Yes

«Шепчешь: «нас ждет Ад». Я говорю: «свет — это большой обман. Света и Тьмы нет. Свет — это ты сам» — Игнац Деннер.

Несмотря на то, что за окном все ещё висит солнце, в комнате горят свечи. Всё здесь до боли в груди уютное и мягкое. Просто загородная идиллия. Повсюду расставлены вазы с белыми цветами, словно это чёртова оранжерея или декорации для «Великого Гэтсби». Вот только она не Дейзи Бьюкенен. — Я знаю, ты боишься, — мурлычет Фэйт. Сиды похожи меж собой тем, что часто это говорят, будто истинная цель — как раз таки заставить бояться. Она отодвигает стул, приглашая гостью сесть. У Сэм не гнутся ноги. — Но тебе не стоит. У моего брата было нелёгкое детство, и оно породило обострённое чувство привязанности… Сэм не понимает, к чему этот «семейный» разговор. Фэйт явно не на ужин её приглашает. В кружке журчит наливаемая из чайника вода. Поднимается тонкая струйка пара, застывшая в лучах солнца. Очаровательная улыбка маньяка не сходит с лица Фэйт. Она ставит чашку на стол и придвигает её к Сэм. — Это ромашковый чай. Он поможет тебе успокоиться. Саманта подушечками пальцев проходится по обжигающей керамике, но в рот не берёт ни грамма. Голос Фэйт, обходящей её позади, распадается на атомы, сталкивающиеся с атомами шрамов Сэм. — Ты противишься самой себе. Боишься взглянуть своему страху в глаза. Но я помогу тебе. Иногда нужно лишь слегка подтолкнуть человека к правильному пути, осветить ему дорогу. Ты не столкнёшься ни с чем таким, чего бы не было в тебе самой. Её слова, как скальпелем по лицу или ртутью по глотке. Сэм не успевает дёрнуться, обернуться, как что-то резко впивается ей в шею. Шприц одним своим стальным зубом вгрызается в её вену. Сэм тут же оседает, как морская пена. В глазах жжёт. Фэйт закидывает чугунную голову и вливает в горло миражи, обманы и чистейший кайф, разгоняющий спидометр кровотока до скорости света. Миллионы миль в час, мир жмётся по сторонам этой дороги. Блажь ласкает горло, опускается в желудок и растворяет её бренное бытье. Сэм становится одуванчиком: на неё дуют и она разлетается тысячью маленьких частиц по всей галактике. Вокруг пляшут огоньки. Сэм вскидывает голову, ногами чувствуя травинки меж пальцев. Здесь так светло. Если это не Эдем, то его предместья точно. Стены расступаются, разваливаются, как карточный домик. — Ты — мой слепой пилигрим. А я — твой проводник. Голос такой приятный и такой сладкий. Сэм даже чувствует эту сладость на влажных губах. Она размыкает их, чтобы спросить: — Я в безопасности? Вверх в безоблачном аквамариновом небе взмывает кит, плюхается обратно в кусты голубых роз, а его тело разливается радужными брызгами вокруг. — Да. Ты в безопасности, — кто-то держит её руку маленькими пальчиками. — Мы все тут в безопасности. Мы все тут. Сладость собирается под языком, щекочет ей нос. Её поднимают. Нет, вернее, она сама поднимается, не касаясь земли. Ступает прямо по разноцветному воздуху, в котором вьются дымные ежи цвета маргариток. Сэм садится на цветную карусель, и картинки сменяют друг друга как раскрашенном диафильме. Кто-то заводит пластинку. Сэм смеётся, этот смех оседает у неё на венах цветной посыпкой для пончиков. Она вскидывает руки, чувствуя, как ветер от кружения просачивается сквозь её пальцы, как целует её в израненные запястья, в шею, в лоб. — Я могла бы остаться тут навсегда! — ветер уносит слова, бабочками слетающие с растянутых в улыбке губ Саманты. Боль слетает с неё, как шелуха. — Идём. Карусель замирает. Запах сладкой ваты и рахат лукума бьёт в нос. Саманта даёт ему осесть на круглых колбах собственных лёгких, чувствуя, что от этого прекрасного разрушения у неё кружится голова. Земля пружинит под ногами, как мягкое желе. Но Сэм не проваливается. У неё есть проводник. — Элис? Она только сейчас вглядывается в знакомое лицо. У неё волны золотисто-каштановых волос и только в этом они похожи. Сестра блаженно улыбается. — Скорее уж Белый кролик. Это всё и вправду похоже на Страну чудес. И Сэм не хочет просыпаться. — Ты тоже здесь? Она смотрит на кукольные глаза сестры цвета зелёного яблока. В них взрываются звёзды, целые системы расплавленным металлом вытекают на горячий песок и люди целуются жадно и влюблённо. В них другие миры. Без боли, без страха, без отчаяния, выскребающего своё имя ржавым ножом на внутренней стенке груди. — Конечно, я здесь, Сэмми. Благодаря тебе я всегда здесь. Они садятся на траву. Вдалеке водопады изумрудной воды бегут в обратном направлении, становясь уже какими-то «водо-подъемами». Здесь пахнет персиками и солнцем. Здесь пахнет горячим асфальтом и подсолнухами. «Подсолнухи ещё не отцвели», — мелькает в голове. Элис проводит пальцами по волосам сестры. Аккуратно распутывает пряди, а потом складывает их замысловатым узором. От прикосновения её рук к волосам Сэм клонит в сон. Апельсиновые деревья вокруг пылают рыжим заревом. В голове у Сэм извергаются вулканы мыслей. Помпеи уже погребены. — Мне так жаль, Элис. Ежевичные синяки расцветают ирисами и незабудками. Сэм вдыхает их аромат. — Не говори об этом. Я не хочу слушать. — Но я должна тебе этот разговор. Элис садится перед ней, по-турецки сложив ноги и шепчет: — Лучше слушай птиц. Здесь тихо, как в безвоздушном пространстве. Тихо, как в гробу под толщей земли. — Птиц? — Да, — искорки загораются в глазах сестры. — Разве ты не видишь, как они гнездятся в венах? Разве ты не слышишь их трелей? У меня полные вены птиц, Сэмми. Она вытягивает тонкие бледные руки, и Сэм видит. Мелкие и крупные, пернатые, разноцветные, пятнами и мазками они расправляют крылья в её венах. Это она их туда запустила. Это она — корабль с другого континента, привезший в родной город чуму. Прекрасные птичьи гнёзда сыпятся из вен, гладкие птичьи яйца лопаются вместе с артериями. — Прости меня. — Мне надоело это. Я ухожу. Она тянет руку, чтобы схватить её, но Элис мелкими песком проходит сквозь ладонь. Снова. — Нет! Погоди! Не оставляй меня! — Отпусти! — Нет! — Ты так ничему и не научилась! — Пожалуйста, Элис! Она вскакивает. Трели птиц схлопываются и затихают. Элис упирается руками ей в грудь и со всей силы толкает назад. Сэм чувствует только горячий асфальт под ногами, а следом сильный удар. Снова пахнет жжёными шинами. Лазоревое небо проносится перед глазами. Она была бы рада увидеть плёнку собственной жизни, но чья-то рука вырывает бобину и поджигает тёмную ленту с кадрами. Они плавятся и горячими химикатами капают ей на рельсы рёбер. Сэм прижимается затылком к асфальту. Нога у неё загнута под другую ногу. Белое, как снег ребро, торчит из грудной клетки, словно инородный объект. В голове ухает заключение врача пятнадцатилетней давности: «Я знаю, что вас это не успокоит, но она умерла почти сразу». Но Сэм не умирает. Она прижата к асфальту тяжестью собственного страха. — Элис… не уходи, — в горле булькает кровь. Пустое лицо склоняется над ней. Рука тянется к торчащему ребру, будто хочет забрать, чтобы сделать из него другую женщину, другую Сэм, которая будет лучше и чище. — Но ты ушла. Ты бросила меня там. — Нет. Нет. Нетнетнетнетнетнет… Она сглатывает последние слова вместе с кровью. Мир растворяется, птицы гнездятся в её венах. Лицо её сестры превращается в лицо сестры Сидов. Сэм одёргивает руку. Зелёные осколки мира, похожие на куски пивной бутылки, осыпаются. Фэйт прижимает ладонь ко лбу. — Не вставай. Всё скоро пройдёт. За её спиной синим карандашом на чёрном холсте тёмной комнаты вырисовывается фигура Джона. Фэйт насильно вливает в неё что-то, по вкусу — воду, по ощущению — расплавленный металл. Сэм приподнимается, дёргает футболку и глядит на ровное полотно кожи, не продырявленное собственными рёбрам. Сэм снова роняет голову на подушку, в кулаке сжимает простыню. Ей хочется засунуть себе два пальца в рот и стошнить всю эту дрянь внутри, разрезать грудную клетку и выскоблить всё подчистую. Не ясно правда что именно: собственное существо или Блажь. — Ты всё видела? После скребущего проволокой по черепной коробке голоса эфемерной Элис, голос Джона словно свет маяка. Следуй за ним и ты непременно разобьёшься о скалы, но зато не будешь блуждать в темноте. — Я видела достаточно. Фэйт оставляет на тумбе кружку, а после выходит. Теперь здесь только она, её кошмары, ставшие явью и Джон. — Ты готова сказать «да»? Сэм молчит, до крови закусывая губу. Даже когда Джон садится на край постели, даже когда его рука проходится по волосам, даже когда внутри всё натягивается и от этого рвутся струны. На этом инструменте и так уже не сыграешь симфонию. Разве только похоронный марш. — За неделю до того, как всё случилось, мы поссорились и я подумала «лучше бы ты никогда не рождалась». Но я никогда не думала «лучше бы ты умерла». Сэм не плачет, просто лежит, сжавшись в комок и обхватив себя руками. Из-под майки выступают ровно очерченные линии лопаток. — Эта боль необходима. «От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда*». Сэм смотрит на вены на руках. В них нет птиц. В них только застывающая от мысли остаться в этой темноте кровь. — Посиди со мной. Я не хочу одна. Принимая во внимание сволочные замашки Сида, она не удивляется тому, что он встаёт. Сэм не станет просить во второй раз. Тут и первый-то был ошибкой. Но неожиданно прогинается матрас. Сэм без слов поворачивается, чтобы не впиваться лопатками в чужое тело. Поднимает свинцовую голову и кладёт её на грудь, щекой чувствуя рубцы шрамов. Несчастная Красная Шапочка прячет под своим плащом таких монстров, что Большой Злой Волк уже не кажется страшным. По крайней мере, не сейчас. Ей не стыдно. Ей спокойно. Ей по глупому нраву.