. — Черта с два ваши покаяния помогут! — свирепеет мужчина, стукнув кулаком по узкой выемке под молитвенным окошком. И вместе с этим ударом незаметно и тихо он щёлкает дверным затвором. Чтобы не было слышно. Чтобы не было паники, — Всегда знал, что вера у вас слепая, — он встаёт со стула, разрезая тишину кривым скрипом ножек, улетевшим в общий зал, и наклоняется, вновь вглядываясь в узкие щели решетки, — Верьте мне, — опираясь на неустойчивые и хлипкие подножья, глупо улыбается, — Смотрите, Святой Отец, я сяду к остальным, а Вы подумаете над моими словами, договорились? Только не кричите, прошу. Идон сводит брови к переносице, он в замешательстве. Слова остро задевают юношу. Он отходит назад и задыхается. Что-то ведь не так. Он берет себя в руки. В полной темноте с маленького окошка, прижавшегося к краю потолка, просачивается лучик света, опаляющий белые как снег пряди мальчика. Они дрожат, подобно самому Идону, намеривающемуся сбежать прямо сейчас. Он задыхается. И чувствует леденящий страх, сковывающий конечности. Широко распахнув глаза, ищет выход, но пока не знает, как оправдать своё поведение. Ангелы никогда не соврут. Ангелы никогда не предадут. А ещё ангелам свойственно знать смерть в лицо, ведь кто, как не падший с небес, ее может не знать. Падшему ангелу не нужно верить в чудеса. Он верит ближнему, что поднял его с разбитых колен после падения. Идон сжимает губы, хлопает ресницами и не понимает, по какой причине его трогают холодные пальцы. Тем временем мужчина, наплевав на целомудренную тишину и выйдя из комнатки с громким хлопком двери, привлекая к себе внимание остальных, смеётся, оглядывает усевшихся по краям готовых к вечерней молитве людей. Некоторые из них странно улыбаются в ответ, и это пугает и беспокоит заметившего странность чтеца. Под видом монахоподобного, посвящённого в тайные дебри, которые между прочим не такие уж и тайные, а скорее никем не заинтересованные, Джин следит, как тот садится в передней части служения, опускает ногу на ногу и важно задирает подбородок, создавая образ зрителя, пришедшего на шоу фриков, даже несмотря на то, что сам сильно схож с подобным. Ким берет ситуацию под свой контроль, раскрывает с шорохом библию и встаёт под расписным центром потолков. Он поднимает с книги взгляд и, не успев начать, вдруг замечает среди серой массы яркую особенность, выделяющуюся из толпы. Она накручивает на палец огненную прядь, неслучайно выбившуюся из-под натянутого на голову платка. И когда та самая особа замечает на себе необходимое внимание, то вдруг бледнеет и бросается на пол. Она цепляется за соседа, читающего под нос молитву, и, пока голоса вопящих к Богу не сливаются в общий хор, громко кашляет и рвано и не совсем по-актерски кряхтит, моля о помощи. Мужчина, что уже запомнился всем своим бестактным поведением сводит губы в тонкую линию. А Джин тут же срывается к мученице, отложив священную книгу, в которую между прочим никогда не верил, на пьедестал. Он пересекает расстояние и бережно поднимает ее. Осматривает сидящих, провожает до дверей и выводит наружу. Некоторые следят за парой и переглядываются. И когда раздаётся долгожданный сигнал в виде щёлкнувших входных дверей, за которыми только что скрылись Джин с девушкой, мужчина улыбается, снова поправляет ремни и направляется на место ушедшего чтеца. — Собратья мои, — распахивает руки в стороны, обращаясь к верующим. Он кивает, подав знак крайнему, и тот, всё это время пряча под своим одеянием дубину, пропитанную керосином, наконец поднимает ее над головой и благородно вручает затворцу, — Я знаю, Вы пришли очистить свои души, разум, вознести свои голоса к Богу, чтобы Он вас благословил и принял... — он затихает, обдумывая речь, а затем, услышав протестующий стук из кабинки, ухмыляется и с блеском в глазах обращается к народу, будто бы только что вспомнил зазубренный текст, — У меня для вас прекрасная новость! Вы все будете чисты перед лицом Бога нашего, вы все будете очищены руками наших братьев! Братья! — взывает он тех самых сидящих с краю, что всё то время счастливые оглядывали людей. Они встают и медленно, подобно отрепетированному танцу, направляются к главному, — Узрите же мою благодать, тупое мясо! Он чиркает спичкой и возносит пламя на обозрение. Он очень счастлив, ведь всё идёт по плану. Лёгкой походкой он обходит кабинку, заглядывает внутрь и смеётся. — Не открывается? Какая жалость. Идон, прибитый страхом к стене, понимает, что попал в ловушку. Понимает, что нигде не слышит Джина. Понимает, что кричать хоть и бесполезно, но кричит. Бьётся в дверь, свирепеет от ужаса и страха. Толкает, царапает, вбирая под ногти сухие заносы, молит о пощаде и чуть ли не плачет. Но мужчина в ответ смеётся. — Загнанный в тупик олень? Пойманный зверь скоро вознесётся к остальным фрикам. Вы, Святой Отец, наивны и смешны в наших глазах. Вы простое для нас мясо. Ничтожество. С этими словами огонь осторожно ласкает древесную стену и любовным объятием обволакивает её до потолков. И глядя безумной эйфорией, армия кричит пророческое: — Святой отец предался огню! *** Выйдя на улицу, девушка осекается. Она жадно глотает ртом воздух и выпрямляется. Джин ощущает тревогу, которая проходится по онемевшему лицу жгучим беспокойством. — С Вами всё в… Не успевает Ким закончить, как получает то, чего боялся, но доверился. Рыжеволосая опрокидывает парня на землю. Шурша платьем, вовсе без предупреждения, седлает парня, быстро выуживает свой недлинный, но на зависть расписной ножик, отливающий богатым глубоким камнем, украденным когда-то со дворца Чона во время собачьего вальса. Без промедления и слов девушка вонзает его в чужое бедро. Джин не почувствовал бы сразу, если б не демонстрация оружия. От острой боли по всему телу ломит конечности. Он инстинктивно тянется к ноге, но девушка не позволяет и отбрасывает его руку. — Какой же ты глупый! Эти придурки хоть и повторяли план каждый гребаный день, однако судя по вашему доверию и невнимательности, можно было и вовсе импровизировать, и не следовать... что б его, сраному плану! Используя время, занимаемое болтовней раздражённой девушки, Джин успевает оглядеть местность. Выгодное для врага близкое расположение леса к церкви наталкивает Кима на не очень приятную мысль. — Куда уставился, сладкий? — ёрничает рыжеволосая, поглаживая пальцами чужие виски, — Уже поздно что-то решать. Ножик игриво торчит из бедра и дразнит своим проникновением. Джин соглашается поверить в Бога, лишь бы никакая надежда не утекала сейчас из-под пальцев. Он пытается дать отпор, подняться, сбросить с себя вампиршу, но ещё одна угроза в виде второго ножика, припрятанного у щиколотки, опасно касается живота. Джин чувствует знакомое послевкусие чьего-то пристального наблюдения, смотрит по сторонам, трижды убеждается, что никого не видит, но знает Бог, что меж стволов густых и хвойных прячется лицо, которое было указано когда-то уничтожить. Но Джин не уничтожил, Джин не зверь, он не убьёт. Убийца — вот зверь. Тогда логично считать Намджуна зверем? Нет. Определенно нет. Но как можно было оправдать свое противостояние королевскому приказу, когда-то отданного Чоном? Жалость? Жалость к вампиру или к тому, что его возлюбленный той же сущности? Над головами сгущается мышиный дым и плотной массой опаляет кожу. Под рёбрами огнедышащий дракон срывает струны нервов и бьется мордой о забытые скалы. За зубами рождается кислый поток самоуничтожения и незаслуженного права лежать на твёрдой земле, оставив Идона в опасности. — Это заговор? — старается привлечь внимание девушки Джин, тем самым имея возможность потянуть время на сколько это возможно. — Что? Заговор? Ха-ха! Не двигайся! — ножик подумывает вытащить, хочет облизать, попробовать под сменившимся всплеском женской злости. Из-под густо накрашенных ресниц сверкает дьявольский зелёный отблеск, — Как же ты мог бросить священника? — не прекращает издеваться над жертвой девица, сдирая с головы платок. На свободу выпрыгивают под стать кровавые локоны, задевающие и ласкающие кожу лица парня. Она зачесывает их пальцами назад, а те, в свою очередь непослушно возвращаясь, нежно рисуют своими кончиками невидимые линии, — Наши воины сожгут всё дотла! — она замечает, как парень размышляет над побегом и ищет пути отступления, и это выводит её, — Ты что, совсем глупый? Думаешь, вам это сойдёт с рук?! Рыжая бестия заливается истерическим смехом, полоснув щёки парня лезвием. Девушка победно злорадствует, следит за реакцией, сильнее сжимает руки парня. Приближаясь и пошло рассматривая в Джине страх, кусает грубо за раненную щёку, впивается, углубляет клыки в прорезанные слои, подобно мартовской кошке слизывает с ранок представленную кровавую агонию. Обезображенный Ким корчится от боли и воет. Пробуя горящий страх на вкус, впитывая в себя всю его злость, девушка насыщается, вульгарно откидывает волосы назад и с раскрытым окровавленным ртом глядит в тёмное небо. — Больно? Она играет со своей жертвой, наслаждается. Джин стискивает зубы в протесте, пока молниеносно листает неисчисляемый список действий, которые могли бы дать шанс на спасение. С щеки по вискам стекают багровые дорожки. Его внимание привлекает громкий звук, он видит выбегающих из церкви людей. Верующий слепец валится рядом с Джином и кричит что-то. Гниющий сумбур. Перед глазами проносится жизнь, как и люди, снующие туда-сюда в попытках найти укрытие, в попытках спрятаться от выбегающих из кромки леса вампиров. Джин не верит в происходящее, когда встречается взглядом с тем, кого ожидал увидеть. Там, в лесу, меж хвойных и пушистых с нескрываемым безразличием главарь стаи выжидает момента, когда опустить руку, чтобы остальные нападали на свои жертвы. Как и обговаривалось в плане по захвату церкви с отцом. Как и хотелось. Сам же Тэхён никогда не выйдет в бой. Он будет молча наблюдать за тем, к чему пришел и что сделали его с отцом руки. Не сводит глаз с него. Тэхён смотрит на своё прошлое, сводя на данной точке все вытекшие последствия. Он видит в нём связь с Чонгуком, связь с тем бренным миром, в котором сладко утопал когда-то в королевских чёрствых объятиях. Джин, что мешал ему. Джин, что решил предложить королю Чону подарить Тэхёну кольцо, отлитое из чистого серебра, уничтожил целую Вселенную. Джин, что постоянно был той преградой к заполучению власти, теперь сам захлёбывается в собственной крови и, кажется, молит о помощи своего же врага. Тэхён хотел бы почувствовать торжественное послевкусие мести, но он ничего не чувствует. Он наблюдает. Не перестаёт смотреть и лишь ведёт бровью, представляя на месте Джина себя. Жалкое зрелище. Девушка, потеряв интерес, наконец соскакивает с парня и, завлекаемая светловолосой девушкой, цепляется за неё и валит вниз. Держа запачканной ладонью рану, Джин теряет из поля зрения Тэхёна и пытается встать на ноги. Кровь с лица не перестаёт оплодотворять под ногами почву. Вокруг кучка окровавленных, разодранных людей, сбившихся в группки, чтобы иметь хоть какой-то шанс на отдачу, а впереди – бегущий из церкви поток служащих, кричащих и вопящих, напуганных и просящих о помощи. Джин бы тоже закричал, но на это нет ни сил, ни времени. Он винит себя во всём. В каждом действии, в каждой секунде, в каждом поступке, отчего уже не видит смысла жизни в будущем. Он погибает и тонет от мыслей о себе. Он ненавидит себя. Но перед тем, как наказать себя сполна, ему нужно спасти Идона. Хромая, он бежит вперёд, толкая бегущих в стороны, пытаясь пробраться внутрь церкви. Подобно белой рыбе, плывущей против солёного течения к источнику возникновения огромного цунами, ищет надежду, успокаивается, что ещё не поздно спасти. Моля небеса его услышать, он взывает Чон Хосоку, хрипит и воет, лишь бы не забыть, как дышать. Джин теряет слишком много, он осекается и слышит глухой треск над головой. Он замирает, видя, как обрушивается колокольня. Оцепеневшего парня успевает снести назад рвущий к выходу поток людей и выбрасывает вновь наружу. В ушах острый писк дезориентирует на некоторое время, не в силах устоять на ногах, оглушенный парень теряет последние силы. — Нет! — кричит он, раздирая горло. Выплёвывая со рта сгустки, он тянет разукрашенную сажей руку перед собой и ревёт что есть сил, пытаясь докричаться, пока кто-либо из хищников не заинтересуется его лёгкой к поеданию персоной. Вампиры, сосланные в церковь, вламываются через разбитые окна, нападают на охваченных испугом людей, пытающих спасти свои шкуры. Всем сносит крышу. Хищники балуют себя страхом пойманных жертв, издеваются, раздирая шею и выплёскивая наружу винный поток на пол, и так разукрашенный следами пойманных и мёртвых. Все стремятся убежать, поскальзываясь, спотыкаясь о трупы и путаясь в панике в собственных ногах. Кто-то с осколком в ладони, пронизанным насквозь, бьётся в истерике, оставаясь и ожидая нападения. Чужаки раздирают плоть по кускам, громко восхваляя Своего Бога, вгрызаются в остатки, смакуют и смеются. Режут каждого ползущего, наивно спасающегося в бегстве. Кровь затмевает своим цветом святые позолоты. Во многом доминируя, кричит пестрящим воплем, возносясь над колокольными сигналами. Джин теряется, глаза сквозь вишнёвую пелену плотным слоем ощущают на себе молящий взгляд Идона и крик о помощи. Он хватается за любую зацепку и запечатлевает следующую картину, после которой в нём застревает весь воздух. На ту самую исповедальню с запертой дверью падают огненные балки, преграждая путь на спасение. Сердце перестаёт биться. Он захлебывается в своих слезах, уже не может кричать, потому что глотка разорвана, как и осознание, что он только что потерял близкого человека. Человека, которого Хосок попросил беречь. Человека, что невинным взглядом протаптывал себе любую дорогу, теперь не имеет ни одной.***
[Thomas Hjorth, Laura Vall — Quiet Moon]
Колени предательски дрожат от криков, доносящихся из общего зала, а руки трясутся, пытаясь выбить непослушную дверь. Идон падает к решетке, утратив силы, чтобы биться за спасение. Он льнет лицом к щели, выискивая правду. Мысли путаются: какофония звуков страшит, некоторые ещё рыскают по горящим обломкам церкви в поисках оставшихся, но… Где Джин? Его нет. Осознав своё одиночество, он медленно отходит назад, осматривая вокруг себя сгорбившуюся древесину. Юноша пробует позвать на помощь, осторожно выглядывая из тех мест, куда ещё не добрался огонь. Во рту пересыхает, тесно, душно. Страшно. И слишком поздно для себя понимает, что находится в запертой клетке – выхода нет. Спасения нет. Самому не выбраться. Он вбирает в легкие весь оставшийся в утомлённой комнатке воздух, чтобы докричаться до Джина, но его выворачивает наизнанку из-за дыма, потому что в этот момент перед ним обваливаются потолки, и всё, что в силах малыша – это громко закашлять. Запачканная сажей хлопковая и любимая рубаха обжигает кожу. Взгляд, лениво тянущийся по сторонам в надежде найти любую зацепку на побег, теряется. А тело уже не слушается. Хозяин здравых мыслей давно покинул обитель, оставив после себя пустую марионетку, на глазах вобравшую в себя самые яркие секунды жизни, в которой его встречает счастливый Хосок. В которых по желанию Его мальчика забирают в уютные объятия своего Господина. В которых когда-то любимые цветные поля и молочные реки сменяются теплым деревом под щекой и наяву изверженной геенной, пришедшей на смену ада. Судный день наступает для падшего ангела. И если души грешников, как учил священник, на время шаббата видят свободу в исповедальне, то юноша понимает, что увидит в ней личного четвёртого всадника. Не спеша, Идон ползёт в угол, не кричит и не плачет. Просто чувствует боль, падает и позволяет себе расслабиться. Никто так и не приходит за ним. Глаза в потолок. На сухих губах остаётся лишь имя. Малыш хрипит и хочет уснуть в самых уютных объятиях Его любимого Господина.***
[underneath — nvrmore]
Хосок подумал, что тишина бывает громкой. Настолько громкой, что мысли в голове множатся на тысячу себе подобных и давят с такой силой, что проще просто удариться с разбегу о стену своего жалкого существования и вовсе не существовать. Хосок сейчас не знает, куда себя деть. Он не знает, что происходит. Он ведь просто сел за стол рядом с Чимином и почувствовал... Что почувствовал? К горлу подступают колючие пиявки, перед глазами взрываются искры, стабильность и защищенность теряет позиции. Он задыхается. Хосок перестает дышать, повинуясь организму, вслушиваясь в знаки судьбы, которые ранее он всегда прекрасно различал и понимал. Хосок теряет веру, несмотря на ярлык священника, пока тревожно переводит взгляд в окно, пока слышит сквозь медленную карусель сбившихся тревожных мыслей крики служанок, которые вбежав, испуганно оповещают о том, что наследник Пак готов выйти на свет. Он встает из-за стола, ничего не сказав ни капли не усомнившемуся Чимину, переставшему читать реформы, проходит мимо снующей туда-сюда и суетившейся прислуги. Становится до одури тошно, когда, выбежав во двор, Хосок осознаёт, что так и остаётся в обличии человека, невзирая на попытки взлететь в небеса и улететь туда, откуда зовёт его сердце. Почему он не превращается? Почему не может? Ведь связь, заключённая с падшим ангелом — нерушима. А он её слабо чувствует. Он ищет в холодном воздухе надежду, пока берёт первого коня и мчит за зовом, слышит странный, но знакомый запах. Кожа жжется, и Хосок списывает это явление на холод. Пахнет пеплом. Лучше бы Хосок ничего не чувствовал, потому что догадывается, что может случиться. Колючие ветки бьют священника по лицу, за горизонтом начинает смеркаться, а вдали рычит огненный монстр. Хосок грубой силой гонит коня, чувствует, что тот и так превозмогает собственную скорость и мчит, насколько способно его крепкое животное тело. Он ощущает под собой стальные выносливые мышцы, но всё равно гонит задыхающегося коня и заставляет бежать быстрее. Они постепенно сливаются в тёмной краске, в которую священник вот-вот нырнёт с головой, увидев малыша в беде. Преодолев высокий бугор, в унисон с сердцем Хосок замирает, а конь, растерявшись, отрицательно мотает мордой. Животное выдохлось, потеряло все силы и боится огня. А Хосок боится смерти. А смерть в огне — самая ближняя и самая ужасная из картин, что проносится перед лицом за считанные секунды. Священник, игнорируя длину мантии, что предательски заплетается в ногах, спрыгивает с чёрного, как и его уходящие во тьму глаза, коня. И будто в замедленном течении, стиснув посильнее зубы, чтобы не разрыдаться, чтобы оставить силы на то, чтобы хотя бы добраться и убедиться, что с ним всё в порядке, он спотыкается о ткань, превозмогая невозможность двигаться ещё быстрее, чувствуя ускользающие силы и энергетику. Но ничего не в порядке. Церковь, подобно самой яркой звезде, горит бушующим пламенем, крича на весь лес о своей уникальности, пышно испускает густые ядовитые пары. Кому-то покажется, что она злорадствует, ликует, вкушая победу, радуется собственной смерти, которую церковь ждала не первый год. Она многое перенесла, многое пережила. Но кому-то покажется, что она зовёт и плачет, дерёт глотку, прося о помощи и ждёт спасения. Священник верит второму, ведь там, внутри догорает последняя надежда на попытку жить, он уверен.[Siberia — Mujuice]
Голову окутывает странная смесь мыслей. «А может, уже поздно? Если я не успею… Если я увижу, что он… Нет, нет. Я не хочу этого видеть». Он проклинает своё неспособное тело за медлительность. Он проклинает судьбу за то, что та не предупредила, не предостерегла. Он проклинает себя за каждую потраченную секунду, проведённую не с ним. Малыш ведь сильно зовёт, он слышит. Да, не плачет, но сильно надеется на него. От этого осознания темнеет в глазах, страх ударяет священника по рёбрам, выпуская вмиг из лёгких весь воздух. Хосок игнорирует людей, которые, заметив своего спасителя, ползут к нему на коленях, счастливые, что скоро их Святой Отец избавит грешные души от зла. Но Святой Отец сухо толкает всех приближающихся, видит у стен вампиров, что пожирают людей, но он разберётся с этим позже. Сейчас у него одна цель – это жизнь Идона. И пока он вбегает в пылающую церковь, на бугре стоит главарь вампиров и цепенеет. Тэхён всматривается в фигуру и не может понять, где видел её. Не может понять, что случилось и зачем он бросается в огонь. Он медленно подходит ближе. Там тот, ради кого он рискует жизнью? Тот, ради кого жертвует собой? Если священник не тот, что внутри в исповедальне, а тот, кто бежит в мантии, и тот, к кому тянулись люди, то кто внутри на самом деле? Ким Тэ вновь задаётся вопросом, ответ на который он потом долго будет искать: «Я бы так же смог нырнуть в огонь? Я бы так же рискнул, спасая чью-то жизнь?» План на какое-то время теряет смысл. Растерянный и озадаченный взгляд стопорится под ногами. Хосок швыряет в агонии дотлевающие брусья и балки, рычит, режется о разбитое стекло, обжигает кожу, но рвет и мечет, лишь бы добраться до тайной комнаты. Гневно сдирая с себя прилипающий от огня плащ, он бешено рявкает на вампиров, оставшихся доедать своих жертв, и те, сами того не понимая, смиренно затихают. Будто бы сверхъестественная сила беспрекословно заставляет слушаться его. Хищники преклоняются перед ним с застывшим древним именем на губах. Они слышат голос Господина. Их Господина. Настоящего и просуженного Зверя леса. Монстр пробудился. Монстра разыграли бесы. И монстр уничтожит всё живое, лишь бы найти своего единственного, ради которого живёт. Ким Тэ не смеет уходить, живой спектакль завлекает многих. И неосознанно сам тянется, приближаясь к нераскрытой и глубокой истине. Он хочет видеть больше. Обрушенные крыши церкви и треснувшие кресты на рыхлой земле среди обломков серой массы, оголяют ту самую комнатку. И даже самый сильныйБелый огонь твой в душе зацветает, Любовь моя на руках умирает. Скажи, почему оставляешь? Меня Страданья сжигают день ото дня. Твоя долговечная жизнь утекает, Бессмертность твоя, предав, уплывает. Зачем мне дышать, ведь коснуться волос Никогда не с умею. Мак в сердце пророс. Прости, что не создал защиту тебе, Я буду держать, целовать, но во сне. Прости, что не смог с тобой сделать рывок В небесное море. Я вновь одинок. И покуда тебя рядом нет Я исчезну. Жди, я пойду вслед.
***
Тэхен выходит полностью, провожая чёрный силуэт, медленно выбирающийся из разрушенных стен святого места. Хосок подобно самой мрачной тени наводит на вампира страх. Он видит в нём смертельное могущество. В нём выше царской необъяснимая сила ядовитыми парами иссушает землю. Над ним умирают птицы и опадают вниз высохший осенней листвой. Под стойкими ногами вянут растения. Всё обличие священника походит на восставшего из преисподней Люцифера, вернувшегося за своей преданной Лилит, что увядает на руках Господина, что всегда верно служила ему с момента, когда Люцифера изгнали с небес и оборвали крылья, теперь покорно позволяет себя унести обратно и обрести свободу. Идон тоже был верным. Идон был замечательным. Идеальным для Хосока. Любящим Хосока. Так же привязанным к своему Господину. Падший ангел утонул в любви к Дьяволу, а Чон Хосок погряз в его святости и погиб. Тэхен провожает тень двусмысленным взглядом, спускается ближе. Осмотрев сожжённую и ещё местами пылающую территорию, Ким сглатывает ком омерзения, потому что понимает, что сожженная – его душа. Тёмная ночь прекрасна в своих золотых украшениях, подаренных Богом огня. Тишина становится громче, отдаваясь в висках сильным ритмичным круговоротом непоправимости. Мужчина с юношей на руках исчезает в лесу. И так и не возвращается. Главарь проходит ближе к церкви, заметив осевшего на землю Джина. Тот смотрит на вампира в ответ, замечая на шее знакомый подарок. Кольцо. То самое, что предложил Чону сделать для него. Но он молчит, а Тэхен видит в его глазах глухую ненависть. Она отражается и в нём. Отражается в ночных звёздах за радужкой гнева и обиды. Ким Тэхен надменно щурит один глаз, окинув знакомый ножик, торчащий из бедра, и перед тем, как уйти, оставляет за собой короткую, но огромную для понятия фразу: — Лучше бы ты меня тогда убил. Джин жалеет, что не оказался тем зверем, которым всегда боялся стать. Стать убийцей. И сейчас жалеет, что и в правду не прикончил Ким Тэхена. Сквозь туманную ночь, уходя от серой массы незахороненного святилища, порхает одинокая бабочка. С высохшими и стянутыми от слёз щеками Джин отрешённо наблюдает за её полётом. Одна роковая ошибка пошатнула ход истории и впоследствии привела всех к своему законному исходу.***
[Lisa Gerrard & Patrick Cassidy — Elegy]
Мокрый ряд светлых волос при свете зажженных свечей, длинные ресницы и пронзительный крик на всю опочивальню не отвлекает служанок от забот за уставшей Аннабель. Девушки улыбаются, глядя на новорождённого ребёнка, хвалят мученицу и бережно приводят лицо королевы в порядок: промакивают чистыми полотенцами взмокший лоб, поправляют спутанные волосы; король скоро должен прийти и увидеть своего наследника. Несмотря на бессилие, Аннабель молит дать ей ребёнка и взглянуть хотя бы одним глазком. — Mon tresor! — вскрикивает она, — дайте же мне его! Одна из служанок звонко хихикает и интересуется переводом непонятного ей слова. А обеспокоенная Эми ни на минуту так и не отходит от своей Госпожи. Она где-то потеряна в себе, и будто проглотив язык, смотрит в одну точку, при этом продолжая мягко накручивать чужие липкие пряди на свой палец. О чём-то размышляет, наверное. — «Мое сокровище», — отвечает служанке, — Кто же это? Мальчик? — пищит от радости раскрасневшаяся мать, не выдержав мучительного ожидания. Акушерка осторожно покрывает младенческое тельце пеленой и вручает ей самый мягкий и хрупкий эксклюзив. — Сами взгляните, Госпожа, — улыбается она, присаживаясь на диванчик. Впрочем, роды прошли без последствий для ребёнка и матери, — Здоровая детина вышел, — шутит женщина, меняя съемные запачканные рукава. Аннабель влюбляется. Прикрытые веки обрамляют чёрные ресницы, маленький крохотный носик и розовые острые ноготки впадают в душу настолько, что от переизбытка чувств у Аннабель невольно подступают слёзы. Остальные девушки, опираясь на кровать, улюлюкают и умиляются. Женское счастье от рождения своего ребёнка ничем не подкупишь. Яркие глаза королевы полны радости и жизни. — Цветочек, — обращается к сыну Аннабель, вкладывая всю свою наполняющуюся искренность. В животе тысяча огромных бабочек трепещет в такт взбушевавшегося сердца. И все проблемы вмиг отступают, стоит взглянуть на дурманящий бархат кожи младенца. Она не верит, крепко жмурится и выдыхает. Вот он, плод любви Пак Чимина и Аннабель Де Вьен. Маленький, крохотный и беззащитный. Неужели такие чудеса и впрямь случаются? — Природа наделила его прекрасными щёчками, милая. Акушерка выпрямляется, отойдя немного от усталости, и задаёт королеве вопрос, который в голове у каждой из девушек, что позволили себе отдых в компании королевы: — Как назовёте Вашего мальчика, Госпожа? — Право подарить малышу имя за нашим королём, — Аннабель одаривает ее тёплым взглядом, полным благодарности. И в этот момент за дверью стоит Чимин, ожидая разрешения войти, вслушивается в разговоры и не может понять. Он обращается к страже, что охраняет покои королевы: — Вы слышали? Мальчик же? Но стража непоколебимо молчит и пожимает плечами. Чимин фыркает на непослушание и меняет на лице эмоцию. И прежде чем увидеть в короле брезгливость, мужчина поясняет, что такова воля королевы. Чимин отмечает, что его жена оказалась к удивлению, предусмотрительна и вновь смягчается. Пробубнив что-то невнятное, он резко выпрямляется, получив согласие войти. Кажется, Пак Чимин так ещё никогда не трусил. — Ваше Величество! — восклицает Де Вьен, распуская на лице испуганную улыбку. Войдя в приглушенную свечами комнату, Чимин поначалу стоит как вкопанный, не зная, что делать, но потом отмирает, заметив в руках то, чего так сильно боится увидеть. Все слуги, заметив короля, тут же смиренно опускают головы в поклоне. — Право, ты ещё сама ребёнок, — хмыкает король, расценивая и оглядывая жену и то, как та и впрямь ещё совсем юна. Краем глаза, скрывая вываливающееся любопытство за маской, он гложет чувства и вновь обращает внимание на дитя, спрятанное под тонким белым одеяльцем. Аннабель фразу принимает за комплимент и краснеет. — Ваш сын, Ваше Величество, — тихо, но вполне довольно говорит королева, гордо передавая спящего ребёнка на руки отца, побледневшего от слова «сын». Отец. Какое вкусное, но в то же время горькое слово. На плечах Пака ещё одна ответственность с тёмно-синими глазами и точно такими же взбухшими в отца персиковыми губами. Серьезность в лице короля тут же сменяется дрогнувшей полуулыбкой и вмиг онемевшими ногами. Сейчас мысли о его внешнем виде отходят на самый последний план, вытесняя истинные чувства любви на поверхность. Все находящиеся в комнате впервые отмечают Пака улыбающимся, за что потом отпустят матери несколько хвалебных шуток. И первый, на кого смотрит Пак, оказывается Юнги. Он только что вошёл через другую дверь, которой пользуется лишь личная прислуга, в руках которых несколько наспех сложенных пелёнок и платье для Аннабель, которое она уготовила для встречи с королем, но вовсе забыла о нем, увидев новорожденного. — Как назовёте? — негодует мать, сминая под собой грязные простыни. Чимин сперва игнорирует её вопрос, дарит Юну улыбку, возвращая взгляд на ребёнка. И Юнги от этого так хорошо и плохо одновременно. Он ощущает головную боль и в то же время облегчение и растворение в спокойной неге королевской улыбки, которую тут же невольно копирует. Тыльной стороной мизинца Чимин аккуратно пробует родную кожу на ощупь и чувствует с ним связь. Бархат. Нет, нежный шёлк. Молочный снег. Сливочный десерт. Чимин готов благодарить судьбу, подарившую столь бесценный подарок. Он правда заслужил его? Чимин подарит всё своему сыну, Чимин научит его любому искусству, король защитит своего наследника от любых бед, даже не позволит птице беспокоить его сладкий сон. Чимин уже любит его. Он не такой уж и чёрствый, верно? «Всё только начинается. Сейчас я знаю, впереди только лучшее». — Он... прекрасен? — глаза на мокром месте, Чимин влюблён, но пока не осознаёт этого, позволив внутри себя разбудить мурлыкающего котёнка, — Время подскажет, — он обращается к жене, быстро подняв воодушевлённый взгляд. — Да, — смеётся Аннабель и не сдерживает слёзы. Ей хочется плакать. Она правда так счастлива.***
Среди воцарившегося покоя по лунной дорожке через открытое окно влетает бабочка и опускается на пустой подоконник. Не спеша, она разводит крылья в стороны и, шевеля усиками, взбирается на светлый занавес. Бабочка наблюдает за сном младенца. И лишь с восходом солнца свободно улетает в небеса. И правда, восставшая птица Аравии способна больше того, что имела в прошлом. Сгораемый в пламени рождается из пепла. Цикл жизни продолжается. В каждом его взмахе есть смысл. Каждый строит собственный путь своими поступками. Смерть никогда не бывает бессмысленной. Смерть — это толчок для новой истории. Постижение смысла и своей значимости в этой Вселенной. Узреть истину и свою пользу, оставленную этому миру. А перерождение — возможность, подаренная Богом, начать сначала, огорождая себя от тех ошибок, которые когда-то уже допустил. Восставший из пепла Феникс.[Knocking on Heavens Door — RAIGN]