Yes

Нагретый воздух похож на плёнку. Железный стул и железный стол в комнате блестят в механическом свете лампы так, словно они натёрты каким-то маслом. — Итак, что произошло? Офицер полиции слишком жирный и слишком самоуверенный для этой маленькой комнатки два на два метра. Её душит молчание. Страх залепляет ей глаза и глотку, как расплавленный пластилин. — Я не знаю… — еле бормочет она, не понимая откуда у неё вообще силы шевелить языком. Она вжимается спиной в стул, словно хочет слиться с ним и стать одним целым — железкой без эмоций и тревог. — Всё случилось так быстро. Я схватила её за волосы. — За волосы? — он и так отлично расслышал, что она сказала, но заставляет её повторять. — Я не хотела. Она вырвалась. Дёрнулась, и я не смогла её удержать. — То есть, она сама оступилась? — заплывший свинцом взгляд водянистых глаз верёвкой затягивается вокруг её шеи. — Да. — И не ты её толкнула? — Нет! Я не хотела! Я… — цунами всхлипов и соплей захлёстывает тонкое девичье горло. — А мне кажется, хотела, — она поднимает глаза, но не узнаёт лица офицера. Оно расплывается, как мороженое на солнце и будто стекает по его толстым плечам. — Ты хотела, чтобы она умерла. Хотела, чтобы её не было. Зачем она, когда есть я?! Последние слова доносятся её же собственным голосом, хотя сейчас она ни слова не может сказать, потому что рыдания перегораживают трахею, не дают не вдохнуть, не выдохнуть. Эти хрипящие звуки, складывающиеся в слова, обречены вселять такой ужас, что она вскакивает, с грохотом роняя стул на пол. Жидкокристаллический мир вокруг плывёт от повторяющегося: «Зачем она, когда есть я?!». Саманта дёргается. Саманта просыпается в холодном поту, который пропитал все простыни. Откуда вокруг неё вообще простыни вопрос, конечно, насущный, но она задаётся им не в первую очередь. Непонятная комната сжимается вокруг неё. У кровати горит лампа, а ещё у кровати стоит бутылка с водой. Сэм не думает над тем, кто её отставил, как не думает о правилах и о последствиях. В конце концов, после всего этого дерьма думать о том, можно ли глотнуть воды в незнакомой комнате — уже как-то до бесстыдного глупо. Опустошая бутылку, Сэм думает, что это мог бы быть бензин. Глотай горящую спичку и выгорай, будто внутри тебя сплошные торфяники, которые будут проваливаться, увлекая за собой под землю, в горящий ад всё, что ещё имело место быть. Но это вода. А внутри и без бензина — один сплошной полигон для военных испытаний, выжженный до гранитных пород костей. Здесь так тихо, что можно докричаться до небес и начать молить их о снисхождении. Сэм, едва чувствуя ноги, поднимается с кровати. Комната похожа на спальню, в ней нет ничего лишнего и много дерева: из него обшивка стен, кровать, тумба и стул с одеждой. Она осторожно касается вещей, разворачивая их, будто из-под слоёв ткани может выскочить чёрт, как из табакерки. Под свитером с крестом эдемщиков майка, а под майкой — штаны. Сэм думает, что скорее будет ходить голая, чем наденет что-то с символикой эдемщиков. У неё и без того достаточно их меток: вон они, цветут синим и жёлтым по всему её телу. Дверь не заперта, и мертвецки тихий коридор принимает её к себе, вбрасывая свет мерцающей под потолком лампы в серый вечер, похожий на разведённую в воде чёрную краску. Сэм обходит запертые двери на этаже, откуда не доносится звуков. Внизу теплится свет — мягкий и согревающий. Сэм невольно движется к нему, спускаясь по лестнице, как мотылёк, что не боится сгореть. Теперь-то уж что. Желтоватый отблеск лампы вперемешку с сизыми ошмётками сумерек по ту сторону окна не в силах высветить всю фигуру Джона. Только плечи, только тёмные линии татуировок на руках, только преклонённые колени. Сэм застывает у подножья лестницы, боясь пошевелиться и спугнуть тишину, нарушаемую только тихими словами молитвы. Сэм аккуратно перебирает израненными пальцами крупинки воспоминаний в своей голове, пытаясь понять, нужно ли уходить в защиту прямо сейчас. Но ничего компрометирующего она не находит. В открытую входную дверь заходят душные сумерки в компании догорающего вечера, похожего на девушку лёгкого поведения, облачённого в алые обрывки горизонта, как в шёлковый халат. Она делает шаг в сторону двери. Дистанция спасения — всего-то пару метров. Но пройти от лестницы до двери, кажется, так же сложно, как пройти босыми ногами по раскалённым углям. — Подойди. Голос разносит все её наивные предположения о том, что можно отделаться легко. В какой-то момент Сэм даже хочет просто рвануться назад, вбежать вверх по лестнице и запереть за собой дверь, будто она девочка, что бежит по тёмному коридору дома ночью от вымышленного монстра. Но она-то не девочка. И монстр очень даже реален. Переступая через себя одновременно с переступанием через порог комнаты, Саманта приближается. Она делает шаги до какой-то невидимой линии — дистанции повышенной опасности, где собственный счётчик Гейгера начинает зашкаливать и показывать смертельно опасный уровень религиозной радиации. Теперь между ними около метра. Какое-то время висит стеклянное молчание, не нарушаемое вообще ничем, кроме дыхания. — Встань на колени, — несколько слов пролетают сквозь голову Саманты, как пущенная пуля. — Помолись со мной. Уровень недоумения достигает красной отметки, отчего Сэм мечется, не понимая, как должна себя вести. Видимо, таблетка Томаса была пилюлей храбрости, потому что она не двигается с места. По любым убеждениям — личностным или религиозным — она не обязана этого делать. Ноющая боль в организме, не отпускающая её ни на миг из своих ласковых удушающих объятий, теперь срабатывает, как броня безразличия. — Нет. Это слово здесь — смерти подобно. Сэм уже мысленно начинает сочинять эпитафию. «Здесь покоится Саманта Монтгомери. Умерла молодой, думая, что её тупость зовётся бесстрашием». Она слышит тяжёлый вздох, который в этой угнетающий тишине, словно грохот состава. И Сэм сомневается, что доедет до конечной. — Дьявол в тебе когда-нибудь вырвется на свободу, и тогда ты пожалеешь, что отвергла руку помощи, которую тебе протягивали. Джон поднимается, и Сэм невольно пятится назад. — Мне не нужна ваша помощь, — она кривит губы. Перед глазами у неё, как на безумной карусели скачут лица матери, Элис, Томаса, Джаспера, эдемщиков, Отца — все они сливаются в одно большое пятно. Сэм начинает мутить от этого единого образа, окаймлённого грязно-жёлтым, а не золотым нимбом. — Требуется смелость, чтобы признать свои грехи. И ещё большая, чтобы их искупить. — Неужели за столько времени ты ещё не понял, что меня не проймут эти ваши бредни? — Я бы на твоём месте придержал своих демонов. Ещё не время. Лицо у него абсолютно серьёзное, без намёка на привычную улыбку. Но Сэм уже плевать. Она чувствует, как её начинает заносить, как обостряются все чувства до последнего, кроме инстинкта самосохранения. Он сбит подчистую. — А то что? — голос неожиданно срывается, Сэм гремит бронёй протеста и ненависти, в которую сама же облачает себя за долю секунды. — Всё тело мне исполосуешь своими надписями? Отлично! Распнёшь меня, как одного из этих «неверных»? Замечательно! Утопишь в реке во время «крещения»? Прекрасно! Это ни в коем разе не «замечательно», не «отлично» и не «прекрасно», но грудь жжёт истерикой, как раскалённым железом. Она ненавидит себя за одну мысль о возможности расплакаться здесь. Только не перед ним. Только не сейчас. Всё возможное будущее словно в сигаретном дыму, и Сэм уже не видит вариантов развития событий. Она кидается назад, но вокруг запястья плотным кольцом сжимаются пальцы. — Боль — единственный путь к искуплению, — Сэм даже не видит его лица из-за ненавистных слёз, которые уже не подчиняются ей. — Но тебя ждёт персональная исповедь. Особенный путь и особенная боль, которые вытравят этого дьявола внутри. Саманта со всей силы упирается ладонями в его грудь, пытаясь высвободиться, а когда не выходит, начинает бить кулаками. Силы в ней, как в кролике. — Нет! Этого не будет! Хочешь быть Иисусом, следующим своим праведным путём — пожалуйста! Но я тебе не Мария Магдалина и не стану отирать тебе ноги своими волосами! Она бы рада была закричать, но выходит какой-то затравленный хрип, будто ей вспороли грудную клетку. Организм, со стойкостью принявший смерть матери, развлечения Джаспера и действия Томаса теперь решает закипеть от нескольких слов. Великий Потоп по сравнению с этим — просто небольшой весенний паводок. Сэм бьётся, как загнанная в клетку птица, бьётся отчаянно и со злостью, пока волна цунами не отступает обратно в море, унося с собой проблески здравого смысла, адекватности и гордости, которые при других обстоятельствах ни за что не позволили бы ей приблизиться к Джону настолько. Саманта оседает, как безвольный мешок с костями. Тонкая полоска электрического света, что была между ними, схлопывается и исчезает. Она роняет голову, хрипит, как загнанный зверь и не смеет открыть глаз, просто потому что тогда она увидит дело рук своих. Или сами руки, по-прежнему зажатые в ладонях Джона. — Я тебя ненавижу. Я вас всех ненавижу, — вырывается из булькающей в горле истерики. Хотя на самом деле она хочет сказать «Я ненавижу себя».