***
Я трогаю своё тело и испытываю страх: это я и я простираюсь до самого своего конца и не более. Внутри моих глазных яблок сидит моё Я, но связь с ним словно потеряна. Мне хочется кричать и извергнуть это самое Нечто, прячущееся за глазами, вместе с желчью и ядом, каким напитал меня Невервинтер. Дух захватывает от того безупречного хаоса, абсолютно идеального нонсенса, который там творился, или же, наоборот, происходит в моей душе сейчас. Кажется, у меня одно из тех болезненных состояний, случающихся у людей, лишенных источника своей зависимости. В мозгу возникают дикие образы: цветные вспышки и тёмные линии, искрящееся сияние. Один мой глаз начинает слепнуть, а по коже ползут мурашки. Могу поспорить, что если попытаюсь произнести что-то, то лишь промычу бессвязный бред. Приближается привычная мигрень, ставшая законной наследницей припадков, и, судя по ощущениям, она будет самой страшной за несколько лет. У меня не будет никакой возможности даже сдвинуться с места, что совершенно меня не страшит. «После того, как боль вошла в этот мир, в нем не осталось ничего, кроме разновидностей боли». Кто это сказал?***
Один мой учитель повторял, что будь его воля, он менял бы имя после каждого серьезного испытания, ибо он уже не чувствовал себя прежним: старое имя казалось ему тесным костюмом. Я испытываю то же самое чувство. Я ношу имя мертвеца. Имя той вчерашней боли, парализовавшей меня до самой поздней ночи. Удивительным образом, Её имя не вызывает у меня никакого отторжения. Почему наши имена задерживаются так надолго после того, как те, кто ими владел, уже давно сменились новыми? Нет, мне нужно новое. Определённо. Или хотя бы просто отдохнуть от этого. Прийти в себя. Оставить его в этом ручье и дать воде смыть с него всё дерьмо из вина и дурмана. А потом надеть его снова, как чистое платье, и снова… Я не знаю что. Чувство, названия которого я не могу сформулировать, овладело мной, - оно не поддаётся анализу, не находит сравнения в опыте прожитых лет и, я сомневаюсь, что смогу его раскусить. Это последнее обстоятельство пусть и не сводит меня с ума, но сильно угнетает. Возможно, именно это чувство и загнало меня сюда. Я не знаю. Я не понимаю. Может быть, если бы не годы деградации и отчаянного танца с этой женщиной, я бы уже постиг природу своей непрерывной паники, этой беспомощности во вселенской тюрьме, брошенности среди бездны возможностей? Ну, так-то, может быть, если бы я не родился в Невервинтере, а, например, в Уоттердипе, то сейчас был бы палачом. Всегда ненавидел такого рода измышления. Особенно, когда кто-то не осознает бессмысленность чувства вины за то, за что быть ответственным никак не может. Например, я никак не мог остановить Её от этой чёртовой пляски в гедонистическом адском угаре, и сам не мог перестать плясать. И эти «если бы»… думать так, само собой, ошибочно, но, несмотря на то, что я понимаю ошибочность такого мышления, я не начинаю чувствовать себя менее ответственным. Ведь это я всегда был логикой, это я был опорой и столпом.***
Во тьме тебя нет нигде; и вот в синеватом полусвете этой пещеры я впрямь оказался нигде.***
Однажды, когда я был маленьким ребенком, мы с моим отцом объезжали окрестности за усадьбой. Поднялся ветер, и рваный флаг запутался в ветвях вяза на другой стороне опушки. Под могучими кронами старых деревьев мы и нашли труп огромного оленя. Тучи закрыли собой солнце, и неодолимая тоска застлала, словно пеленой, все, что я видел и слышал. Отец помог мне спешиться. Кажется, он хотел, чтобы я хорошенько рассмотрел это зрелище. Наступила полная, почти мистическая тишина. Мне было отчего-то трудно примирить свои сонные, бессвязные мысли с происходящим вокруг. Чем больше я присматривался к этой сцене, тем невероятней казалось, что мне вообще удаться оторвать глаза от его массивных чудовищных рогов – так велика была притягательность этого явления. Но голос отца вдруг стал сильней, и когда я с нечеловеческим усилием заставил себя оторваться от мертвого тела, то увидел его грустные утомлённые глаза. Он сказал, что олени этой породы повсеместно погибают в эти годы. Их рога стали слишком массивны, чтобы выживать в дикой природе, да ещё и в густом лесу. Молодые друиды леса Невервинтер старались помочь животным, обламывая их «короны», но не получали одобрения старших собратьев: такова жизнь леса. Если бы олени сами обучились обламывать свои рога – другое дело. Выживание вида – забота самого вида. Молодые друиды плакали от горечи и печали, оплетая мертвые тела цветными гирляндами, но на нашей находке не было ни одного цветка. Мне нестерпимо захотелось положить на него цветок, но отец уже седлал нашего прекрасного огненно-рыжего коня и готов был протянуть мне руку. Таким он мне и запомнился: болезненный, широкоплечий с точеным выразительным лицом и страшным убийственным выражением тотального пресыщения своей жизнью в этом скучном мире. Ночью, пока я смотрел на звездное небо, я понял: в раже постоянной боли, мы предаём свою главную идею, исключительную суть. Какова идея и суть оленей? Их восхитительные ветвистые рога. Наша же – умение думать. Но мышление даёт нам больше, чем мы можем вынести. Поэтому нам приходится учиться спасаться. Мы искусственно ограничиваем содержание нашего сознания - обламываем свои «рога»… Моим ограничителем была Она. Но что за выигрыш я получил бы? Что бы это ни было, оно обернулось проигрышем в моей значимости и величии; это был выигрыш без утверждения: движение вперед через собственную гибель, саморазрушение в священной воле мешанины из цветных тканей.***
Всю ночь балансировал между сном и явью. В воображении всплывала и гасла нелепая вереница образов, напоминающих обрывки воспоминаний – отвратительные фрагменты моей жалкой жизни. Знакомые одеревеневшие лица, точно раскрашенные яркой краской, мелькали перед моим мысленным взором, абсолютно неподвластные контролю. Это сопровождалось серией отрывистых, перебивающих друг на друга фраз, как в выступлении безумного скомороха, говорящего сам с собой на разные голоса. Казалось, всё дело происходит вне моего мозга, а разлито в лунном свете, и скачет по пещере, испаряясь и возникая в разных её точках. Потом пришла Она, звала меня назад. «Дорогой», - шептала своим самым елейным голосом, с непонятно откуда взявшейся силой. Она гуляла среди развешенных дорогих тканей, была ими окружена. Она манила меня, маша руками, позвякивая браслетами, вихляя бёдрами. Сама Сун явилась мне в этом её обличии. «Красота – больше чем внешность» - любимая фраза О. Я проснулся и не мог уснуть до самого рассвета. Наши догмы никогда не противоречили друг другу – это меня и погубило. Она - простая пустышка, а я – жалкая марионетка! Мы стоили друг друга.***
Время совершает обратный отсчёт. В семинарии я любил смотреть на песочные часы, вмонтированные в алтарь – вечное напоминание конечности нашего пребывания в этом мире. Они были впаяны в металл так, что повернуть их было невозможно, и вначале мне думалось, что песок вообще никогда не кончается: всё просто есть так – песчинки падают без конца. Я узнал правду на втором году изучения, потому что теперь мне и другим подросткам приходилось вручную перетаскивать ящики с песком. Каждое утро в пять утра мы начинали так свой день. От нижнего отсека к верхнему. От нижнего к верхнему. Каждый день. И когда мы поднимали эти огромные железные ящики, обливаясь потом и молча проклиная весь мир, нам всё время твердили: каждый ваш шаг по земле должен ощущаться так, будто вы продолжаете нести этот ящик. Груз времени на ваших плечах. Груз вашего долга. Груз вашей догмы. Вы несёте свою собственную жизнь! Умно. Отец оценил бы это зверство как смешную шутку, а потом оплакал бы ту участь, на которую меня обрек. Я же всегда находил это отличным мысленным экспериментом, тренировкой собак. Нас учили воспринимать время как материю, как ограниченный в своём запасе ресурс. Но они не учли одного – удовольствие освобождения. Много лет минуло с тех пор, как я поднимал эти ящики, и лучи моей судьбы, кажется, сосредоточились в одном фокусе - той самой стороны освобождения. Я хочу в покои Тира.***
Понадобилось немало дней, но я вспомнил. «Боги не всемогущи», - вот что сказал мне отец перед тем, как отправить в семинарию. Я вспомнил, как он пригласил меня в себе в кабинет. Это был один из тех периодов, когда его невыносимая меланхолия особенно явственно нависала над всем домом, каждой его комнатой, проникая повсюду. Когда я вошел, он медленно поднялся с дивана, на котором сидел с манускриптом, и, опираясь на любимую трость, приветствовал меня с натянутой улыбкой. Мы продолжили стоять; несколько минут он глядел на меня с непроницаемым видом. Нет сомнений, что никогда до этого мне не было так страшно: его огромные тусклые глаза цвета толстого льда – бледно-голубые – оценивали меня с макушки до пяток. Затем, видимо решив, что я всё-таки достоин его мудрости, он жестом пригласил меня сесть в одно из просторных широких кресел у камина. Нами правило его тяжелое настроение, наделявшее все, что попадалось мне на глаза, тусклым туманом, будто я смотрел на мир сквозь грязное стекло. Я знал, что когда-нибудь предо мною раскроется неведомая ранее степень посвящения в бесплодные тайны его мрачного мира, пусть лишь в виде туманных загадочных обрывков, которые и до этого момента иногда вырывались из его перетруженной, уставшей души. И этот час настал: голосом хриплым и тягучим, как треск огня в камине, он продержал меня у себя весь вечер. Я постараюсь передать смысл его слов максимально точно, но сомневаюсь, что мне удастся воспроизвести тот старомодный говор и витиеватость речи, какими он, несомненно, гордился. Я буду использовать свои слова, надеясь, что они смогут передать тот уровень его мыслей, поведанных в свете тлеющих углей. Начал он издалека. Он много думал над тем, почему прислуга и моя мать так сильно боятся моей болезни, почему лучшие лекари Невервинтера с трудом купируют припадки, а друиды только разводят руками. Он понял, почему все они парализованы страхом передо мной, и это вовсе не тревога за моё здоровье. Мои спазмы, говорил он размеренно и торжественно, раскрывают им истинную сущность смертного тела – при обычных условиях настолько великого и полноценного, целесообразного и единого, функционирующегося в соответствиями с приказами сознания – и это обычная материя. И причина того, почему на всех зрителей припадки производят такое сильное воздействие - не что иное, как доказательство нашей заброшенности в жестоком, никому не нужном мире. Ибо боги не всемогущи и мало чем отличаются от нас – не более чем материя лучшего качества. Придёт время, и они окажутся исключенными из нашей реальности, ибо мы откажемся от их даров. И тогда реальность станет тем, чем она и должна быть – выражением единой и неизменной силы космического движения. Я помню, как от тона и сути его слов у меня перехватило дыхание, а отец всё продолжал: «Эта сила и её движение и сейчас проявляют себя в ужасающей природе, выводом которой стала мировая неразборчивость взаимной кровавой бойни между собственными частями. Она не несет в себе ни намёка на смысл, цель или управление. С самого начала это была пьеса без сюжета и действующих лиц. И ты глупец, сын, если думаешь, что боги понимают в этом месиве больше нашего. Они также не понимают ничего, кроме маленьких порций генерального плана, бессмысленного, калечащего самое себя. Все мы включены в эту фантасмагорию бессистемного побоища, где всё рвёт на части всё… вечно и бесконечно». «Ты должен быть благодарен», говорил он мне, «что тебя поразил твой недуг. Своими конвульсивными движениями, закатившимися глазами и пеной изо рта ты создаёшь прорехи в своём и чужих занавесах. Так ты не только сам увидишь задворки театра, на котором ставится представление, но и покажешь их другим. И что там будет, кроме ужасающих аболетов? Ничего. И мы знаем это. Этот занавес накинули мы сами и нам должно быть бесконечно стыдно за это. Мы сузили наше понимание вещей, чтобы у нас не могло возникнуть о них какое-либо мнение. Тогда нам не придется реагировать на что-то, ведь мы не понимаем, что происходит. Поэтому весь этот беспорядок бессмыслицы проходит незамеченным: все потенциальные наблюдатели либо вовлечены в него, играя на сцене, либо завесили свой вид религиозным чувством. Но ты, сын, открыл мои глаза, как открыл и глаза своей матери», тут же с легкой брезгливостью добавив, «к сожалению, она тут же залила их вином». Он остановился на мгновение, склонив голову на грудь, словно бы провалился в глубокий сон: спокойный, серый, лишенный сновидений. Я замер и бросил короткий взгляд на высокое резное окно: тонким слоем белизны выпал ранний снег, покрывший землю и деревья. Я хотел бы бродить там с матерью. «Из-за того, что мы исключаем из нашего сознания материальность нашего мира и нас самих», продолжил он, заставив меня ощутимо вздрогнуть, «мы не понимаем фундаментальный принцип его работы. Он заключается в том, что на тех невыносимо огромных масштабах, которые и не снились нашим жалким богам, ни материю, ни энергию невозможно создать или уничтожить, поскольку звезды и туманности непрерывно выделяют энергию света и тепла, и они не могут создавать её больше, чтобы возмещать свои потери. Когда-нибудь они погаснут. Однажды их энергия будет полностью рассеянна в бесконечности в виде постоянных волн лучистого тепла слишком слабого, чтобы производить какой-то заметный эффект. Посмотри на этот догорающий камин: наше солнце напоминает его, не правда ли? И что тогда станет с Латандером? Так пропала когда-то с небосвода звезда из пояса Белнимбры и высшие эльфы много ночей оплакивали её утрату. Тогда они лучше остальных понимали масштабную перспективу: в могиле беспросветного полуночного мрака и вечного зимнего холода, будут кружить, темные и холодные, солнца с роями мертвых замороженных планет. И одна из них будет устлана нашим прахом и прахом наших жалких богов, которые тоже погибнут, когда наша господствующая звезда угаснет на небесах». Отец улыбнулся – чуть насмешливо, как будто мне следовало знать, к чему он ведет. «Но я хочу дать тебе надежду, сын», продолжил он через силу, «за то, что я сделал с тобой. За то, что вбросил тебя в эту невыносимую реальность, эту пытку, где после того, как вошла боль, не осталось ничего, кроме её разновидностей». И на следующее же утро я отправился в семинарию служить Тиру, и постигать важность тех открытий, которые по щедрости отца теперь принадлежали и мне. В тот безликий зимний день я начал смотреть на мир по-новому, и после никак не мог перестать думать о заветах темной фигуры в широком кресле: мне не обязательно верить, любить или почитать своего бога, но я обязан исполнять его догму и правила с неуклонной чёткостью. Моя цель – попасть в его чертоги и ждать конца времен в спокойствии холодных пустых переходов, где ничто не будет беспокоить мой покой; где нет боли, нет криков, и нет хаоса. Это лучшее место за чертой смерти, которое он отыскал для меня, посвятив всего себя изучению вопроса в огромной родовой библиотеке нашей усадьбы. Сам же он отправился на стену неверующих, где растворился в камнях и слился с черной бесконечной пустотой несуществования. Хотел бы я также, но я слишком труслив… тем более: «И то, и другое бессмысленно» подтвердил он мои опасения в письме, «но иметь цель всё же лучше, чем не иметь её. Вечная благостная жизнь после смерти не бесполезна в рамках необходимости смысла и надежды, которые могут поддержать смертных на жизненном пути. Отсутствие страха за своё будущее – это выигрыш при тех картах, что мы получили от бесформенного кошмара в средоточии хаоса, который клубится и бурлит в самом центре бесконечности. И хотя вечная благостная жизнь после смерти не может представлять какую-либо пользу просто потому, что мы очень сильно хотим этого, она - часть неких рамок существования. Как только мы пройдем всю жизнь до конца и окажемся в вечной благостной жизни после смерти, она потеряет для нас всяческую полезность. Работа по её достижению будет выполнена, и всё, что у нас останется это сама цель – бессмысленная и беспощадная вечность в раю благоговейных гедонистов и благочестивых святых. И какой смысл? С такой же логикой мы могли бы не существовать вовсе, в этой ли жизни или в жизни после смерти. Любая форма существования бессмысленна. Ничто не способно ничего оправдать. Всё оправдано лишь в смысле относительной необходимости попасть в чертоги Тира». Я сжег письмо, прежде выучив его наизусть, хотя сейчас уже не так хорошо помню точные формулировки. В конечном итоге, он оказался прав. Не так важно, как я чувствую себя внутри: Тир не видит этого. Ни один бог не видит того, что скрывается под черепной коробкой их служителей. Они видят только внешнее выражение: наше поведение и поступки, правильность выполнения обрядов и точность следования догмам. И не найти ни одного человека, дварфа или полуэльфа на побережье Мечей, которые преуспели бы в этом деле лучше меня. Вот, что помогла мне забыть О. Этот разговор, это письмо. Даже смешно. Эта бездумная, но расчётливая, коварная обольстительница смыслила в столь философских сферах лучше, чем я, годами воспевающий свой ярко выраженный созерцательный характер. Инстинктивно она сплела целую сеть из ширм, скрывающих от меня невыносимые факты существования. Сколько сил она вложила в это дело? Это был настоящий подвиг. Интересно, что она ощущает сейчас, когда её подопытный мальчик сбежал из ярко драпированной прекрасной клетки? Сейчас в моей голове осталось только внешнее служение Тиру и внутренняя зависимость от Неё. Последнего больше не будет. Я постараюсь. Я собираюсь отправиться в покои Тира, а для этого мне нужен один последний подвиг. Я обеспечу справедливое возмездие для тех, кто не может сделать это сам. Я отправляюсь на запад в земли орков, искать тех, кому нужна помощь, и погибну там, активно её оказывая. Моё имя снова принадлежит мне. Имя, которое дал мне отец - Касавир Блэквуд-младший – временный пленник стены неверующих. Я – Касавир Блэквуд третий – ухожу в свой последний путь. Я не знаю, что ещё добавить к этому. В голове начало прояснятся, но большая часть работы впереди. Я выступаю в рассветом. Спутанность финала объясняется лишь банальным нетерпением… Мне нужно вернуть расположение своего бога и избавиться от боли.