«Я ломаюсь вновь и вновь,
И сейчас я очень боюсь впускать тебя.
Семь раз подряд, когда ты не приходишь в себя,
Семь раз подряд одно пламя, его слишком много»
— Fleurie.
Ночь приходит как-то неожиданно, пришвартовывается в округе Хоуп, чтобы бросить якорь и остаться тут до утра. Когда Сэм открывает глаза, в комнате уже темно. Она сидит на полу, сложив руки на кровать и уронив на них голову, и от долгого нахождения в таком положении всё тело у Сэм ноет. Она поднимает голову, еле шевеля затёкшей шеей и вдруг натыкается взглядом на чью-то фигуру рядом. Она даже не слышала, как он тут появился и не знает, сколько уже он наблюдает за этой немой сценкой у
алтаря кровати.
Лицо Джозефа Сида, вычерченное отблесками уличного фонаря, спокойное, но с налётом тревоги и тоски. Сэм моргает, понимая, что неплохо было бы встать и уйти прямо сейчас.
— Я… я хотела отчитаться на счёт работы… — мямлит она хриплым ото сна голосом.
Эта ложь такая глупая и наивная, что вызывает даже подобие снисходительной усмешки на губах Отца. Даже в темноте он отлично видит её красные глаза, бесконечно устало смотрящие на него, как на обман зрения.
— Тсс… не оправдывайся.
Сэм вся превращается в сгусток напряжения и недоумения. Ей бы по хорошему привести себя в порядок, умыться ледяной водой, чтобы прийти в себя. Но с каждой секундой, разбавляемой писком аппарата, она всё больше думает, что дороги
назад в себя уже не видно. Она молчит, не зная, как себя вести и не в силах пошевелиться. Он первым разбавляет тишину своим голосом, добирающимся прямым рейсом до каждой клетки в теле Сэм.
— Я знаю, люди говорят, что моя семья — вестники апокалипсиса, но это не так, —
а ещё, что вы исчадья ада и дети Сатаны, но это, конечно, совсем другая история. — Они несут совсем иное.
Голос Джозефа Сида вкрадчивый, полный незыблемой уверенности, твёрдой, как камни Стоунхенджа. Сэм глядит на него почти не моргая.
— Фэйт — веру. Она учит людей доверять воле Бога. Джейкоб — надежду. Надежду на то, что даже самый закостенелый грешник может прийти к спасению, если найдёт силы победить свои грехи. А вот Джон…
Взгляд Джозефа скользит мимо её лица, на котором сосредоточен последние пару минут. Сэм знает, куда он смотрит, но не даёт себе следовать за этим взглядом. Три материи, в которые люди всё ещё удивительным образом верят, распадаются на цветные осколки калейдоскопа у её ног. «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Сэм поджимает губы, чтобы не дать себе ляпнуть лишнего.
— В детстве он был очень ласковым ребёнком. Он любил всех и хотел, чтобы его любили в ответ, но они его не поняли. Его и сейчас не понимают, я вижу это.
Отец не выглядит, как пастор или лидер культа. Его глаза вытягивают последние остатки света в комнате, но даже так он как никогда прежде похож именного на «отца». Возможно, потому что это не проповедь, а разговор о семейном портрете в интерьере. Сэм приглашают шагнуть через порог, а она не понимает, чем заслужила это приглашение. Она привыкла к статусу дворовой псины, сидящей у дома, которую периодически тянут за поводок, когда она убегает слишком далеко, но никогда не пускают в сам дом. Джон — всегда центр, а она — периферия.
— Они думают, он — монстр. Но скажи мне, Саманта, разве ты видишь в нём монстра?
Удар не по правилам. Она не готова. На языке вертится прямо-таки издевательское в этих условиях «Да» — слащавое и правдивое. Да, она видит. Даже слепой бы увидел. Но проблема-то не в этом. Сэм опускает голову, не желая отвечать. У неё есть право хранить молчание. Потому что всё, что она скажет, может
и будет использовано против неё. Сэм не станет вкладывать в разукрашенные татуировками руки Отца оружие против неё самой. Она уже допустила такую ошибку. Не всё же плясать на граблях.
— В нём есть доброта. Умение радоваться. Преданность. Они не видят этого, но не мы.
Она кривит губы, катком сминая внутри себя всё, что хочет прорасти наружу. Нет тут никаких «мы» и не будет.
— Но мне ничего из этого не нужно. Это какое-то душевное уродство, — голос размягчает ком в груди, ошмётки которого налипли у неё внутри и от них никак не избавиться.
— Нет… — ладонь Отца скользит по её волосам в каком-то извращённо-родительском жесте. — В любви нет уродства.
Она играет сама с собой в какой-то дебильный скраббл, где ей выдали ограниченное количество фишек без права замены. У неё только шесть букв на руках, и Сэм изводится в попытке сложить их в ином порядке, чтобы только не признавать, что здесь можно составить лишь одно слово. Она скорее стол с игрой перевернёт и сожжёт всё, чем доиграет.
— Мне больно от этого, — почти скулит она, положив голову на чужие колени, скулит так жалко, что её саму тошнит от себя. — Я не хочу.
Если бы от этого можно было так легко избавиться просто сунув два пальца в рот. Но Сэм с трепетным ужасом осознаёт всё больше и больше, что это теперь часть её — вплавленная ей в кожу, вшитая, как чип для пса, бегущая по её венам.
— Боль — неотъемлемая часть, через боль мы познаём Бога и его замыслы, — Сэм не нужна вся эта религиозная чепуха, но она вроде как даже привыкла к ней, как привыкают пить чай без сахара. — То, что ты оказалась рядом с моим братом — не случайность, это частица божьего плана. Не противься его воле.
Но Сэм противится. Она будет противиться, потому что смириться — значит проиграть самой себе. А она и так всё время проигрывает. Ей надоело быть частью чьего-то плана, будь он божий, дьявольский или чей-то ещё.
Сэм слышит, как открывается дверь и вздрагивает от этого звука, будто только сейчас вспоминая, что остальной мир всё ещё существует. Робин кивает ей, когда Сэм поднимает голову. Никто ничего не говорит, и тишина окутывает комнату плотным фетром. Когда Сэм опирается на кровать, чтобы встать, Джозеф Сид сжимает ей руку, поднимая с пола, словно она хромая, никогда не ходившая в своей жизни, а он — апостол Павел, вдруг вернувший ей ноги. Сэм уверена, ему такая аллюзия пришлась бы по вкусу.
— Тебе надо поспать, — Робин уже в коридоре выписывает ей своё заключение.
От слова «поспать» у Сэм в голове стреляют электрические заряды, а ночные кошмары, живущие в её позвоночнике, обретают силу.
— Я уже спала.
— Нормально поспать.
Сэм игнорирует эту заботу вместо того, чтобы поблагодарить.
— Мы едем на ранчо?
— Там сейчас неспокойно. Парни с Растом поймали перебежчика. Если хочешь, я отвезу тебя на аванпост на ферме.
— Нет, — качает головой, сбрасывая с себя остатки наваждения. — Я хочу вернуться в мастерскую.
Робин сканирует её долгим взглядом, прежде, чем завести машину, перебирая каждую косточку и каждый сустав, вот только Экзюпери уже когда-то предсказал исход такого сканирования: «Самого главного глазами не увидишь».
