Yes

На ранчо есть только клочки света, выделяющие самое главное: взлётно-посадочную полосу, кайму леса и излучину реки вдали. После обеда Робин исчезает, как мираж, не успев дать Сэм какие-никакие наставления по поводу того, что делать и как себя вести. Думать над этим приходится самой. Саманта останавливается на пункте «Не высовываться». На ранчо полно эдемщиков. Сэм сидит в комнате, напрягая слух, но ничего не происходит. К вечеру голоса начинают затихать, и она выбирается на балкон. Это красивое место. Видно горы, поросшие лесом. Видно огромные буквы на склоне, складывающиеся в простое до скрипа зубами «Да». Сам дом такой огромный, что Сэм всерьёз опасается заблудиться тут и сгинуть в череде коридоров. Здесь пахнет хвоей, машинным маслом и рыбой. Но ранчо начисто лишено уюта. Даже сруб стен и облицовка натуральным камнем не спасают положение. Здесь много свободного пространства, но совсем нет свободы. Здесь пахнет пустотой и грубой силой. И хотя никто из эдемщиков не смеет подступиться к пленнице с заявкой на персональное искупление грехов, Сэм не чувствует себя, как привилегированная особа. Она чувствует себя, как не препарированная лягушка, распятая под зоркими беспристрастными взглядами. Лезвие должно вот-вот опуститься. Если только она не сделает всем одолжение и не подохнет раньше. Шум машины сбивает стройный рядок нанизанных на нить искалеченного сознания мыслей. Сэм глядит на подъезжающий внедорожник, и на горле у неё оседает крошка волнения. Она кусает губы, вдавливает пластины ногтей в и без того искалеченную кожу ладоней и безмолвной тенью наблюдает, как один из эдемщиков помогает Джону вылезти из машины. У последнего вся рубашка в крови: её цвет становится гуталиново-чёрным. Никто ничего не говорит. Джон прижимает ладонь к плечу. На какой-то миг вены у Саманты наполняются горящими углями, расплавленным железом. Она слышит, как стучит в висках и сжимает ладони до белеющих костяшек. Мысли в голове, как шарики в барабане воскресной лотереи — крутятся, валятся друг на друга и создают только шум. Сэм выдёргивает себя из оцепенения, когда шаги и голоса совсем затихают. А следом выдёргивает из-под кожи тонкое ощущение страха. Не своего. Не за себя. Она сидит на воздухе ещё какое-то время, пытаясь пропитаться его трезвостью. Загнать темноту и свежесть под кожу, чтобы там они сплелись на манер синей сетки вен. Набрав этого воздуха полные лёгкие, как перед прыжком в пропасть без дна, Сэм поднимается и идёт в дом. Она всё ещё чувствует себя полнейшей идиоткой, но сделать вид, будто всё, что она наговорила и наделала за этот короткий промежуток на ранчо, за тот вечер — это нормально, значит и вправду оказаться идиоткой. Соль и металл наполняют мирную ночь Монтаны, в которой нет ни единого звука. Будет гроза. На деревянном полу коридора, что ведёт к двери, цепочка мокрых следов. Сэм движется поверх них, покрывая босыми ступнями отпечатанную подошву чужих ботинок. Дверь не заперта, она видит бледную полоску света под ней. Рука, протянутая к двери, испещрена шрамами, совсем не гнётся, но и совсем не дрожит. Комната обставлена с куда большим вкусом, чем те, что ей довелось тут увидеть. Неизменным остаётся только крест над изголовьем кровати — тут он, как и положено по иерархии, почти на всю стену. Сэм быстро перебегает взглядом с кровати на окно, с окна на кресло, а с кресла на распахнутую дверь, откуда льётся свет. Другого здесь нет. На кровати валяется скомканное полотенце, пятнистое от крови. Сэм нервно сглатывает. Горло — наждачная бумага. Она стучится для приличия — еле ощутимое прикосновение костяшек к двери. Ей хочется дотронуться до напряжения в комнате хотя бы словом, поэтому она раскрывает рот: — Я хотела извиниться за то, что вчера наговорила. Это ведь так просто — с порога выпалить всё, за чем она сюда пришла, кинуть подачку собственной гордости и уйти, успокоив нервы. Но за окном пробегает ломаная молния, а Сэм с детства не любит грозу. И дело, конечно, только в этом. — Тебе не нужно просить прощения. Мы просто грешники — у нас у всех свои слабости. Голос идёт из комнаты (возможно, ванной), электрический свет откуда дробит темноту в спальне. Сэм не может заставить себя переступить порога. Она глядит на смятую рубашку и жилет, брошенные на пол. На ткани чёрной коркой туши застывает кровь. Хочется спросить, чья она. Но вместо этого, Сэм спрашивает: — Что случилось? Ответ приходит через какой-то мелкий промежуток. — «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»*. И тут, вопреки висящим в воздухе словам из библейских текстов, у неё с языка против воли срывается: — Чёрт возьми!.. Джон выходит в комнату. На правом плече у него резаная рана, заплывшая кровью. Сэм понятия не имеет, насколько она глубокая, но его кровь на теле и на руках невольно заставляет её собственную стучать в голове ещё сильнее. В руке у него паяльник, будто он собирался им прижигать рану. Это настолько глупо, что истерически смешно. Правда Сэм не смеётся. «О, Джон! Бесстрашный и храбрый! Он дал нам семью и научил, как постоять за себя». Это фантомным шумом доносится откуда-то снизу. А он совсем не выглядит бесстрашным. Скорее… уставшим? У Сэм внутри происходит какая-то разгерметизация, на задний план сдвигаются собственные вымученные и изжёванные размышления на тему того, что делать. Она сама не понимает как, но невидимая граница, сдерживающая её на пороге всё это время, исчезает с очередной вспышкой молнии. Без вопросов, без пререканий и без сомнений, она проходит в комнату, берёт с тумбы аптечку и бросает бесцветно: — Рану нельзя прижигать, это бесполезно. Её нужно зашивать. Мне удобнее будет, если ты сядешь. Слова отлетают, как чёткие армейские приказы. Между лёгкими у неё набирается тяжёлый воздух. — Мои люди привезут сюда профессионала. — Пока они приедут, ты истечёшь кровью, — нетерпеливо и раздражённо вырывается у неё. — Тебе же так важно, чтобы все вокруг были добродетельными, вот и не души порыв милосердия на корню. Садись. Можно было бы задаться вопросом, откуда в собственном разваливающемся теле, полном лишь страхов и демонов, она находит такую силу убеждения. Но на это нет времени, оно и так утекает вслед за кровью. Джон садится на край кровати, так чтобы свет из ванной падал на него. А Сэм встаёт перед ним на колени. Это другое. Не религиозная отрава, не вынужденное смирение и не удар по ногам с нахрапистой силой. Это её собственный выбор. По всем законам «цивилизованного общества», ей бы добить его, а не помогать, но Монтана и так полна смертью, а Сэм не желает видеться с ней по собственной воле. Она не сможет разжать руки и выпустить чужую жизнь, даже если эта жизнь — отравляет жизни всем остальным. Игла проходит сквозь плоть, от этого болевого ощущения Джон не морщится, но улыбается ненормальной улыбкой. Сэм старается не смотреть на его лицо. Ни на лицо, ни на обнажённое по пояс тело с выведенными на нём красными линиями букв, что когда-то чертились в безумной попытке проверить сколько ещё выдержит собственное тело. Сэм — сплошная сосредоточенность. Но с губ всё же срывается наводящее: — Это ведь были сопротивленцы, да? Тонкая нить соединяет края раны. Другая тонкая нить разрывает горизонт за окном. Сэм невольно вздрагивает от раската грома, бьющего с неистовой силой. — Да, — Джон тянет столь излюбленное и до тошноты вездесущее слово и слабо улыбается. — Счастливые, хоть и потерянные. Сэм всякий раз думает, что никакие слова Сида уже не могут её смутить или удивить, и ему всякий раз удаётся прыгнуть выше головы. — Счастливые? — Они заплутали и получат очищение. Им могло бы повезти меньше, — мягким тоном проговаривает Джон. — Джейкоб внушает страх, а я руководствуюсь лишь любовью к этим бедным душам. Сэм перебирает осколки слухов о том, что творится на севере и пробует на вкус слова «Испытание боли». Они и имя Джейкоба Сида — два кусочка пазла, два звена неразделимой цепочки. Но Саманта — бумажный самолётик, не летавший дальше границ младшего из Сидов. В голове дёргается неровное «любовью», дырявя что-то в районе предсердия. — Ко всем? И к Джасперу тоже? Джон глубоко вздыхает, от чего Сэм едва не сбивает ровный ряд стежков на его коже. — Джаспер — отравленный собственными богопротивными мыслями и деяниями слепец. Эти грешники здесь, в долине — заблудшие души, не видевшие истины, но у Джаспера был выбор, ему был дан свет и он отверг его. Сэм языком касается задней стороны зубов и цедит тихо, не уверенная, что такое говорить можно, но не способная себя сдержать: — Да вы просто идеальное дополнение друг для друга. Последний стежок стягивает рану. Саманта щёлкает ножницами и поднимается. Колени у неё красные, ноги затекли, а глаза начинают болеть. Небо сжимает очередной раскат грома, а вслед за ним приходят тяжёлые шлепки капель. Разговор ещё не окончен. Она как пёс, оставленный хозяином до очередной команды. Сэм ждёт в комнате на краю кровати, пока из ванной доносится шум воды. Просто уйти сейчас нельзя. Как минимум потому что её несчастная наивность думает, что другого случая пролить свет на то, что её ждёт больше не представится. Рассудок, правда, весомо заявляет, что ведущей в разговоре с Джоном она никогда не была и никогда не будет. Это же его обитель на его земле и всё тут делается по его правилам. Сэм уже не возражает. Сил нет. Их вообще уже ни на что нет. Секунду она воровато осматривается, представляет себе самый худший сценарий развития действий. Не найдя в нём ничего ужасающе-угрожающего, усталое пластмассовое тело с фабричной маркировкой «Саманта», опускается на бок. Она лежит так какое-то время, будто привыкая к странному и необычному положению. Потом влезает на кровать поудобнее и на миг прикрывает глаза. «Тебе давно пора в постель», — хрипит внутренний голос. — «Но не в его». Тишина ночи разлагается от шума дождя. Сэм думает, что едва ли сможет снова раскрыть глаза. — Я всё хотел спросить. Она вся сжимается от неожиданного голоса, выжидая следующего хода. Сквозь дождь слышны шаги. Сэм не шевелится, будто притворяясь спящей, но отлично понимает, что её маленький фарс никого тут не пробирает. — Как ты к нему попала? Вот он. Удар по тонким полосам рёбер, видимо, пробивших лёгкие, потому что дышать становится невыносимо трудно. Простыни пахнут чужим телом, но Саманта вообще не может глотать воздух. Ей нужно защитить себя, потому что никто другой этого делать не будет. — Они пришли ко мне в мастерскую, — Сэм не разжимает веки и может угадывать, что происходит только по ощущениям. — Не знаю, как они её нашли. Перебили там всё. Потом сказали, что я поеду с ними. Мне пришлось. Матрас прогибается по ту сторону кровати. Саманта по-прежнему кусок недвижимого камня. — Что они делали? Это определённо допрос. Нужно продержаться на дощечке, которая вот-вот треснет под ней. Всё бы ничего, но на шею уже накинута петля. — Сначала пришёл Джаспер. Он подключил какие-то провода ко мне и подавал на них ток. В горле всё пересохло настолько, что пустыня Сахара в сравнении с этим — просто горстка песка. Саманта не хочет вспоминать. Ей неприятно. До такой степени, что в какой-то момент, она переворачивается на другой бок и придвигается ближе. Она не касается Джона, просто лежит очень близко. Так близко, что тут бы не поместился меч, но она не Гвиневра, а он не очень тянет на Ланселота**. — Дальше. А дальше она от нервов начинает подушечкой пальца следовать за линиями татуировок на груди. — Потом пришёл Томас. Он… Непозволительно. Беспокойно. Горько. Слишком свежо всё в памяти, чтобы говорить спокойно. — Не бойся, — легко сказать. — Считай это исповедью. Неправильная какая-то исповедь, если она может поднять голову и коснуться его шеи. — Он пытался меня изнасиловать. Она произносит это неестественно быстро, раздумывая над тем, что от героя её истории уже, наверное, осталась кучка праха, который разметал сухой ветер Монтаны. Мёртвым всё равно. Мёртвые не слышат. Поток штормового ветра бьётся в окно. Джон молчит слишком долго, настолько, что Сэм хочется самой начать говорить. — Ты ведь знаешь, что врать во время исповеди — грех? Ну да, у него что не действие, то грех. Этими грехами можно уже усыпать все дороги долины. Сэм не рада металлическим ноткам в голосе Джона, они появляются совсем редко и не знаменуют ничего хорошего. — Да. — Хорошо. Сэм ждёт. Ждёт чего-то, что разрушит это хрупкое равновесие. И чем дольше ждёт, тем больше её утягивает в яму. Когда сбивчивое дыхание становится ровным, Джон опускает руку и пальцами пересчитывает позвонки сквозь майку. При свете дня она гораздо больше Ева — такая же непокорная, так же легко поддающаяся соблазну, потерявшая путь к вратам Эдема из-за собственного упорства. Но сейчас в вязкой темноте, похожей на чёрную гуашь, она — Лилит***. Спасти нужно первую. А вторая… вторая — его собственный демон.