Yes

Мёртвое нутро церкви с изредка мигающей лампочкой сжимается сильнее, когда Раст произносит: — Давайте верёвку. Сэм дёргается назад, но вскочить не успевает. Руки заламывают за спину. Эта боль немного отрезвляет её, потерять связь с реальностью прямо сейчас Сэм совсем не хочется. — А что с её «грехом»? — спрашивает кто-то стальным голосом. Раст застывает, в одной руке сжимая верёвку, а в другой — нож. — Она не проходила ритуала. — Это не наше право. Сэм не обманывается этими словами. Так просто её не оставят, потому что воспалённое сознание эдемщиков думает, что метка с грехом автоматически снимает с них любые вопросы по поводу того, за что был замучен тот или иной человек. Вот ведь, всё написано — чёрным по белому. Или, если вернее, красным по бледному. Берите, что дают. А не нравится — проваливайте к чёрту. — Нет, ты прав, — перебивает Раст. Ей кажется, она физически чувствует сжимающееся кольцо вокруг. Церберы готовы сомкнуть челюсти. Наступает отлив: твёрдости духа, смелости, ехидности. Всё уходит в океан, до которого не добраться, а у Сэм остаётся только сухой песок, крупинками страха просачивающийся сквозь пальцы. — Мы не можем вырезать её грех, но можем показать всем, кто она на самом деле. Он наклоняется очень близко к самому уху. Сэм забывает дышать, когда ей по одной букве суют в ушную раковину: — Шлюха. На войне все средства хороши, даже самые грязные. Сэм чувствует, как возвращается волна. Но теперь в ней нет ни следа тех чувств, в ней солёная вода, готовая снести все дамбы, смыть остатки гордости и вырваться наружу истерикой. Это унизительно. Сэм до боли закусывает губу, чтобы физическая боль заглушила ту, другую, ухающую в глубине тела. Чья-то пропахшая потом и кровью рука зажимает её рот. Сэм рвётся, чтобы вцепится в эту руку зубами — в руку, в ногу, в глотку — но не успевает. Пальцы Раста оттягивают ткань майки. Лезвие проходит неровной линией, разрезая одежду на две рваные половины, а остатки обрываются вручную. В их безумных глазах в этом нет ничего уничижительного. Она стоит на коленях почти голая по пояс. На деле же это больше походит на развлечение для зажравшихся ублюдков. Сэм выворачивается, не боясь, что лезвие неосторожно заденет кожу. Они уже задели её самоуважение, куда уж хуже? Оказывается, вот сюда. По красной дорожке, рассекающей плоть ниже рёбер. Раст со спокойствием живодёра выводит ровную «W» на её животе. Это только первая станция. Сэм думает, как бы побыстрее сойти на конечной. С её позиции эта буква выглядит, как «М». Раст любуется на свое творение, как маньяк-художник, оставляющий жертв на виду, чтобы другие могли оценить его работу. Милосердие, молчание, мягкость, мудрость, манящий — сколько прекрасных слов на одну букву, и не одно из них не достанется девочке Монтгомери. Есть ещё одно — Монтана. Будь проклята эта земля. Сэм стонет сквозь чужую ладонь, увиливая от кинжала, стремящегося закончить этот диктант из одного слова. Она не успевает заплакать, потому что мир раскалывается на две части, как старая чашка. Клешни, держащие её, испаряются. Сэм успевает выставить руки-подпорки вперёд, чтобы окончательно не растянуться тут перед ними, как выделанная шкура на полу. Воздух проходит, не задерживаясь в лёгких, будто что-то нагнетает его туда, но забывает оставить внутри. Сэм трясётся то ли от прохлады, которой тянет от открывшейся двери, то ли от испуга. Она даже не видит лица Раста, потому что не может поднять головы. Только чувствует по потоку воздуха, что он выпрямляется. Что-то ложится на неё сверху, какая-то теплая, но жёсткая ткань. На удивление, это не красный плащ. Этот — с дурацким мелким рисунком в виде самолётиков. Он покрывает её искалеченную фигуру: голые плечи, затёкшие ноги. Сэм медленно скользит взглядом, устанавливая связь событий, которые и так похожи на разведённую акварель. Она смотрит на плащ, она смотрит на ноги стоящего рядом человека. Она поднимает голову, чтобы посмотреть на Джона. Посмотреть так, словно это призрак или эфемерный ангел. Но для ангела у него слишком воинственно острые рога и слишком нервно дёргается острый кончик хвоста. Он же дьявол, ему можно. В его тени черти тают и рассыпаются бисером трепета и заискивания. Раст в половину большей комплекции: и в ширине плеч, и в обхвате груди, и в размере ладони, но сейчас он совсем не выглядит внушительно. Он выглядит, как нашкодивший ребёнок. — Ты поддался греху, Растин? Взгляд Раста оседает на собственной обуви. — Нет, Джон. У меня и в мыслях не было очернять ритуалы. — Но ты это сделал. Всю его фигуру будто сводит судорогой. В руке у него заляпанное кровью лезвие как доказательство его собственной слабости. Ирония, бессердечная ты скотина. — Это лишь правосудие. Джон оглядывает всё пространство церкви до каждого мелкого и тёмного уголка, но упрямо пропускает фигуру, сидящую у его же ног. — И что же из этого кажется тебе отражением слова «правосудие»? Раст качает головой. Оправдания сочатся из него, как гной. — Кто-то должен был. Она — грешница. Она заслужила наказание. Ему на плечо опускается тяжёлая рука, и от этого движения всё его тело ещё больше скукоживается. — Да, заслужила, — легко соглашается Джон. — Но кто дал тебе право решать, каким оно будет? — Я хотел помочь. — Нет, — почти шёпотом тянет Сид. — Знаешь, как это называется? Гордыня. А гордыня — это… — Смертный грех. Вот ваш пропуск на эшафот. Получите, распишитесь. Сэм вспоминает свои же слова «Я лучше загадаю, чтобы вам завезли бритвы». Но так просто он не отделается. Сэм не знает, радоваться ей или нет. Она вообще ничего не соображает. Боль в боку немного утихает. — Да, так и есть. Раст срывается во все тяжкие. Им всем пора бы уже начать умолять. — Я покаюсь! Я скажу «да»! Ствол одного из эдемщиков, что пришли вместе с Джоном, упирается ему в спину, толкая к темнеющему проходу двери, как к чёрной дыре, откуда уже нельзя будет вырваться. За ним хвостом кометы тянутся остальные. — Как и все мы. Рано или поздно, — выдыхает Джон в наэлектризованный воздух. Церковь пустеет. Сэм ничего не говорит, только молча натягивает плащ и запахивает его, будто так можно прикрыть весь этот стыд, пропитавший её голую кожу. Он смотрит сверху вниз, даже не покровительственно, больше как-то недовольно. Сэм плевать. Почему ей должно быть не всё равно, если он даже не удосуживается сесть, чтобы говорить лицом к лицу, чтобы быть на одном уровне. — А что мне делать с тобой? Они никогда не будут на одном уровне. Вселенная быстрее схлопнется. Сэм смотрит на вспухшую рану с буквой на животе. Раст не закончил, а она не получила «полноправный» статус, только частичку от него. А значит, не обязана быть переходящей от одного к другому вещью. — Что хочешь, только им не отдавай, — «Мои знамёна у твоих ног, ты же этого хотел? Как и я сама». — Вообще никому не отдавай. Я не переживу снова. Неверное время, чтобы заботиться о самоуважении. Теперь-то уж что?