Yes

«У моей любимой есть чувство юмора, Она, как смешок на похоронах — Мне нужно было воцерковить её раньше» — Hozier.

— Ты ведёшь себя, как последняя дура! — кричит Сэм. Но дело-то не в ней. Не в девочке, чья тень всё время стоит за спиной. — Просто я готовилась, а ты нет, — отвечает девочка и показывает язык. — Просто ты хвастливая идиотка! — голос срывается. — Ты подлизываешься к учителям, к родителям, ко всем! — Хватит, Сэм! А не то я уйду и брошу тебя тут одну, поняла?! Лицо у неё красное, она не плачет, но злится, кусая губы. Сэм чувствует, как по спине бегут мурашки, как болят сжатые в кулак пальцы. Ей хочется ударить её, ударить со всей силы, чтобы мелкая зазнайка упала на асфальт школьного двора, разодрала коленки и перепачкала кровью свои новенькие прекрасные гольфы, подаренные родителями на Пасху. — Нет! Ты никуда не пойдёшь! Она хватает её за запястье, но Элис выворачивается, просачивается сквозь пальцы песком. Спустя секунду она уже бежит к выходу с площадки. — Я тебя не отпускала, жопная ты дура! — озверевшим голосом орёт Сэм, сама не зная, где двенадцатилетняя девочка набралась таких слов. — Отвали! — Нет! Нет! — она как загипнотизированная кричит это слово в спину сестре. — Элис! Она догоняет её за воротами, хватает за косу. — Отпусти меня! — Нет! — Я всё расскажу родителям! Они поверят! Они тебя не любят! Не любят! Не любят! — твердит она, вырываясь и скуля, как побитый щенок, когда Сэм дёргает волосы. В какой-то миг она вырывается с такой силой, какой неоткуда взяться у маленькой девочки. Потом резкий звук торможения и глухой звук удара. Тело приподнимает над землёй, подкидывает и отбрасывает дальше. Сэм видит это лицо на фоне безмятежного майского неба и в глазах у неё темнеет. В комнате только один приглушённый источник света. По ощущениям прошла вечность, а на деле сумерки едва успели смениться ночью. Сэм раскрывает глаза только с третьего раза, чувствуя, будто её вывернули, как тряпичную куклу, а потом набили гниющим мясом и кусками переломанных трубчатых костей вместо опилок. Голова кружится. Во рту пересохло. Тело едва слушается. После пары минут неловкого изучения собственного искаженного тела, она заключает, что обошлась малой кровью. Перебинтовано плечо, нога, куча мелких ран и ссадин намазаны какой-то дрянью с резким запахом. И всё вроде бы как нужно, за исключением того, что она жива. Что-что, а врачи у эдемщиков весьма талантливые. В том, что дом принадлежит не сопротивленцам, сомневаться не приходится. Хотя бы потому что над её кроватью нарисован крупный крест эдемщиков. — Смирение — величайшая добродетель. Когда ты примешь свой грех и перестанешь сопротивляться, ты сможешь его искупить. Саманта морщится от знакомого голоса, который уж точно не ожидала услышать. Сам Креститель Всея Долины спустился до неё, но это вовсе не воодушевляет. Она только морщится, то ли от слов, то ли от боли по всему телу. — Мы же вроде договорились: я делаю для вас эти чёртовы батареи, а вы не лезете ко мне в голову. Она и сама-то боится туда заглядывать. Но признавать этого не желает — отсюда и кошмары, находящие выход потаённые страхи. Саманта не соглашается, потому что не верит в искупление, а ещё и потому что это бы значило согласие со словами Сида. Такую роскошь она себе позволить не может. — Знаю-знаю. Не смог удержаться, — он улыбается своей привычной полубезумной улыбкой, говорящей всем подряд «да». Только он так может. — Кстати о батареях. Что-то блестит в руке, и через миг на столике у кровати уже лежит кусок разбитой монокристаллической панели — всё что осталось от груза с меткой «Осторожно. Хрупкое». Конечно, она прекрасно знала, что пусть у неё хоть все кости в муку превратятся, если панели останутся целыми. А вышло совсем наоборот. Но в конце-то концов, в этом тупом плане не было пункта «Остаться в живых и оправдываться перед Джоном Сидом», в нём был пункт «Умереть». Сэм приподнимается на локтях. — Я достану новые. Где? Она понятия не имеет. Эти ей привозили эдемщики. Таков был уговор: они снабжают её фотоэлементами, проводниками, панелями, проводами, паяльниками и прочими необходимыми вещами, а она снабжает их экологически чистым и независимым источником электричества. — Конечно достанешь, — кивает мужчина, а потом вдруг медленно опускается на край кровати. Сэм чувствует, как прогибается матрас под его весом и невольно вжимается спиной в стену позади. — Но дело не только в них. Ты же знаешь, что самоубийство — тяжкий грех? И даже помыслить о таком было бы преступлением против воли Бога, который дал тебе жизнь. Сэм слишком явственно ощущает, как в сухое горло вонзаются тысячи маленьких иголок. Она смотрит на спокойное и довольное лицо Джона и думает, что так выглядит зверь рядом со своей добычей. В темноте его глаза становятся совсем тёмно-синими, как стоячая вода в глубине озера. Колебаться нельзя, дрогнуть голосом тоже. — На дорогу выскочил обдолбанный Блажью олень, — бросает она и сама чувствует, что ошалела от уверенности, с которой это было сказано. — Мне пришлось затормозить, я потеряла управление. — Тсс… — тянет Джон, останавливая её нервные попытки оправдаться, вырваться из западни и в каком-то псевдозаботливом жесте касается её израненной руки. — Я тебе верю, Сэмми. Ты бы не стала обманывать меня, ведь я длань нашего Отца, а обманывать его непростительно после того, что он сделал для тебя и твоей матери. Так ведь? Первая жёлтая карточка получена. Сэм кивает и отзывается таким привычным здесь: — Да. Джон поднимается, не меняя своей довольной улыбки. Сэм остаётся настороженной. Если бы она не видела, на что он способен, ни за что бы не почувствовала даже отблеска опасности сейчас. — Хорошо. Я рад, что ты честна со мной, — произносит он, а потом добавляет уже у двери. — Батареи нужны мне к четвергу. — К четвергу? — Сэм было вскакивает, но от боли теряет ориентацию в пространстве и снова падает на кровать. — Я ни за что не успею! — К четвергу, — повторяет он уже даже без тени улыбки на лице. Сэм слышит, как хлопает входная дверь. Когда-то давно ей казалось счастьем попасть в такое положение, в котором она сейчас. Её мать, получающая подачки веры — счастлива; эдемщики, получающие свои батареи — счастливы; Джон Сид, получающий одобрение Отца — счастлив. А она сама вроде бы забывает всю ту дрянь, что творилась в жизни, занимаясь тем, что она любит и умеет. А потом прекрасное витражное стекло, сквозь которое она смотрела на мир вдруг стало покрываться трещинами. Цветные стёклышки поблекли и покрылись слоем грязи, а она никак не может дотянуться, чтобы её стереть. «Тебе нельзя допускать таких срывов больше», — бубнит внутренний голос. Будто она сама этого не знает. В прошлый раз она напала на помощника Сида, за что получила своё собственное искупление грехов. Сейчас вот это. Что-то подсказывало, что следующий такой раз может стать последней каплей. И кто знает, какими последствиями это обернётся.