Yes

Над долиной поднимается уже поредевший, но всё ещё заметный столб гари. Сэм чувствует, как всё внутри завязалось узлом. Она бежит без остановки от места, где её высадил случайный попутчик. Бежит, борясь с желанием упасть на колени и закрыть лицо, просто выждать пока всё это окажется очередным её кошмаром. Вот только в этот раз она уже не сможет проснуться. Возле самой фермы пусто. Только обломки, пепел и трупы. Перевёрнутый грузовик выгорел до самого корпуса и теперь походит на чёрный скелет какого-то древнего зверя, лежащий поперёк двора. На безмятежном голубом небе, которое расчистилось после вчерашней непогоды, виднеются ещё издалека два крупных креста. Сэм на миг замирает. Люди на них пригвождены к дереву, распяты, отданы на растерзание птицам и жаре. Но хуже всего, они живы. Всё ещё живы. Она понимает это по слабому движению табличек, что висят на шее и красноречиво сообщают: «Грешники». Вверх-вниз. Вверх-вниз. Еле заметно. Таблички заляпаны кровью, она стекает по обнажённому торсу, а на лбу обычным мебельным степлером у каждого прикреплён ошмёток кожи, словно холст, словно позорная скрижаль. И они здесь — вовсе не овцы среди волков, скорее такие же волки, просто оказавшиеся слабее. Прометеи, принесшие огонь на эту ферму, в ожидании своих коршунов, что выклюют им печень. Правда у них она не отрастёт обратно. В том, что над позорными столбами этих вояк старался Джон — сомнений нет. Сэм сжимает зубы, сама не понимая, от чего её воротит больше: от вида обезображенных тел, от запаха расплавленной пластмассы и гари, от злости на них за это нападение и злости на себя за то, что нет в ней ни капли сожаления в данный момент. Сама функция жалости по умолчанию пропадает из списка, едва Сэм врывается в одно уцелевшее здание, которое теперь — полевой госпиталь. Парочку эдемщиков перевязывают врачи. Ещё двоих людей из сопротивления упаковывают в мешки для трупов. И среди всего этого хаоса она видит бледное и чрезмерно счастливое лицо собственной матери. Вокруг по ферме раскиданы маленькие домишки для тех, кто эту самую ферму обслуживал и снабжал Врата Эдема органическими и экологическими продуктами. Её мать с первого взгляда полюбила белые дома, за которыми начиналось поле подсолнухов. Она говорила, подсолнухи похожи на тысячи маленьких солнц, заглядывающее с утра в окно. А теперь тут пепелище. — Сэмми, дорогая, — она подзывает её. Если не обращать внимание на бледность, можно подумать, что всё обошлось. Она выглядит благоговейно спокойной. Морщинистые руки перепачканы в копоти, но нет ни одной раны, ни единого ожога. На негнущихся ногах Саманта приближается к кровати. — Этот день пришёл, — мать улыбается фанатично-счастливой улыбкой. Она похожа на ребёнка в день Рождества, когда до часа открытия подарков остаётся всего пару минут. — Я буду вместе с Господом. Он отчистит меня и проведёт сквозь врата Эдема. — Не говори глупостей, — неоправданно строго отрезает Сэм, чувствуя, что горло становится, как наждачная бумага. — Что произошло? — Дверь была заблокирована. Знаешь, я хочу чтобы ты поговорила с Отцом Джозефом, он поможет тебе. Сэм, как последняя дура качает головой. Руки у неё оцепенели, а в груди будто застрял булыжник. — Тебе что-нибудь принести? Хочешь воды? — Нет. Я хочу освободиться. Я хочу увидеть Элис. Она была такой славной. Она должна быть с Богом. — Да. — Ты не должна горевать, слышишь? Я так устала и так счастлива, что наконец обрету свободу и больше не будет боли, не будет мира, что рушится на наших глазах. Будет только любовь и свет. — Подсолнухи ещё не отцвели. Слышишь? Она давится словами, которые словно скомканные шарики бумаги. Лицо у матери становится такого же цвета, как бинты. Тень касается лица, оно становится словно гипсовый слепок с другого слепка, который сделан с ещё одного. Мать поднимает руку и касается её лица. — Элис… Элис, ты так выросла. Улыбка натягивает кожу, выглядит неестественно, криво и неправильно. Она так никогда не улыбалась. Ей — никогда. Только той, другой, которая всегда была лучше, быстрее, умнее и дороже. — Я не… — Ты не она, — слова вырываются и булыжниками падают к ногам. Улыбка испаряется, и Сэм снова видит то самое лицо. Настоящее лицо, лицо, которое видела с двенадцати лет до приезда в округ Хоуп. Лицо с печатью глубокой боли и бессилия исправить то, что сам же и породил. — Какое разочарование. Слова касаются губ, кривят их в беззвучном несогласии. Рука бессильно падает. Какое-то время она стоит, не в силах шевельнутся, словно нужно, чтобы кто-то схватил её за плечи, стал трясти, бить по щекам наотмашь. Ничего не происходит. Отзываются чьи-то шаги, хлопает дверь. В сыром воздухе щебечут птицы. И мир вроде, как остаётся прежним. Она наклоняется, не понимая, почему нет слёз, нет дрожи, нет вообще ничего. Её аналог истерики — пустота. Она нолик, нарисованный на бумаге: пусто снаружи — пусто внутри. — Попроси прощения у Элис за меня, если ты её встретишь, — вырывается сдавленный шёпот. Если вся чёртова вера — Джозефа Сида, католиков, буддистов, Иеговы — сплошная ложь, если все их слова — пустой трёп, то она никогда не встретит Элис. А значит прощение — только иллюзия. В голове бьётся до рези в ушах знакомый голос: «Мы все хотим искупления». Кто-то окликает её, но лица расплываются и становятся одним несвязным месивом. Сэм чувствует, что её сейчас вывернет наизнанку. — Эй! Джон тебя искал! Она поворачивается, хватает первое попавшееся под руку — бутылёк со спиртом — и со всей дури швыряет его в источник звука, а потом срывается озверевшим криком: — Да пошёл ты! — звон стекла оповещает о том, что бутылёк не попал в цель. — Ублюдки, вашу мать! Сэм вылетает, напоследок так наподдав дверью, что дребезжат окна в рамах. Вслед плевком прилетает: «Психопатка!». Осколки витражного стекла, сквозь которое она смотрит на мир, рассыпаются и падают к её ногам, сияя на солнце. А она устала ранить руки в кровь в попытках их собрать. Когда на горизонте вновь появляется огненное зарево — на этот раз порождённое самой Матерью-Природой, Мэри Фэйергрейв оборачивается на звон колокольчика над дверью и почти успевает бросить: «Мы уже закрыты!». На пороге стоит невнятное существо. У существа растрепаны волосы, одежда в полном хаосе. А ещё у существа порезано лицо и ладони. Существо носит имя Саманта в будничные дни. — Сэм? Твою-то мать! — бросает Мэри. — Что ты сделала?! Она берёт её за руки и зажимает капающую кровь барным полотенцем. Вглядывается в глаза, желая увидеть там объяснение, но две эти зелёные «чёрные дыры» втягивают в себя весь свет. На удивление глаза у неё сухие и совсем не красные. — Я перебила всё в мастерской, — холодным, как могильный гранит и спокойным, как пульс покойника голосом отвечает она. — Всё, до чего смогла добраться. — Боже мой!.. Я слышала о том, что произошло на ферме. Мне так жаль. Мэри милая, заботливая и пахнет сладкой газировкой. Она садит подругу на ступени, ведущие на второй этаж и тут же приносит две бутылки холодного пива. — Я устала, Мэри. У меня ощущение, что всё, что я делаю — неправильно. Что вся эта земля под моими ногами — проклята. Она с дуру глотает сразу столько пива, сколько может вместить пересохший рот. Может у неё наступит алкогольное отравление, что было бы очень кстати. Пиво ледяное, этот холод обжигает, но Сэм даже не придаёт этому значения. — Тебе нужно выспаться. Нормально. А с утра уже решим, что делать с местным апокалипсисом, который ты устроила в своей мастерской. Мэри всё ещё пытается быть оптимистом. Сэм вспоминает не живые и не мёртвые лица людей, распятых на крестах. — Завтра четверг. — Что? — Файергрейв непонимающе хлопает глазами. Саманта почти приканчивает бутылку со второго глотка. Её тошнит. Мир выцветает и становится похож на снимок с сепией. — Ничего. Можно я переночую у тебя? — Конечно. Я приготовлю тебе постель. Мэри уходит, нервно накручивая на палец прядь светлых волос. А на улице какой-то подвыпивший вояка кричит о справедливости и шлёт нахрен всех Сидов вместе взятых, даже не подозревая, что в этот миг через дорогу от него кто-то другой принимает очень глупое решение.