«Знаешь, Мэри, в моей голове
звери.
Они бы тебя
съели,
если бы я разрешил»
— Игнац Деннер.
Округ Хоуп серыми тенями размазывается по лобовому стеклу. Саманта не шевелится. Саманта кутается в чужой плащ, хотя на улице совсем не холодно, а в салоне машины тем более.
Она удивительным образом спокойна, как покойник. На голосовых связках не оседает крик, на губах не липнут слова. Сэм продевает руки в рукава. Плащ Джона широк ей в плечах. Она, как канарейка на полке, которая смотрит на то, что происходит за пределами клетки. Джон говорит о чём-то со своими людьми, по движению губ она не может угадать, о чём именно. Одни эдемщики запихивают других в кузов грузовика и захлопывают двери. Сэм выдыхает и чувствует, что хочет просто спокойно поспать: в безопасности, без кошмаров.
А спокойно спит она только возле Джона. Потрясающее открытие, настолько ироничное, что даже тошнит. Саманта пальцем проводит по чувствительным краям буквы на животе и почему-то только сейчас осознаёт достаточно ясно, что это — не один из множества синяков на ней, которые то сходят, то расцветают вновь. Это не сотрётся временем, это останется.
Саманта молится, чтобы вся эта тихая пытка ночью поскорее кончилась. Когда Джон садится в машину, она вздрагивает от хлопка двери. Сидит молча, смотря на свои ладони, как провинившаяся школьница, которую отец забирает с дискотеки, застав в слишком интимной обстановке с парнем из старших классов. С Сэм такого никогда не случалось, но она уверена, что уровень напряжения примерно соответствует.
— Ты хотел услышать от меня это слово. Думаю, я готова.
На тёмном горизонте белые буквы — дурацкая шпаргалка. Сэм неровно дышит, словно собирается сигануть со скалы вниз. Её сестра внимательно смотрит на неё из глубины собственного подсознания. Джон внимательно смотрит на неё с соседнего сидения.
— Да, — она произносит это, как мантру, вытягивая каждую букву, давая им осесть на её искусанных красных губах. Облизывает их и произносит снова. — Да.
Вот и всё. Это не так сложно, как ей казалось. Пара букв — пара ударов сердца. Вот только в её яме без дна не становится светлее. А Сэм-то надеялась, на неё прольётся какое-то божественное откровение. Она даже на секунду смотрит на лицо Джона, глазами ища на нём ответы или оттенки изменений.
Какие большие у тебя глаза, Красная Шапочка. Такие глаза сводят волков с ума.
— Ты не понимаешь смысла, и это не даёт тебе вырваться. Ты должна сказать это не мне, а себе. Мир не ответственен за твои грехи.
Грузовик с эдемщиками в опале заводится и уезжает по дороге, превращаясь в крошечную точку на горизонте, а потом и вовсе исчезая. Она снова в лабиринте, хотя казалось, выход найден. Сэм слишком хорошо понимает, что сказать «да» себе — значит смириться, а смириться — значит отпустить. Она не может, рука занемела и пальцы не разжимаются. Саманта откидывается на сидение, запахивая плащ сильнее и сама не отдавая себе отчёта в том, что таким жестом даёт понять, что вещь не вернёт. По крайней мере, до утра.
Сэм едет молча, переваривая остатки сегодняшней ночи. Её клонит в сон, она прикрывает глаза, но тихо мурлыкающее о Коллапсе радио не даёт уйти в пустоту. Да Сэм и сама боится терять связь с реальностью. Она даже не знает, куда её везут. Зная уровень двинутости водителя, она бы даже не удивилась, если бы они свернули в тёмный лес.
Машина едет не достаточно долго, чтобы она успела расслабиться. Если это возможно. Сэм не узнаёт здания — оно меньше ранчо раза в два. Заглядывает в Северный Ледовитый океан его глаз, надеясь получить ответ, но Джон молчит. Сэм не настаивает.
Остаётся только послушно плестись следом, как пёс, которого то пинают, то гладят. Внутри темно, но в свете уличного фонаря, бесстыдно заглядывающего в окна спальни на втором этаже, можно разглядеть очертания мебели. Сэм глядит на исписанные стены и венчающий этот хаос портрет Отца и чувствует себя очень неловко, словно подслушала чью-то исповедь. Мелкие цепочки грехов перемежаются с крупным «да». Слова паутиной оплетают углы и сами стены. Джон больше не калечит собственное тело, вместо этого у него — стены спальни, окружающие четырьмя досками позора. На них всё больше места.
Оглядывая весь этот сектантский уют, Сэм не замечает, как в её сторону летит упаковка бинтов и бутылёк с антисептиком. Она не успевает среагировать, чтобы поймать, и жест доброй воли с шумом падает у её ног.
— Твои люди — конченные, — тихо сопит она, между зубов зажимая боль от попавшего на рану медикамента.
— Все мы не святые, — доносится из ванной под аккомпанемент воды, смывающей сегодняшний день в трубу.
Разрез не глубокий. Расту бы ещё учиться и учиться, чтобы приблизиться к
оригиналу копии. Тишина в спальне пропускает каждый звук. Сэм перетягивает тело бинтом поперёк, неловко накладывая белые слои друг на друга. Она могла бы согласиться с ним — Саманта не страдает синдромом всеобщего обвинения. В конце концов, Робин — очень даже ничего, хотя вроде тоже из «его людей». От сочетания этих слов Сэм невольно хмыкает, будто округ Хоуп — неприступный форт, куда Гражданская война не добралась, и люди как были, так и остались рабами.
— Это могло бы стать «гневом*».
Да, вот только Раст посчитал, у него недостаточно прав на обличение других. Зато достаточно, чтобы окрестить кого-то «шлюхой». Двойные какие-то стандарты. Джон взглядом маэстро-художника смотрит на белые слои, скрывающие стыд. Сэм смотрит на чёрные лабиринты татуировок из-под расстёгнутой рубашки. Потом встаёт, чтобы подойти просто вызывающе близко.
— Ну так закончи. Исправь досадную ошибку своих овечек.
У неё неясный взгляд. Сэм не знает, откуда у неё силы на дерзость. Очевидно, внутренние электростанции настолько истощены, что переходят на автономное питание от бессильной злости: на эдемщиков, на Сидов, на себя. Она, как хомяк, который никак не может вырваться из своего чёртова колеса и всё бежит и бежит по дорожке без конца и начала на потеху вредным детишкам, глядящим сквозь прутья клетки.
— Тебе нравится играть в Крестителя долины? Хорошо. Но знаешь, что я думаю? Тебе самому давно пора сказать «Да».
Сэм устала получать удары. Ей хочется нанести хоть парочку, нанести по самым больным местам — не важно кому. Так уж выходит, что в этой святой святых больше никого кроме них нет. Что ей до страха? Инстинкт самосохранения вырубился ещё при растравливании Раста. Вот только Раст — пёс, а не волк. А растравливать волка, пока у него шерсть на загривке дыбом не встанет — заявка на премию Дарвина. Особенно, если он Большой и Злой.
— Я знаю, как сказать «Да, я виновата», а ты даже близко не подпустишь мысль, что что-то делаешь не так, особенно, пока Джозеф Сид покровительствует тебе.
Ей на секунду кажется, она ловит в его глазах искру довольства. Джейкоб Сид бы назвал такой вид смелости недостаточным, чтобы выжить — много ли смелости, броситься под поезд, чтобы он переехал тебя вдоль и поперёк? Но Джон-то не его брат, ему не нужна кожа из стали, ему не нужен солдат. Его «смелость» иного свойства. Она кривит губы, молитвой произнося его же слова:
— В конце концов, «всё, что тебе нужно — лишь научиться говорить себе и миру одно единственное слово», разве нет?
Сэм слишком поздно осознаёт, что думает не мозгами, а мышцами задней части тела. Рокировку уже не сделаешь, остаётся только уйти, пока не поздно. Сэм разворачивается к двери как есть: в плаще, с бинтами на теле, в липкой паутине мутных чувств, с желанием отрезать себе язык, чтобы опять не ляпнуть что-то неприлично глупое.
— Просвети меня, что же я делаю не так?
Поздно. Рука на манер шлагбаума перекрывает ей дорогу, прижимая дверь. Сэм совсем не того склада и нрава, чтобы тянуть руки в капризном «Люби меня!». В конце концов, она сама открещивалась от такой «любви» всеми силами. С большей вероятностью она упрётся этими руками ему в грудь, пытаясь отдалить. Что, собственно, и делает.
— Зови это как хочешь, но от того, что ты будешь сжимать мне горло в мягких перчатках, а не голыми руками, мне не будет дышаться легче, — впервые Саманта глядит открыто, без страха, даже без упрёка, с простой просьбой, вызывая этим взглядом «будь-проклят-день-когда-ты-родилась» чувство. — Отпусти меня.
Она слишком долго варила это в своей голове, чтобы сейчас удивиться, с какой лёгкостью слова срываются с губ. Ей не сбежать отсюда, она знает. Единственный путь для бабочки, зажатой в кулаке несносного мальчишки — если он разожмёт пальцы. Но мальчишка слишком уверен в собственной непогрешимости, в том, что сжимая цветные крылья, он спасает бабочку от окружающего мира, полного пауков.
— Мы несём свой крест — ты, я, все. И я не могу так просто сбросить свой. Лёгкий путь не приведёт меня к вратам Эдема.
Саманта почти не видит в полумраке движений, но чувствует обхват запястий. Джон поднимает её руки над головой, прижимая к стене, будто на зло, вопреки её просьбе.
— Отпусти, — теперь это уже не столько об эфемерных крыльях бабочки, сколько о её настоящих руках. — Я серьёзно, мне больно.
Сэм клянётся, что если сейчас последует тирада на тему «Боль необходима», она зубами вцепится ему в глотку.
— Твоей свободы и так было слишком много.
Конечно, она же девочка-масс-маркет: скидки в отделе унижений, акция на пощёчины — «Две по цене одной». Мотаем нервы с тысяча-девятьсот-какого-то-там года.
«Они — две крайне не подходящие детальки». Это «не-сочетание» иголкой прошивает каждый позвонок, выводя красную линию там, где по холодной коже проходится чужая рука. Полупрозрачное, не выдыхаемое «не нужно» застывает на губах. Сэм так его и не произносит. Во всех есть семя греха. В них уже, похоже, чёртова оранжерея.
На третье «Отпусти» у неё не хватает кислорода. «Его» кислород для неё отрава, а другого тут нет. Сэм поддаётся вперёд, чтобы уткнуться носом в синюю ткань на плече, не дать вырваться тихим стонам. Это пошло. Ей не нравится. Она лучше подавится.
Шершавая поверхность стены под её лопатками сменяется проседающим матрасом. Она в его плаще. Она в его голове. Но только не в душе. Душа этого дьявола уже завещана Богу. У неё нет никакого права настаивать. У неё вообще нет никаких прав, она прижата к кровати, и ни один либерально-демократический союз, борющийся за свободы не поможет ей. Какая разница, её всё равно уже давно заклеймили. Теперь это хотя бы будет справедливо.
Сердце теряет по одному удару, когда губы касаются кожи. Он же просто садист со смазливым лицом. Лицом, прикреплённым к проекту «Врата Эдема». Лицом-визиткой. Лицом, нависающим над ней в полумраке, пока она так отчаянно ищет в синих немигающих радужках отблески нормальности. Не находит. Целует, опуская веки.
Это другое. Не то, что когда-то было в мастерской, не то, что когда-то было в комнате для пыток, где она оставила медальон Джейкоба и собственную незыблемую уверенность. Это какая-то русская рулетка, не угадаешь. В голове нотами отбивается «Ты-Пол-На-Я-Ду-Ра», но у Сэм нет никакого слуха.
Выдыхает в шею. Вырывает-таки одну руку, чтобы запустить пальцы в тёмные волосы. Тяжёлая рука ложится ей на горло, скользит вниз до ключиц, на которых пыльцой оседает «да» снова и снова. Он всем подряд трещит про свою «силу слова да», но Сэм получает аванс — настоящее «да», срывающееся с его губ. И пусть даже эти миллионные «да», пропитывающие простыни и обнажённую кожу — немного не то, что она имела в виду.
На секунду она глазами ловит нарисованное на холсте лицо Отца. Оно спокойно в угольном мраке, но ей кажется осуждающим. Сэм знает, что осуждение здесь только её собственное. Оно тяжёлое, но не тяжелее собственных ног, обвитых вокруг чужих бёдер.
Если в его плане было заставить её ненавидеть и себя, и его, заставить выплюнуть гордость ради короткого момента наслаждения — то он отлично справился. Но Сэм не стыдно и не больно. Наверное, у неё закалённый в таких вопросах нрав. Наверное, в ней что-то сломано.
Это небольшая плата за то, чтобы после спать сном ребёнка, укутавшись в чужой плащ. Спать в когтистых лапах волка, чувствуя себя при этом в безопасности.
Сказочная дура.
В золотистой пыльце утра, тающей на её ресницах, лицо Лилит всё больше обретает черты Евы.
