Yes

«Мы когда-то столкнулись с тобой, на дороге, ведущей в ад, И с поры той, ты мой конвой, мой хранитель и мой солдат. Ты так честно и складно врешь, на всех земных языках — «Если ты когда-то умрешь, то умрешь на моих руках». Я так честно и складно вру, забывая свои грехи, Если я когда-то умру, то умру от твоей руки» — Игнац Деннер.

Остатки ранчо — вышка и несколько строений, включая мастерскую — на фоне солнца кажутся картонной моделькой. Чёрные тонкие столбы дыма въедаются в голубоватый горизонт. Всё потушили раньше полудня. Трупы делят чётко до зубной боли, абсолютно иерархически растаскивая их в разные стороны. Грешников-сопротивленцев в очищающее пламя костра, от которого поднимается едкий запах человеческих душ. Эдемщиков в ряд, под целлофановые покрывала, навсегда завернувшие их в темноту. Под одним из таких покрывал Сэм находит Эллиота. Его не кидают в костёр к остальным. На нём форма эдемщиков. Болт нелепо торчит из его горла, словно это неуместный аксессуар. Сэм опускается на больные колени с красными разводами, чтобы протянуть руку и закрыть жалюзи-веки свинцовых глаз. Утро приносит свежесть, но когда Сэм набирает воздуха полные лёгкие, он жжёт, как горчичный пластырь. Она вся сдавлена и напряжена. Она будто лежит под толщей воды. Сэм приподнимает тело: осторожно, будто боясь разбудить его ото сна, от которого невозможно проснуться. Снимает ненавистный свитер — он пропитан кровью, потом и грязью. Он пахнет дымом. Он пахнет упущенными возможностями. Сэм отбрасывает тряпку в сторону, оставляя отчего-то кажущееся ещё более бесплотным, чем прежде тело Эллиота в одной футболке. — Что ты делаешь? Робин подходит неслышно, но Сэм видит её тень. — Ему больше не нужно его носить. У смерти нет строгого дресс-кода. Она будет рада тебе в любом виде. И с пробитым горлом, и с простреленным черепом и с прошитой пулей грудью. Сэм зажмуривает глаза. Дым жжёт слизистую. Маленькая лгунья. Робин садится рядом на корточки, положив винтовку на колени. Руки у неё перемазаны сажей. — Раст с ребятами выпытали у сопротивленца кое-что. У нас был перебежчик, который слил им информацию о сигнализациях, количестве постов и самое главное — планах Джона. Саманта на вкус пробует это «Раст», вспоминая внушительного вида мужчину с длинной бородой. Машина работает по инерции, машина работает исправно. Одна шестерёнка вылетает, и её обязанности берут на себя другие, таковы правила. Даже если эта шестерёнка — чёртова главная деталь. Слова Робин чайками пролетают мимо Саманты, поднимаясь в чистое небо. Она слышит только концовку фразы и, вздрагивая, поворачивается. — Где он? Система в голове никак не может найти золотой середины между деланным безразличием и праздным любопытством. Может, потому что ничего из этого не является правдой. — Им занимаются лучшие врачи Отца. Такие простые слова, встречающиеся в одной реплике: «занимаются», «лучшие», «врачи». И можно даже преспокойно выдохнуть, сделав вид, что твой вопрос — дань уважения подчиненного. Но Сэм устала притворяться. Её слабо потряхивает от злобы и бессилия. — Отвези меня. Робин поджимает губы, не давая лишним словам проскользнуть сквозь сито сознания. Ей не хочется никуда везти Саманту. Девчонку из кусочков битого фарфора, который оказался прочнее слоновой кости. Робин ещё больше убеждается в божьем провидении, ведь Сэм могла бы отправиться на тот свет раз семь за эту ночь, но умудрилась выжить. Но кто знает, хватит ли её на эту встречу. — Я посмотрю, что можно сделать. Сэм благодарно выдыхает — на большее она не способна. У неё внутри всё завязывается Гордиевым узлом, а под рукой как на зло нет ни одного меча. Она злится до боли в груди. Но злится не на Эллиота, нет. Эллиота ей просто жаль. Так в этой бледной злобе она кружит по мастерской, как коршун над пустыней, ждущий своих жертв. Их нет, а из разлагающегося здесь только она сама. К вечеру, когда нервы становятся натянутыми оголёнными проводами, появляется Робин. Она ничего не говорит, Сэм ничего не спрашивает. Молча идёт к машине, чтобы уже в ней продолжать генерировать злость. Если бы её можно было перерабатывать в электричество, Сэм могла бы запитать весь Фолс Энд. Перед домом из сруба в два этажа, Робин дёргает её за руку, останавливая. — Давай без глупостей, хорошо? Будто у неё на лбу горит неоновая надпись «собираюсь сделать что-то идиотское». Но раз Робин говорит, значит так и есть. Она чертовски хороша в распознавании признаков чужого хождения по грани. Сэм кивает, потому что у неё полный рот слов, предназначенных другому человеку. Она не хочет проронить ни одного из них. Эдемщики стоящие на страже снаружи и внутри дома пропускают их нехотя. Робин останавливается на лестнице, зная, что идти дальше — не её прерогатива. До двери — единственной двери — в коридоре меньше нескольких метров. Сэм кажется, тут несколько миль. Она останавливается, чтобы прислушаться. Услышать чьи-то голоса и передумать, пока ещё есть возможность. Но тут тихо, как в гробу. Большом, комфортабельном, элитном, но всё же гробу. Осталось только дождаться, когда придёт время кинуть первый ком земли на его крышку. Сэм поворачивает ручку, с порога слыша мерный писк аппарата: тук-тук-тук, раз-два-три. Зелёная змея на экране отсчитывает удары сердца, которого, судя по слухам в долине, вообще не существует. Она запирает за собой дверь и так и застывает, прижимаясь к ней лопатками, как муха, пойманная на липкую ленту. На человеке на кровати нет ни грамма всей этой диктаторско-ораторской шелухи. Сэм передёргивает плечами. Лицо у Джона абсолютно ровное, непривычно безэмоциональное. Оно будто сливается с простынями. Они лежали в одной постели, но почему-то сейчас ей кажется, что она вторгается в какую-то очень личную зону, куда нет пропуска. — Говорят, люди без сознания иногда слышат, что говорят вокруг. Я очень на это надеюсь, потому что я хочу, чтобы ты знал, что я тебя ненавижу. Она стряхивает налёт оцепенения. Пик её злости — две тысячи метров над уровнем моря, и Сэм с упорством профессионального альпиниста карабкается к нему, обдирая руки и ноги и задыхаясь от нехватки кислорода. Только для того, чтобы с его высоты швырять вниз булыжники-слова, чеканя: «Я тебя ненавижу». — Поздравляю. Теперь ты умрёшь и останешься в глазах своих людей мучеником, принявшим смерть от руки грешника. Джозеф Сид станет воспевать твою жертву в своих проповедях, а эдемщики будут повсюду развешивать твои портреты. Отлично сработано. Её саму наизнанку выворачивает от этого. Он этого не заслужил. Не заслужил быть святым, потому что это оскорбление всему святому, что есть на свете. Сэм отлипает от двери, чтобы приблизиться к кровати и склониться над неподвижным телом. Перевязанная белоснежными бинтами грудь поднимается и опускается от ровного дыхания. Сэм чувствует, как дрожат руки, когда она сжимает пальцы в кулак. — Вот только ты не посмеешь. Слышишь? — она на вершине своей горы ярости, но срывается оттуда с необычайной лёгкостью. — У тебя нет ни единого права так умереть! Она со всей дури бьёт по матрасу, коленями приземляясь на дощатый пол. Вибрация пружин отдаётся в голове, что Сэм роняет на кровать. Её всю выворачивает. Тело трясёт, она сжимает в руках одеяло, пока костяшки не белеют окончательно, а на ладонях не остаются глубокие борозды от ногтей. — Ты отравил мне всю жизнь, а теперь, когда я едва привыкла, решил сделать одолжение и подохнуть?! Нет у тебя такого права! Чёртов эгоист! Сэм сама не замечает, как из глубины, где прячется графитовый стержень вдруг приходят нервные спазмы. Ей скручивает желудок истерикой, скручивает так, что этой силы хватило бы согнуть в подкову стальной прут. Матрас душит рыдания, поглощая их, как губка и оставляя в пустоте комнаты только практически беззвучные всхлипы. Сэм до боли стыдно, теперь она ненавидит ещё и себя. Ни грамма этой солёной воды, застилающей ей глаза он не заслужил. Она должна радоваться одной только возможности сплясать на его костях. Зачем плакать о дьяволе, который и не взглянет на тебя, если умирать будешь ты? Зачем тебе, глупая Красная Шапочка, плакать о Злом Волке, если его давно должны были выпотрошить охотники? Она могла бы заплакать над телом Эллиота — несчастного мальчишки, который умер с мыслью, что поступил правильно. Который умер за свою идею, но не будет причислен к лику местных святых. Но вместо этого она плачет здесь, где стены сдавливают её с четырёх сторон. Сэм тонет в бессильной злобе и уже не пытается выбраться на поверхность. Её утягивает в темноту, где единственной путеводной нитью остаётся зелёное мулине на экране: «Тук. Тук. Тук», а вместе с этим в голове у Сэм бьётся сухое «Они — две крайне не подходящие детальки» Макса.