Стрелы и судьбы

      Тень пробежала по его лицу. Это ветка зашаталась от резкого порыва ветра, и сейчас, в тот момент, когда Епископу так нестерпимо страшно и кажется, что он сейчас погибнет, главное это просто замереть: дать этой тени беспрепятственно елозить по его бровям, глазам, носу, губам, подбородку и шее. Потом он обломает эту дрянь, разломает, затопчет и скинет в выгребную яму, но пока у неё есть свобода делать всё. Она действительно может дать себе волю вести себя как самая обычная ветка, конечно же, назло ему. Когда-нибудь она поплатится за это. Эта сука просто пользуется тем, что он не может произнести ни слова.       Уже несколько часов он соскальзывал, глядя в этот угол, который столько уже раз укрывал его самый большой кошмар, в какие-то изменённые состояния сознания; снова уставший отупевший мозг посылал ему какие-то сигналы – мало слышимые шепотки, хихиканья, сдавленные стоны; его лицо словно горело от проклятой тени, на чьих листьях, как попавшие под руку клочки бумаги хранят иногда горькие исповеди, были нацарапаны его самые страшные тайны. Он соскальзывал. Не будь никогда на свете человека по имени Епископ, много бы переменилось в этом мире? Зависит ли что-то от того, что он потеет в этой злачной комнатёнке убогой портовой таверны? Нет, скорее всего. Скорее всего, нет. Точно нет.       Епископ медленно встал. Главное, не позволять себе спать, не дать проклятым змеям восторжествовать снова. Казалось, он сейчас обосрётся на месте от страха перед чёртовым углом, и всё же спать хочется невыносимо.       - Ты просто псих ебучий, - проворочался во рту его язык совершенно беззвучно, периодически упираясь в крепко сомкнутые зубы.       - Просто псих, вот псих, псих же, псих, псих, - пронеслось у самого уха слащавым женским голосом. Кому, как не ветке, мог принадлежать столь дрянной нервный высокий тембр?       Епископ хмыкнул. Всё тут такое знакомое; этот матрас, эта тумба, пустой шкаф. Ночами, выкуривая одну сигарету за другой, он может вдоль и поперёк исходить каждый сантиметр этой вонючей комнатёнки, кишащей кошмарами и унижениями, травмами и живыми фигурами его обидчиков – там дядя спускает штаны, а там сержант мерзко ухмыляется; а вот мать и её чёртов огромный нож – как же он ненавидит этот сраный ебучий нож - и всё отчётливо, громко, навязчиво.  Но оно всегда не трогает его, не гложет, не волнует. Похер! Он – беспристрастный наблюдатель говна в виде жизни. Сейчас он – бывший оплот беспристрастности, ныне потеющий как свинья запуганный псих - боком, маленькими шажками добирается до двери, не отрывая глаз от опасности. Даже тень от ветки сильнее его, говорит громче, двигается резче, что уж там про тот чернеющий мрак-смерть?       Хочешь не хочешь, а такая у него судьба, такой рок – вот так красться в панике от угла, ненавидеть ветку, стоять посреди ненавистного города одиноким безымянным…       - Спать хочется, хочется спать, так хочется, поспать бы, поспи! - снова затараторила ветка.       - О-хо-хо, шутишь что ли? – ответил Епископ, чувствуя маниакальное веселье. Чаще, чем хотелось бы, ему снилось, что в него проникают толстые склизкие змееподобные существа. В самом что ни на есть прямом смысле: в его рот, ноздри, уши, зад. Даже член словно бы наполнялся чем-то упругим, извивающимся и холодным. Кажется, он никогда больше не будет спать – слишком мерзко.       Его власть – его воля. Он – оплот воли. Это он умеет, это он – мастер сбрасывать лишнее, отрывать от себя куски мяса, если надо, сжиматься, даже физически чувствовать себя ниже ростом, когда нужно, не терять трезвости, пронзительности ума, стоять один на один с темнотой угла.       - Пронзительность ума? Пронзительность? Трезвость? Трезвость ума? У тебя-то, пацан? У те…       - У меня, тварь тупая, ебучая ты срань, - пробормотал Епископ себе под нос, оборвав истеричный хохот, повернулся, задержал дыхание и дёрнул на себя ручку двери. Главное, успеть закрыть дверь до того, как монстр схватит тебя!       Всё замерло на мгновение. Вот, он отрывается от своих кошмаров и видит, как ярко залитый свечами коридор наполнен светом, а дальше в большой зале живые люди, настоящие люди, люди, как он.       - Ты только представь, какой перепад после твоей ахуенной пронзительности и трезвости?       - Заткнись, - взревел Епископ и благодарно рассмеялся. Он спасён! Сумел выбраться. Сам себе помог. Сам себя вытащил!       Всё вдруг поникло, потускнело почти до полной черноты. Спасён? Нет, он всё ещё на кровати, смотрит в угол. Сон? Фантазия? Иллюзия? Слишком странно. Такого ещё не было. Ему захотелось в голос кричать от ледяного отчаяния, от безумия этой ситуации, которая плодит тени в углах и тени от веток, и мерзких-мерзких-мерзких ебучих змей. Как же он устал. Спать хочется, хочется спать, так хочется, поспать бы.       - Да, - сказал, сидящий рядом Дункан, - страшно досадно.       Епископ не смог удержать тихий стон. Одно только присутствие трактирщика и отвращение к нему, дало ему силы подняться с кровати. Тело пронзила крупная дрожь. Как же, чёрт возьми, страшно. Такого ещё не было. Мысли путаются. Не хватало тут ещё этого типа. Какого чёрта? Извращенец даже хуже, чем мать и её сраный ебучий нож, тем более этот абсолютно голый. Его мясистый толстый пенис лежал на его накачанных ляжках, как одна из змей из кошмара. Выше человеческих сил терпеть и ветку и его одновременно. Епископа передёрнуло.       - Да, - Дункана передёрнуло тоже, он превратился в свою племянницу, - страшно досадно.       - Тише, рожа, - процедил Епископ сквозь зубы, словно то, что происходило на его глазах – обычное дело, - а то…       - Хм? – её выщипанные брови взметнулись вверх, чересчур, наверное, высоко для настоящей Брай. Она выглядела расслабленнее и спокойнее, чем оригинал. Епископ точно знал, что это не она, судорожно переводя взгляд с жуткого угла на девицу. Тело отличалась: грудь больше, соски крупнее, плечи уже, бёдра пышнее.       - Т-с-с-с-с, - зашипел он как ненавистные ему змеи, - услышит…       - Хм? – тупая дура повернула голову в сторону угла, - а, это!       Она широко улыбнулась, отчего шрам сузился и растянулся на её лице от подбородка до самого глаза. Епископ знал, почему она не боится. Как и все женщины, она была частицей того невозможного, страшного, пугающего раздробленного месива, каким мир делается в ночи. К ним приманивается мрак; все ветки мира трепещут на ветру для них. И ещё даже ужаснее, подумал Епископ, увидев, как Брай встаёт и шагает к углу, - что они даже и не понимают этого: для них это совершенная норма.       - Хорошо, давай так, - Брай развернулась к нему, слегка неуклюже, отчего Епископ подумал, не настоящая ли это Брай в самом деле, - я его отвлеку, а ты беги?       По детской, игривой интонации было не ясно, воспринимает ли она опасность всерьез, смеётся ли над ним. Тьма склизкими змеями уже обвила её ногу до колена. Она отчего-то стала походить на его сестру. Черты лица размылись, локоны посветлели, глаза такие же золотые, как у него. Или так только кажется?       Сжав зубы, Епископ тряхнул головой, приказывая себе не думать об этом. Брай! Это всё ещё Брай – племянница старого извращенца, глупая деревенщина. Что это с ней сталось? Обрела смелость? Тайное знание? Или, может, это хитрый женский обман – особое чутьё, улавливающее все его сокровенные желания на полпути к его собственному их осознанию? Или в самой этой девчонке спрятан секрет, на котором зиждется эта тупоумная самоотверженность? Неужели так прикипела к нему после той одной единственной ночи, похотливая сучка? Точно ведь, всё что ей нужно, это его член…       - Всё, начинаем, рыбка, - этот голос ни с чем не спутать, - Один… - Брай повернулась к тьме и вытянула руки вперёд, словно собираясь обнять человека, - два… - Епископ сжался, словно пружина, готовый побежать в любую минуту, - ТРИ!       Он выскочил в залитый светом свечей коридор, когда за плечами раздавались страшные вопли не то стаи гиен, не то раненного вепря. Он мог поклясться, что его затылок, локти и стопы обожгло горячим воздухом. Огромный рокот стоял в его ушах, пока с грохотом он не захлопнул дверь. Всё затихло. Только бы не очнуться снова на кровати! Сердце в нём бухало отбойным молотком – от страха, от радости. Какое неожиданное счастье может вдруг подарить левая девица, развлекавшая его какое-то время чередой своих сплошных неудач. Да он готов был расцеловать её упрямое тупоумное лицо, попадись она ему прямо сейчас – расцеловать искреннее и нежно, от всей души. Легонько дёрнувшись от переполнявшего его облегчения, он огляделся. Ему нужно постоять тихонько минутку, прежде чем влиться в тот хаос, безумный вихрь трактира, где почти невыносим напор жизни, и волнение от того, что ты живёшь. И лже-Брай и тьма – часть не-жизни, облака чернее ночи - выветрились из уставшего сознания почти моментально. Сколько суток он не спал?       Спал, спал, спал... Не спал, не спал, не спал, спал...       Ему нестерпимо захотелось пойти во двор, оторвать ту ветку, вырвать её с корнем и втоптать в землю. Он спешно подошёл к ближайшему окну: какая удивительно далёкая, маленькая и жалкая, выкатывает из-за шпиля церкви Тира луна – и как только сука светит так ярко?       Воздух колыхнулся, послышался шелестящий звук. Следопыт феноменально чувствовал окружение: сейчас из-за угла кто-то выйдет, а значит нужно скрыться, спрятаться.       Епископ спешно нырнул в небольшую чуланную, вечно незапертую дверцу, легко подпрыгнул и схватился за знакомую перекладину. Подтянувшись, забрался на старую балку между двумя стенами. В узком проходе, где еле хватало места, чтобы протиснуться боком, он приставным шагом пошёл в сторону от своей комнаты, подальше от проклятого угла. Сколько таких ходов в доках он знает как свои пять пальцев? Ему почему-то вспомнился момент, когда дурак-инспектор метался перед Фарлонг по комнате, разрываясь между нестерпимым желанием оттрахать малолетку и сохранить невинность своей задней дырки для страшенной грымзы-Брелейны и её огромного хера.       Епископ хмыкнул. Как же он развлёкся тогда в тот вечер…       В небольшую дыру под потолочной балкой, которую он сам собственноручно отколупал в своё время, пробивался трепещущий свет от камина.       О-о! Дункан и его новая любовница – старый друг-продавец – на этой несуразной огромной кровати с шелковыми простынями. Никогда в жизни Епископ больше не ляжет на шелковые простыни, большое трактирщику блядское спасибо.       С этого угла всё было видно, как на ладони: тонкое тело эльфа пробила крупная дрожь, Дункан моментально замер, вытащил из него пальцы. От ненависти Епископ сжал зубы. Опять он проделывает свои штуки: заставляет балансировать на ебучем канате. Так просто дать кому-то кончить вовсе не входит в планы этого садиста, сначала надо измучить, истерзать, заставить свою жертву чуть ли не бредить. Но кажется новичок не особо страдает: пальцы быстро сменяются на язык. Этого не смущает даже факт своей полной наготы в противовес практически полностью одетому партнеру, и то, что его руки сцеплены между собой за спиной. Освещение, подчеркивающее хрупкость и бледность, специально сконструировано подобным образом. Епископ поймал себя на мысли, что любуется красотой тонких и длинных бёдер волшебника. Надо бы тоже как-нибудь затащить его в койку, и разузнать, что такое удивительное сраный Дункан сейчас выискивает своим лицом между этими белыми ягодицами.       Спать хочется, хочется спать, так хочется. Поспать бы!       Епископу показалось, что он умрёт прямо на месте. Закоченеет тут, чтобы много позже, его нашли по запаху, прислонившемуся глазом к отверстию в комнату своего ненавистного истязателя. Вот смеху тогда будет! Какой гордой самодовольной птицей чёртов урод будет ходить по своему чертовому уродскому бару.       Спешно, и совершенно неслышно, он выбрался на крышу – то самое место, с которого наблюдал стычку болотной деревенщины и бандитов – и спустившись по перекладине на углу, чуть ли не побежал в единственное место, где мог бы позволить себе поспать.       - А я уже закончила, - каким-то елейным блеянием встретила его девушка в канареечном платье. Она стояла на пороге своей комнаты, замотавшись в тонкую простыню.       - Отлично, - криво улыбнулся Епископ. От усталости и пережитого шока, и странного сексуального возбуждения, подаренного ему голой Фарлонг и новым любовником Дункана, он совершенно забыл её имя. Не говоря больше не слова, он резким рывком сдёрнул с неё простыню, и начал раздирать на тонике полоски.       - Пожалуйста, Епископ, - что-то там лепетала курица ему со своего места, - может быть, не надо? Я не буду тебе мешать, клянусь. Я не пошевелюсь! Только…       - Ага, - огрызнулся он и почему-то расхохотался, так насмешил его её затравленный взгляд. Овца тупая, как же она его бесит, - Иди ложись.       Закончив своё дело, он подошёл к ней - такой вкусной, аппетитной овце - снова заглянул в её полумёртвые, полные этой самой страшной женской ночи, глаза, и крепко накрепко связал. Рухнул рядом. Как же от него, наверное, воняет. Уж напотелся он знатно перед этим чёртовым углом, чёртовым блядским сраным ёбанным углом смерти. Ну ничего. Завтра. Всё будет завтра. Завтра будет месть. Завтра будет ванна. Завтра будет секс. Завтра будет солнце. Завтра будет лёгкость. Завтра будет жизнь. Завтра будет всё. А сейчас спать. Спать. Спать…